Семь

«Настенные календари врут. Помимо цифр и чисел дней и недель, помимо букв и виньеток месяца и года в них нет названий сезонов: зимы, весны, лета, осени, а главное – температуры, цвета и запаха, потому и время на них обозначить невозможно. Ощущения при взгляде на эти столбики бесчувственных цифр выходят обманчивыми, нереальными. А чаще путанными. И это не от широтного климата зависит и высоты точки календаря над уровнем моря, а от того человека, что в этой точке родился.

Есть же определённые этим сапиенсом номерные понятия в ощущениях: семь нот, семь цветов радуги, семь вкусов (для непосвящённых – сладкий, солёный, горький, жгучий, холодный, горячий и, как образец безвкусия, дистиллированная вода температуры рта… Не пробовали? Космическая гадость! Будто глотаешь пустоту…) Семь дырок в голове: два глаза, два уха, две ноздри и рот. А из того, что входит в голову, наша кратковременная память лучше всего воспроизводит только семь элементов информации (не знали?), будь то слова, цифры или любые другие смысловые единицы в звуке, цвете, запахе и вкусе. Микшированные оттенки, купажи и полифония с джазом доступны немногим избранным, лишённым как правило других человеческих достоинств. Святая простота им не свойственна. Они всё норовят чувства обострить, чтобы ощутить мир во всей полноте. А обыкновенному человеку делителя на семь вполне достаточно…»

Пал Палыч давно сообразил, что слово «семья» и «семя» от одного корня. С того самого счастливого дня, как его первая будущая жена «залетела» от их неосторожной связи, что и послужило поводом к совместной жизни. И что бы там учёные лингвисты не выдумывали по этому поводу, какие бы примеры с числом и словом не преподносили, они лукавят.   Скажем больше: «семена» это «имена» будущих детей из той «семьи». И быть «с именем», «с имением», эти понятия связаны не только с «семьёй», но и с первой идентификацией человека в его грёбанном сообществе. То есть с выживанием, а уж никак не с абстрактным простым числом (четвёртым по счёту).

Арифметику Палыч зауважал ещё до школы.

Намеренно подсовывал старшим сёстрам ромашки с заранее подсчитанным им количеством лепестков, которые при ощипывании заканчивались на «любит» или на «к чёрту пошлёт», в зависимости от его личных симпатий к их кавалерам.
Через день собирал по катухам куриные яйца для бабушки, распределяя их так, чтобы количество кур было равно количеству яиц, а лишние яйца откладывал в потайное местечко, чтобы доложить их в недостающую кучку при следующем сборе или попросту съесть втихаря от братьев, которые тоже были не прочь тайно понизить яйценоскость птичьего стада.

С мелочью на сдачу из магазина было ещё проще: её нужно было разменять на одну или две копейки, эту горку монет никто не пересчитывал, а если принимался считать, легче было оправдаться тем, что крохотная копеечка куда-то «закатилась».

И если бы семилетний Паша знал выражение Гаусса, что «математика – царица наук, а арифметика – царица математики», он бы пожал старому потомку немецкого водопроводчика руку.

Но не в этом, собственно, было дело.

Семёрка отмеряла в Пашином календаре годы, знаменательные в его жизни. Первый класс, первый секс, первая женитьба и рождение первого ребёнка через семь проходящих последовательно лет были для него незабываемы. Как и портвейн «777», или, скажем выражения «семь бед, один ответ» и «седьмая вода на киселе», и недосягаемый ресторан «Седьмое небо» на Останкинской башне. Чего только не было!
Но после сорока девяти Палыч, став дедом, стал относится к этой цифре намного осторожнее. Оказалось, что счастливый делитель может дать неожиданный сбой в судьбе. В пятьдесят шесть он в седьмой раз попал в больницу. В шестьдесят три Палыч потерял последнюю денежную работу, перейдя в разряд отца Гаусса с окладом в семь раз меньше прежнего. И стал ожидать десятого повторения коварного топорного числа, обещающего рубануть по его жизни (как по шее на плахе), не дотянув до дьявольских шестидесяти шести.

А началось с того, что у соседа с седьмого этажа кот упал с балкона. Погиб. Игорь Матвеевич, ровесник Палыча, долго выяснял обстоятельства смерти питомца и пришёл к выводу, что к двадцати годам своей котовьей жизни, будучи глубоким и мудрым старцем, Фраер (так звали кота) совершил своё харакири достойно самца и неоднократного отца и деда местных кисок. Не выпал из окна по глупости, а пал в полёте за пролетавшим голубем. То есть погиб на охоте, как и полагается хищнику.

Если умножить на семь возраст кота, то Фраеру было под сто сорок человеческих лет, как утверждают лукавые котоведы. Чушь, конечно, однако в этом Игорь Матвеевич был с ними согласен.

На очередных поминках по коту, которые справлялись им ежемесячно после начисления пенсии, Игорь Матвеевич, сидя с Палычем на кухне с рюмкой коньяка, утверждал:

- Справный был кот, слушать умел и молчать. Среди людей-то мало такие попадаются, не то, что среди четвероногих… Ну, да ладно…
Как жена померла, ляжет вот тут, на столе, за тарелкой с колбасой, и слушает мою болтовню. Не отворачивается, в глаза смотрит. Не вздыхает, не потягивается с зевком, внимает – терпеливо, сочувствующе…

Я, бывает, и в туалет отлучусь, и на балкон покурить, не уходит Фраер со своего места, держит аудиторию, не шевельнётся, ждёт, как преданный ученик своего старого гуру. И не просто делает вид, а будто радуется, когда возвращаешься; чуть кончик хвоста поднимет и на то же место положит, будто показывает – давай, мол, дальше продолжай, тебе есть, что сказать…

Да-а… Мудрая была скотинка… Учёная… Такие университеты прошла, дай дороги!

Я ему о воле, о свободе говорю: нет, мол, ничего дороже. Я вот дважды чалился по малолетке, дурак был, на чужое зарился, носы прохожим ломал, девок чужих щупал, блудил где ни попадя, а воли не видал. Не чуял! О смерти не думал…

А Фраер, похоже, котёнком ещё, в подворотне, такого понавидался, что скидки мне, взрослому, не делал. К дому приучал.

Зайду домой с работы, он спрячется где-нибудь на антресоли, затихнет. А как спиной повернусь, мимо проходя, он тут мне на спину и спрыгнет, в шею вцепится, что тебе рысь в лесу, больно, и заурчит: где шлялся?

Я его отматерю, стащу с себя и извиняюсь: с работы шли с ребятами, в гараж заглянули, там у одного клапана в машине нужно было отрегулировать. Не верит!
На кухне на столе скворец растерзанный лежит. Перья по всему коридору. Запах, как на чердаке. Ждал! Обед мне готовил, получается. Сходил на охоту, добычу домой принёс, а я всё из дома тащу и тащу…

Я ему говорю: спасибо, мы в гараже перекусили, выпили с устатку, ешь сам. А Фраер обижается. Забьётся за диван и весь вечер оттуда не вылазит. Ждёт, пока в квартире уберусь и чай поставлю, колбасы нарежу, воды ему налью и ужинать приглашу. Выходит обиженный. Уляжется на своё место и не ест. Ждёт доклада о рабочем дне.

Сяду, расскажу ему всё спокойно, по порядку. Он вид сделает, будто уснул. Я на цыпочках в ванную уйду, помоюсь, зубы почищу, а сам из-за двери поглядываю, что он делает.

А Фраер с тарелочки тихо так остатки колбасы подберёт, саму тарелочку насухо вылижет и – на балкон, на перила. На свой командный пункт. И всю ночь глаз не сомкнёт: прислушивается, присматривается, на ус обстановку мотает. Дом бережёт…

Игорь Матвеевич в такие моменты забывал о налитой рюмке и оборачивался лицом к балкону, пряча от Палыча скорбь на лице. Поворачивался нескоро, молча поднимал посошок и выпивал его не чокаясь.

- Вот чего человеку по большому счёту надо?.. Поесть, поспать, конуру какую-нибудь от холода, ну, бабу иногда, это бывает… Что ещё?.. И всё!

- Как же! – не соглашался Палыч. – А поговорить? А дети? А внуки? Кому опыт и породу передать? Это тоже важно.

- Для чего? Без нас всё проходило и пройдёт. Суета одна. Возня мышиная… Вот Фраер это глубоко понимал. Лишний раз не суетился. Так себя ставил, что будто не он для природы, а вся природа для него.

- И что ж? Другие коты его не драли?

- Драли. А как же без науки!.. Только у Фраера принцип был: он своих, кто послабее, не трогал. А сильных умом и ловкостью брал.

- Как это?

- А так. Заманивал соперников под высокое дерево или забор и сторожил из оттуда, сверху. Импульс свой использовал. Как только конкурент внизу проходит, он с высоты наносит неожиданный удар, падает на него камнем с когтями на четырёх лапах. И целится – точно в голову!.. Я их таких, одноглазых, безухих, с разодранными ноздрями, много в округе видел. За десять метров наш дом обходят. А те, что поменьше Фраера, спокойно с нашими кошками до сих пор гуляют. Он им позволял потомство продолжать.

- Ах, чтобы от конкурентов в будущем избавиться? – удивлялся Палыч.

- Вот-вот! И ты догадался не сразу… А Фраера-то кто этому учил?..

- И кто же теперь из котов во дворе главный? Наверное, опять самый здоровый сын его или внук?

- А вот не угадал! И котовья общность деградирует! Сейчас самый горластый, маленький такой, паршивый, шишку держит. Орёт благим матом, громче сигнализации у машины, будто ему на хвост наступили. Другие коты не выдерживают, в стороны расползаются от визга. А он втихаря потом их кошек имеет. Всё как у людей! Уходит тихая мудрая сила, приходят всякие горлопаны, артисты да клоуны… При Фраере разве такое возможно было?..

Тот, знаешь, как ворон от помойки отваживал, чтобы они котят у кошек не таскали?.. Вот слушай… Задерёт голубя, в крови его и перьях извозится и ляжет рядом, будто мёртвый на самом видном месте. Ворона подкрадётся, он ей голову мигом и отвернёт, (силища-то какая, в полпуда!), и опомниться воровка не успеет. И рядом положит. И опять лежит. И следующую, и ещё… Ты когда у нас ворон возле мусорных контейнеров последний раз видел? То-то! Они долго ещё Фраера помнить будут!

А собак бродячих как отваживал, знаешь?

- Глаза выцарапывал? – пытался догадаться Палыч, явно издеваясь на подвыпившим Матвеичем.

- Обижаешь… Он их травил. В мышьяке, что мышам в подвалы подкладывали, кусочки колбасы обкатывал лапками, в обёртки от «Сникерса» аккуратно заворачивал и к помойкам таскал. И долго рядом сидел, своих знакомых отгонял, не разрешал трогать. А чужим бродягам – пожалуйста!.. Зачистку производил… Жестоко, не спорю… Но попробуй ему прикажи или отучи от такого! Фраер он фраер и есть, вернее был, сам по себе. Он один решал, кому в его доме жить…

Он и женщину мне как-то привёл, - Игорь Матвеевич грустно улыбнулся. – Я не рассказывал, нет?

- Нет, - удивился Палыч, чувствуя, что Матвеич к главному подходит.

- Ну, ладно. Расскажу…



По весне как-то, года три назад, стал Фраер из дома пропадать. Уйдёт, как обычно, в марте, вечером, когда ночью потеплеет, но к утру возвращается, чтобы на работу меня проводить. А тут случилось с ним что-то: нет утром, подожду-подожду его перед тарелкой с колбасой, да и уйду. Не пропадёт, думаю, взрослый уже мужик, вернётся, кошки для Фраера не главное. Оказалось, ошибался я. Совсем не кошки виной оказались.

Пару недель так загуливал, дня через три возвращался: чистый, холёный, поест нехотя, а последний кусок с собой на улицу прихватит. Идём вместе на работу - я с инструментом, он с куском краковской в зубах. До перекрёстка доходим – я налево, Фраер направо. И колбасу высоко в зубах несёт, гордо. Я, грешным делом, подумал: опять собак травить. Ан – нет! Он в соседний двор шмыгнул. Я за ним из-за угла подсматриваю. Фраер остановился перед каким-то подъездом, кусок перед собой положил и ждёт. Через какое-то время из двери женщина немолодая выходит, садится перед ним на корточки, гладит Фраера за ушами, говорит о чём-то: видно, что не первый раз встречаются, отношения у них, похоже. Женщина встаёт, в подъезд его приглашает, Фраер – колбасу в зубы и шмыг за ней в дверь.

«Скотина, - подумал тогда. – Кобель последний! На бабу меня променял!»

Опять ошибся.

Он эти провожания раз со мной повторил, второй, а на седьмой, уже в апреле, как птички заверещали, я за ним увязался. Подкараулил их в самый неподходящий момент и говорю ей:

«Что ж это вы моего кота поваживаете? Чем соблазняете, что он вам мою колбасу носит?»

А она, глаза чистые, зелёные-зелёные, улыбается:

«На коте не написано, что он ваш. А ко мне давно ходит. И как Белла, кошка моя, ещё жива была, ходил. И сейчас не забывает. Умный кот, памятливый. Не гнать же мне его?»

Ну, слово за слово, я с Семёновной познакомился. Хорошая женщина. Жалостливая, но не на показ. Терпеливая, но в меру. Бархатная такая, всё её погладить хочется. А она руку мою мягко так отодвинет в сторону и головой покачает, ничего не сказав: да будет, мол, вам. Какие наши годы уже? Не до этого. Вы лучше побрейтесь…

И понял я, Палыч, что запустил я и себя, и дом свой, и голову свою. С месяц, к майским уже в порядок только привёл, чтобы в гости её пригласить. Две недели – ни рюмки, ни-ни! И так к ней, и эдак, не идёт!

Опять Фраер выручил. Приболел. Или притворился. Лежит кладенцом, не жрёт, не пьёт ничего, икает.

Пришлось Семёновну позвать, без всякого намёка. Обстоятельства, мол, так сложились.

В квартиру вошла и сразу видно, что понравилось ей у меня. Я к тому времени и шторки поменял, и вилки с чашками, и половики. Подошла к больному Фраеру, он ей руку-то и лизнул, как собака…

Она потом «Мат» меня начала называть, от «Матвеевича» сокращённо, ну, и не только, сам понимаешь, а я её - «Семь», от «Семёновны», шутя, как бы в отместку. И она откликалась. Улыбнётся, и поблагодарит ещё, что я её «шестёркой» не обозвал.

Ничего между нами не было, кроме Фраера. Лечили его. Почки больные у кота оказались. Семёновна ему колбасу запретила давать. И вроде на поправку друг мой хвостатый пошёл. Но грустный стал от диетического питания да от капельниц. На стол к тарелке моей уже - ни ногой, кое-как запрыгнет на перила балкона и всё на птиц смотрит, на нас, перед телевизором сидящих, не оглянется даже. Спустится к кружке с водой попить, на двор попросится и возвращается тут же: за дверью в подъезде дела сделает и назад. Соседи обижаться начали: запах, мол, жуткий. Семёновна пробовала его к лотку в квартире приучить – не слушается Фраер. Не привык дома мочиться, хоть убей.

Соседи, главное, не ко мне, а к ней начали претензии предъявлять: ваш кот, говорят, гадит, вы за ним и смотрите! От этого вашего сожителя – толку чуть: как пил по гаражам, так и продолжает. Пусть и кота своего вонючего в гараж себе заберёт. Вы же с ним живёте, скажите ему!

А что она сказать может, Семь-то моя? У неё натура к другому предназначена, к любви да милосердию. Не понимают люди, нет, не понимают…

Игорь Матвеевич в такие моменты к рюмочке опять тянулся. И выпивал неслышно, будто воздух глотал.

Палыч выдерживал паузу, пока тот закусит, и вполголоса спрашивал:

- И где же теперь эта Семёновна?

- Дома у себя живёт… Как пришла, так и ушла… Извинилась, правда. Сказала: помогла, чем смогла, а теперь кота нет, у тебя своя жизнь, у меня своя, пойду о Белле грустить в одиночестве и носки на продажу вязать, а ты, Мат, ходи по гаражам и починяй машины. Тебе одному сподручнее…

- Заходишь к ней?

- Нет, не захожу… А что толку заходить? Я же чувствую, что от меня, как от Фраера уже пахнет. К чему ей лишние заботы? А то приду, она ведь не отстанет, я знаю… И мне так легче: хорошего человека зря не беспокою… Пусть себе вяжет, у неё, как и у меня, дети и внуки далеко. Чем мы ещё им помочь можем? Она свяжет, я у неё варежки какие-нибудь куплю, своим внукам пошлю…  Ты вот скажи, Палыч, нужны в Аргентине или в Испании варежки?

- Нет. Не нужны.

- И я так думаю…

Игорь Матвеевич внимательно поглядел на перила балкона и вдруг замычал знакомый мотивчик Розенбаума:

«Фраер, толстый фраер
На рояле нам играет,
Девочки танцуют, и пижоны
Поправляют свой «кис-кис».
Сегодня Ланжерон гуляет,
Сегодня Беллочка справляет
Свою помолвку. Просим спеть её на бис…»

А Палыч всё рассматривал календарь на стене и выискивал на нём цифру семь, жалея про себя, что она чёрная, а не зеленая-зелёная, как глаза у невиданной им Семёновны и, сам того не замечая, подпевал Матвеевичу:

«Господа и дамы!
Вы ходите прямо.
Я пошёл налево, Guten Abend, meine Lieben,
Белла, киса, не скучай!
Сэмен, ходите рядом сбоку,
Без Вас мне жутко одиноко.
Холера ясна. Сёма, прыгайте в трамвай…»