Гид по Левиафану

***

Для простоты и наглядности нам следовало бы, конечно, применить свои способности к рисованию и черчению, чтобы было понятно, в какие заковыристые лабиринты и спиралевидные коридоры попал случайный путник или неугомонный странник, куда ему, собственно, идти, в какие двери стучаться, где найти пожарный выход и есть ли он вообще. Но оставим эти попытки, так как нет ничего лучше врезающихся в память схем в виде образов вероятного будущего, незапланированно являющихся порой в темнице суток, а лучше сказать – во время бессонницы. Ведь не только стихи, сочиненные во время оной, но и всякого рода очерки и эссе и прочие литературные безделицы, могут служить цели полезного времяпрепровождения в часы, когда (цитирую): «Мне не спится, нет огня; всюду мрак и сон докучный».  Первое, что бросается в глаза, когда входишь в нутро Левиафана (через ротовую полость, разумеется; мимо рамок металлоискателя, без сомнения), это какой-то весь закопченный, как после пожара в лесах Амазонки, пещерного вида вестибюль, который, как известно любому посетителю общественных учреждений, является лишь переходным пунктом к чему-то большему. С потолка, украшенного росписью трещин и орнаментом паучьего рукоделия, свисает одинокая люстра, принадлежащая явно эпохе высокого конструктивизма, потому что состояла она сплошь из кусков неразорвавшихся снарядов времен первой мировой, мастерски сочлененных с осколками разбитого хрусталя, привезенного сюда из разгромленной пещеры горного короля в период второй мировой, и вся эта мешанина была подсвечена, сыпала искрами, горела и неистово раскачивалась под звучащую невесть откуда песню «Ветер перемен». От высокого портала (облагородим мотив пасти Левиафана), венчаемого зубоскальной аркой, по направлению к парадной лестнице, широко стелилась кровью сочащаяся ковровая дорожка. По ней и проследуем, не обращая внимание на валяющиеся под ногами фрагменты плохо пережеванных тел, побывавших как бы под гусеницами танков, а также лоскутьев их верхней одежды, ошметков их нижнего белья и иных принадлежащих сим несчастным малозначительных предметов, список которых можно составлять бесконечно (их потом уберут здешние ассенизаторы по призванию и мусорщики по рождению, аналог лиц из касты неприкасаемых, которых даже желудок Левиафана отказывается переваривать, а выблевать их не желает по причине выполняемой ими полезной работы). Так как наш очерк всего лишь попытка визуализировать план-схему нашего местопребывания, опустим подробности с описаниями температуры воздуха, посторонних и потусторонних звяков и стуков, качества воды, бьющей из фонтанчиков (если бы таковые имелись). Мы лучше повернем направо и, минуя помещение, в котором, по-видимому, находится служба охраны Левиафана, пройдем к гардеробу, где в ожидании непрошеных гостей нашу одежду примет в обмен на номерок, подозрительно напоминающий римский денарий или греческий обол, какая-то то ли гарпия, то ли фурия. Бросив взгляд в глубь гардероба, где должны были бы висеть на своих крючках согревающие людские тела плащи, пальто, шубы, куртки и т.д., нам внезапно откроется в затхлом его сумраке зрелище содранных – видать, живьем – с тел многочисленных людей кожевенной их атрибутики, неотъемлемой при иных обстоятельствах, вкупе со снятыми с их голов – где с волосяным покровом, а где без – скальпов. Сдав наш благопристойный плащ и приличествующий за пределами этих стен погодным условиям зонтик, прошествуем в сторону помпезного, как на московских железнодорожных вокзалах, туалета, который, открою секрет, помимо своей основной цели – быть местом отправления естественных потребностей, – является единственным помещением, откуда еще возможен побег, но исключительно через канализационное или вентиляционное отверстие, если вдруг такое взбредет в голову посетителю этого государственного, по сути, заведения. Выйдя из туалета, где ничего не заслуживает внимания экскурсантов, если не считать расположенных в ряд перевернутых писсуаров числом десять, более известных музейной публике под своим опоэтизированным названием «Фонтаны» и изготовленных по заказу французского дадаиста Марселя Дюшана, направимся в обратном направлении, в сторону беломраморной лестницы, по которой подниматься не следует, так как это так называемая «Лестница Пенроуза» и ведет она в никуда. Мы лучше поднимемся на лифте. Лифт работает по принципу перистальтики; стальные стенки его, как только в него входишь, попеременно сокращаются и продвигают вас таким образом вверх или вниз, редко – в сторону. Подобными волнообразными движениями, как если бы человек, оказавшийся в толпе, был вытиснут этой толпой вовне, были мы доставлены и извергнуты из открывшихся дверей лифта прямиком на второй, кажется, этаж. Пройдемся же по нему, чтобы иметь представление о том, как тут всё устроено; остальные этажи, сколько бы их ни было, имеют такую же разветвленную сеть коридоров и примыкающих к ним помещений, но не факт, что мы успеем осмотреть все этажи и заглянуть во все помещения. Тут главное помнить, что, находясь на втором этаже в данный момент времени, незаметно для вас он становится то пятым, то десятым или там семнадцатым, например, этажом. То есть вся окружающая обстановка постоянно меняется, даже названия отделов и нумерация кабинетов ежеминутно претерпевают лексические и нумерологические метаморфозы. Всё здесь течет, ничего на месте не остается. И вот уже через мгновение мы не там, где были. Время капает с винтообразного потолка каплями масляной вечности при полном попустительстве Хроноса и под пристальным взглядом спятившего сюрреалиста. Пространство кипит и вспучивается под действием еще неописанных наукой физических принципов. Вот, смотрите сами. Сейчас мы находимся в рентген-кабинете. Здесь, перед тем как вас безвозвратно поглотит прожорливая червоточина Левиафана, для пыльных шкафов архивного отдела и лично для нужд Архивариуса, который питается пылью разных родов и свойств, включая и радиоактивную, просвечиваются все ваши окостеневшие мысли и мыслишки, одеревеневшие конечности ваших вторых «Я», окаменевшие чувства и осатаневшие желания. На следующей двери табличка гласит: «Отдел головного мозга». В кабинете над головой начальника этого отдела – механизированного скелета человека эпохи Плейстоцена – висит почему-то портрет доктора Йозефа Менгеле. Начальник жонглирует только что извлеченными отделом конвейерных работ чьими-то лобными, затылочными и теменными долями мозга. По выходным он любит играть в гольф, и тогда в ход идут одни человеческие мозжечки. Размозжить мозжечок метким ударом клюшки и проследить траекторию разлетающихся в разные стороны брызг серого вещества – высшее удовольствие для всех руководителей высшего звена, у которых отсутствуют не только чувства, но и живая, как жизнь, телесная оболочка.  А на завтрак он любит запивать бутерброд с толстым слоем сырокопченого, пахнущего всеми крематориями мира гипоталамуса чашечкой горячего бразильского кофе, даром что всё проглоченное тут же, вывалившись из прорех меж костями, оказывается на полу. В отделе по работе с клиентами, который занимает довольно приличную площадь, вечно снуют настырные какие-то людишки, готовые за небольшую плату продать себя с потрохами, а если не с потрохами, то готовы скормить хотя бы свою почку, отрезать от себя часть желудка, сдать в аренду богатому сердечнику – сердце, больному гепатитом – здоровую печень; наиболее отчаявшиеся согласны обменять свое здоровье на последнею стадию рака. Самые предприимчивые находят для подобного рода услуг целый табор третьих лиц из третьесортных стран мира, дабы не жертвовать собственным душевным самочувствием и телесным благополучием ради пары монет, пусть даже это будут редкие коллекционные монеты с профилем убийцы 35-го президента Соединённых Штатов Америки. Если вам стало плохо от всего этого, перейдемте – чисто умозрительно – в детскую комнату отдыха или, на худой конец, в массажный кабинет. О существовании последнего мало кто знает. Это такой перевалочный пункт, наподобие Чистилища, перед отправкой клиента прямиком в ад, то есть в помещения мясного цеха. В массажном кабинете, расположенном в данный момент времени на пересечении отдела рекламы и библиотеки-читальни, к вашим услугам бесплатные, мгновенное приводящие в чувства испытания током, водой и музыкой. Под громоподобные мелодии тяжелого рока и самого металлургического пошиба металла массируемому предлагается испить прелестной водицы цвета тамбовских луж, настоянной на фекалиях общественных уборных Бомбея и Мехико, возлечь на кишащий десятками видов ядовитых насекомых массажный столик и подвергнуться очищающему лечению током и исцеляющему воздействию пальцев шестирукого массажиста дяди Шивы из Гомеля. Когда отдохнете физически и ментально, вы, наверное, будете теряться в догадках, а не лучше ли было бы отдохнуть душой и телом в детской комнате отдыха. Поверьте, не лучше. Вы бы просто сошли с ума от того, что понимается под детским отдыхом здешними аниматорами, многие из которых являются прямыми потомками печально прославленных фигурантов Нюрнбергского трибунала. Шестилетний ребенок выходит из этой комнаты сморщившимся столетним старцем, которому пора уже не просто на заслуженный отдых, а на отдых в самом буквальном смысле, вечном и непреходящем. Даже не спрашивайте, как там добиваются такого эффекта. Увы, это за гранью нашего понимания. Кажется, мы не сделали еще ни шага, а вот как-то перемещаемся и перемещаемся, нас всё куда-то несет и несет. Завораживающее ощущение, не правда ли? Как будто не мы перевариваем происходящее с нами, а происходящее вокруг нас действо переваривает нас, чтобы в конце концов компактным вонючим брикетом фабрично-заводской какашки вынести нас наружу, причем данная физиологическая операция неизменно сопровождается тем, что на языке наиболее просвещенного народа из существующих издавна принято называть катарсисом. Но до полного очищения пока еще далеко, дорогие мои. Добавим еще вот что. Гордость не позволяет вашему корреспонденту, вашему Вергилию, ведущему вас по пути тревог и печали, вашему гиду и поводырю, выйти иным образом, нежели он вошел. Мы, то есть я, рассчитываем на могучее свойство гусиного пера, которое я всегда ношу с собой, способное заставить вычихать меня из своих носовых пазух любой монструозного устройства и вида организм, любые парадные входы зданий и сооружений, любые конструкции из стекла и бетона, которым вы нужны больше, чем они вам. Где вот только находится эти носовые пазухи, этот кабинет ЛОРа, что ли, попробуй разберись. Наша план-схема страдает двусмысленностью и недопустимой неточностью, чреватой большими жертвами в случае пожарной тревоги. А ведь мы могли бы поджечь этому Левиафану гланды, чтобы они воспалились до яркого-яркого пламени, уколоть булавкой его сердечную мышцу, застрять куском легковоспламеняющейся серы в его ухе, заложить в его кариозную дырку адскую машину с невозмутимым видом анархиста, добывающего себе толику славы. Сработает ли пожарная сигнализация? Если в актовом зале вас ждут самые циничные акты насилия, которые когда-либо ставились на сцене Большого анатомического театра; если в лаборантской до сих пор проводятся опыты над зверолюдьми циркового столичного функционера, о деталях которых язык не поворачивается поведать; если в спортзале идет борьба за присвоение Сталинской премии между командой рыцарей Тевтонского ордена и съемочной группой маститого советского режиссера; если перед нашим взором разворачиваются виды классных комнат с 1-ый по 11-ый класс, напоминающих камеры пыток времен Инквизиции; если в служебном помещении происходит половой акт между ведром и шваброй, если родившийся в результате этого соития ребенок – половая тряпка; если вы, наконец, натерли себе мозоли и вам нестерпимо хочется присесть, – присядьте на принявшего форму кресла, в знак почтительного низкопоклонства перед западом, гиппопотама, спрячьтесь в подсобке вон за тем поворотом. Спрячьтесь. Потому что идти больше некуда. Вы в тупике. Эвакуация не предвидится. Вы потеряли связь с реальностью. Вас бы отторг пищеварительный тракт, как тех неприкасаемых, вид которых вызывает оторопь даже у кишащего всеми видами флоры и фауны кишечника. План не сработал. Схемы летят к черту. Мы расщепляемся на белки, жиры углеводы. Мы служим пищей для Левиафана, мы только источник энергии для его жизнедеятельности, для постройки всё новых и новых ветвящихся в разные направления этажей, для умножения комнат смеха и кабинетов редкостей, чуланов страха и кладовок ужасов, клетей одиночеств и казематов мести. Войдя однажды в эти прожорливые дверные челюсти с гипнотизирующей вывеской над ними «Добро пожаловать!», выйти наружу можно будет лишь через запасный выход. Но и выход этот, стоит только найти его и приблизиться к нему, во мгновение ока становится чем-то другим, не табличкой с белыми буквами на зеленом успокаивающем нервы фоне над дверью, а чем-то пугающим и непонятным, чем-то, что ежеминутно предупреждает, белым по красному горит зловеще и словно взывает к тебе: «ПОРОШОК УХОДИ». Как будто к тебе обращены эти два слова, между которыми как нарочно пропущена дьяволом пунктуации запятая. Как будто ты и есть Порошок. И тебе действительно пора уходить.

***