Разорванное в клочья

Я надеваю мамины тесные неоново-желтые найки,
Собираю волосы на затылке в небрежный пучок,
А челку распускаю на радость игривому ветру,
Оставляю дома сумку и ухожу слоняться налегке,
Безмолвным призраком пролетая мимо влюбленных,
Демонстративно сливающихся в экстазе полуобъятий,
Мимо курящих ментоловые папиросы смуглых ублюдков,
Мимо толстоногих мамаш, бестолково снующих туда-сюда.
Фонари, всполохи гирлянд и витринные лампы
Принимают форму расхлябанно-цветистого ожерелья,
Над шпилями башен вяло маячит нервное бледнолуние,
Пока еще не до конца оформившееся,
Напоминающее муляж навострившегося филина;
Визгливые стрижи со свистом прорезают воздух,
Трудолюбивый паучок трепыхается меж ветвей,
Гигантская стрекоза практически незаметна на фоне ствола, -
Ее выдает лишь стеклянная сетчатость полупрозрачных крыльев.
Фантомное ощущение скатившегося в реку кольца
Терзает безымянный палец (жертва водной богине),
Ризеншнауцер и девушка, сцепленные поводком,
Скрылись за поворотом, поприветствовав угрюмых рыбаков,
Сосредоточенно любующихся мутной гладью воды.
Возвращаясь в мертвый, неприютный аки Эльвиднир bitter home,
Измотанная и сердитая, стягиваю наконец орудие пыток,
Эти жуткие испанские сапожки, чувствуя себя госпожой Тофаной,
Со злостью вспоминаю лобызающихся подростков,
Восхваляю свое одиночество с надменностью отшельницы,
Мысленно возвышаясь над мерзкими, слабыми людишками,
Не умеющими противостоять низменным желаниям,
Включаю подаренный гниющей в могиле сестрой ночник
И засыпаю в обнимку с серо-зеленым томиком, вновь и вновь
Сочувствуя мающемуся от неопределенности Цинциннату,
Потому что мы с ним неимоверно похожи, особенно если учесть,
Что меня с десяти лет держат в башне, охраняемой
Злобным драконом, стерегущим капризную принцессу Одиллию.