Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 1. 2

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 1.2. Гурьев Д.А. – отец Нессельроде М.Д.


Краткая справка об авторах:

Пржецлавский Осип Антонович (1799-1879) – издатель и писатель «Петербургского еженедельника» – официальной газеты Царства Польского, выходившей в Санкт-Петербурге в 1829-1858 годы.

Вигель Филипп Филиппович (1786-1856) – чиновник пушкинской эпохи с широким кругом знакомств. В литературе известен как член литературного общества «Арзамас» и автор опубликованных посмертно «Записок».


     Приехав в Петербург, я застал ещё министром финансов графа Гурьева. Он вообще не был любим, в особенности за то, что интересы казны, в столкновении с интересами частных лиц, соблюдал слишком строго и в явный ущерб справедливости. Самые ясные претензии к казне испытывали нескончаемые проволочки и оканчивались отказом. Не было почти примера, чтобы в управление Гурьева кто-нибудь получил следующее ему удовлетворение. Но это было лишь фиктивное приращение казённого достояния и, как всякое неправдой приобретённое добро, не шло впрок. Несравненно более, чем приобретала таким образом, казна теряла оттого, что по Министерству финансов в подведомственных частях допускались вопиющие злоупотребления. Взяточничество, особенно по департаментам государственных имуществ, неокладных сборов и внешней торговли (таможенном), достигло колоссальных размеров. Империя бала наводнена контрабандой. Места в таможнях были самые прибыльные из мест государственной службы, не исключая провиантской и комиссариатской того времени. Чиновники, не краснея, хвастали своими доходами; шампанское вино называлось таможенным квасом. То же самое было по другим частям управления: горной, соляной, лесной. Из питейного сбора можно сказать положительно, что одна треть, если не более, расходилась по карманам чиновников. По ревизской части, например, в одной казённой палате (гродненской) для взыскания подушных податей велись два списка народонаселения: один для самой палаты, где означено действительное число платящих подати, другой, почти в половину меньший, для казны. И это продолжалось более десяти лет, и кто знает, не то ли самое делалось в других палатах. В Гродненской же мошенничество открылось по доносу одного канцелярского чиновника, недовольного за то, что к празднику он не получил награды. Словом, казнокрадство наподобие морского чудовища головонога*, заключив всю империю в свои кровожадные объятия, тысячами своих сосцов впивало в себя государственные доходы. Но независимо от громадного вреда, наносимого казне, такое положение, такие деморализационные примеры обогащающего безнаказанно мошенничества имели очень вредное влияние на общественную мораль по тому закону, по которому зло имеет свойство жирного пятна, свойство расползаться во все стороны. Общество свыкалось с таким положением вещей, считало его нормальным и думало, что иначе и быть не может. Сделались популярными аксиомы, что «всё можно, только осторожно», что хотя казённое «ни в воде не тонет, ни в воде не горит», но им без зазрения совести позволительно набивать себе карманы, потому что казна богата.
     Наконец на место Гурьева назначен был министром финансов Канкрин, генерал-интендант одной из армий. Это последовало (чрез год, кажется, после моего приезда) в самый праздник Пасхи, и для общества это был двойной праздник. Встречавшиеся на улицах поздравляли себя так: «Христос воскрес – Гурьев исчез». 
     * То есть осьминога, спрута.
(Пржецлавский О.А. «Воспоминания» // «Поляки в Петербурге в первой половине XIX века», «Новое литературное обозрение», М., 2010 г., стр. 229-230)


     Вот тут-то, и только в это время, случилось мне раза два или три быть в доме Гурьевых. Димитрий Александрович тогда ещё не был министром; но и тогда подведомственных ему чиновников в Кабинете и Удельном департаменте подавлял тяжестью ума своего; в свете же имел все замашки величайшего аристократа, хотя отец его, едва ли не из податного состояния, был управителем у одного богатого, но не знатного и провинциального помещика. Зато сам он женился на графине Салтыковой, престарелой девке, от руки коей, несмотря на её большое состояние, долго все бегали. Прасковья Николаевна, тогда уже дама довольно пожилая, была расточительна на ласки с теми, коих почитала себе равными или с коими хотела сравняться, и раздавительно горда со всеми, кои казались ей ниже её. Сия чета в начале девятнадцатого века открывала у нас торжественное шествие его финансовой знатности; в сем доме имел вес титул, но только в соединении с кредитом при дворе; одно богатство, но только самое огромное, и, наконец, мода, которая как из людей, так и из нарядов не всегда самое лучшее выставляет и вводит в употребление. Вот куда я попался, и вот какова сила предрассудков, что, внимая приветам хозяев, некоторое время я чувствовал себя несколькими вершками выше прежнего.
(Вигель Ф.Ф. «Записки» в 2 томах, «Захаров», М., 2003 г., том 1, стр. 405-406)


     Если трое названных мною новых министров были выписанные из армии, из Москвы, то четвёртый был петербургский, доморощенный, при дворе откормленный, Дмитрий Александрович Гурьев. При первом учреждении министерств умел он как-то припутаться к партии Новосильцевых, Кочубеев, Чарторыжских и попал в товарищи министра финансов. В то же время управлял он Кабинетом его величества, то есть карманными его деньгами. Когда в 1805 году Трощинский вышел в отставку, сделан был он сверх того министром уделов; уделы, как известно, почитаются министерством за уряд и в отношении к другим то же самое, что Марокканская империя к империи Австрийской или Российской.
     После кончины графа Васильева надеялся Дмитрий Александрович Гурьев быть его преемником; но всем известная, высокая, огромная его неспособность до того не допустила. Голубцова сделали управляющим министерством; а Гурьеву, старее его чином, нельзя было оставаться его товарищем. С тех пор не переставал он думать об этом министерстве и тайно интриговать о получении его. Осторожность, робость и вместе с тем самостоятельность Голубцова не могли нравиться Сперанскому: он почитал его человеком, завязшим в старинной, изъезженной колее. Он всё страшился чрезвычайных займов. Бессмысленный! Разве, разве не знал он, что Англия богатеет, благоденствует в неоплатных долгах: этого рода блаженство желал Сперанский доставить России. В учреждении Совета так было всё устроено, что он мог любое министерство или из него любую часть забирать к себе в руки; при тогдашних обстоятельствах финансовая начинала почитаться важнейшею, а от Голубцова не мог он ожидать совершенной покорности. Он даже не хотел ему дать места в новом своём Совете и в указе о его увольнении ни слова не упомянул о его просьбе. После того Гурьев оставался только именем министр финансов; настоящим не переставал быть Сперанский до самого падения своего, не входя, впрочем, ни в какие внутренние по канцеляриям распоряжения.
     Другой раз встречаюсь я с этим Гурьевым, одним из долговечнейших наших министров, и всё как будто избегаю входить на счет его особы и управления в какие-либо подробности. Признаюсь, предмет не самый приятный; но так и быть, начну ab ovo, с яйца, из которого он вылупился. Если верить словам одного старинного рассказчика, бывшего при дворе Екатерины, не покидавшего Петербурга, знающего настоящих отцов многих из нынешних пожилых уже людей, яйцо это было не орлиное. Большие баре в старину любили камердинеров своих, домоправителей, управителей выводить в чины; они гордились этим, они даже смотрели равнодушно, иные даже с удовольствием, как, распоряжая их имениями, эти люди наживали собственные; в моей молодости это я ещё помню. Один из сих управителей, отец Гурьева, был чрезвычайно любим своим господином, которого рассказчик мой, Сергей Васильевич Салтыков, назвать мне не умел, но говорил как о деле, в его время всем известном. Не только отпустил он его на волю, не только доставил ему штаб-офицерский чин, но малолетнего его сына позволил воспитывать с собственными детьми. Когда мальчик вырос, отец его имел уже хорошее состояние и мог, записав его в артиллерию, дать ему приличное содержание. Гурьев никогда не был ни хорош, ни умён; только в те поры был он молод, свеж, дюж, бел и румян, вместе с тем чрезвычайно искателен и угодителен; ему хотелось во что бы ни стало попасть в люди, и слепое счастие услышало мольбы его. Он случайно познакомился с одним молодым, женоподобным миллионером, графом Павлом Мартыновичем Скавронским, внуком родного брата Екатерины I, отправлявшимся за границу. Гурьев умел ему полюбиться, даже овладеть им, и более трех лет странствовал с ним по Европе. Этот молодой Скавронский, как говорят, был великий чудак: никакая земля не нравилась ему, кроме Италии, всему предпочитал он музыку, сам сочинял какой-то ералаш, давал концерты, и слуги его не иначе имели дозволение говорить с ним как речитативами, как нараспев. Вероятно, и Гурьев из угождения принужден был иногда петь с ним дуэты. Когда Скавронский воротился в Петербург, все молодые знатные девицы стали искать его руки, а он о женитьбе и слышать не хотел. Наконец, сам князь Потёмкин пожелал выдать за него племянницу свою Энгельгардт, сестру графини Браницкой и княгини Голицыной. Один только Гурьев мог этим делом поладить, но он торговался и требовал по-тогдашнему невозможного: он хотел быть камер-юнкером. Всякого другого, но только не Потёмкина, это бы остановило; и так сей брак стараниями его состоялся. Не только получил он камер-юнкерство, но сверх того от Скавронского три тысячи душ в знак памяти и верной дружбы. Молодость, иностранная образованность, придворный чин, богатство, всё это позволяло думать ему о выгодной партии, только новость его имени всё ещё мешала ему получить право гражданства в аристократическом мире; он скоро приобрёл их, женившись на графине Прасковье Николаевне Салтыковой, тридцатилетней девке, уродливой и злой, на которой никто не хотел жениться, несмотря на её три тысячи душ.
     Гурьев недаром путешествовал за границей: он там усовершенствовал себя по части гастрономической. У него в этом роде был действительно гений изобретательный, и, кажется, есть паштеты, есть котлеты, которые носят его имя. Он давал обеды знатным новым родным своим, и только им одним; дом его стал почитаться одним из лучших, и сам он попал в число первых патрициев Петрополя.
     Восшествие Гурьева на знатность можно почитать пагубной для неё эпохой. Двор Екатерины и Павла, заимствовавший тон и манеры у версальского, наследовал ему после его падения и рассеяния его представителей, сделался убежищем вкуса и пристойности и начинал служить образцом другим дворам европейским. Мужчины и женщины старались в нём отличаться вежливостью; непринужденно отделяясь от толпы, они приветливо ей улыбались: чем знатнее кто считал себя, тем учтивее был он с теми, кого почитал себя ниже. Восходящие из ничтожества спешили им уподобляться, чтобы сравниться с ними, и подражание начинало распространяться по провинциям, к чему русское добродушие много способствовало. Революция породила борьбу демократии с высшим дворянством во Франции и, может быть, некоторым образом в соседственных с нею землях; мы же оставались вне её действия. Происшествия заставили в Европе настоящих аристократов принять вид неприязненный против притязаний низших классов: им нужно было надменностью осадить заносчивость людей среднего состояния. В России никто не думал оспаривать прав знатности, сколь, впрочем, они ни были мнимы и ни на чём не основаны: уважали её возвышение, любили её приветливость. Но всё европейское, рано или поздно или невпопад, непременно должно к нам перейти. Кочубей был первый, который берёг улыбки для равносильных ему при дворе, для приближённых своих, необходимых ему по делам службы и по денежным делам его: всех прочих встречало его надменное, угрюмое чело, скупость слов и убийственный холод. Не говоря о давно прошедшем при Анне и Елисавете, в новейшее время он первый начал входить в постыдные для министра спекуляции.
     Но обхождение его можно было назвать ласкою в сравнении с дурацкою напыщенностью Гурьева. Если б посредством родственных и других связей заранее не водворился он в так называемом высшем кругу, если б по достижении министерства переменил бы он обращение с людьми, его составляющими, то неизбежно постигнуло бы его название... Сего не случилось, ибо в возвышений его русская знать видела торжество своей касты. Семейства обоих, Кочубея и Гурьева, подражая им, сделались в обществе нестерпимы и наглы со всеми, коих не признавали своими, то есть (чин, титул и древность рода в сторону) со всеми, коих богатство и кредит при дворе были незначительны. Мало-помалу, умножая число своих приверженцев, семейство Гурьево похитило законодательство и полицию гостиных. Может быть, пример вечно образцовой для нас Франции также действовал тогда: там один только Таллейран умел ещё быть учтивым; новые же герцоги, маршалы, министры, префекты, равно как и супруги их, все вылезшие из харчевен, конюшен, кабаков, верно не хуже Гурьевых умели подавлять своею спесью.
     Министерство внутренних дел при Викторе Павловиче Кочубее было так обширно, что в нём самом видели первого министра; после того министерство финансов при Гурьеве почиталось выше других; наконец, зять этого Гурьева, Карл Васильевич Нессельроде, Нессельроде, долго управлял и до сих пор управляет министерством иностранных дел; и как бы прежде ни хвалилась петербургская аристократия своею независимостью от милостей двора, официальная сила сих трёх человек имела на состав её решительное влияние. Все трое известны были алчностью к прибыли, и по всей справедливости можно почитать их у нас основателями явного поклонения златому тельцу, столь пагубного для нашей чести и нравственности.
(Вигель Ф.Ф. «Записки» в 2 томах, «Захаров», М., 2003 г., том 1, стр. 509-513)


     Государственный ассигнационный банк есть одно из благодетельных учреждений Екатерины. Пока печатные царские векселя не превышают цену государственных имуществ, их даже нельзя почитать государственным долгом. Там, где по примеру европейских городов, исключая столиц, нет нигде банкиров, там они одни облегчают торговые обороты; польза их как для правительства, так и для частных лиц столь очевидна, что распространяться об ней не нужно. Дальновидный и смелый Сперанский, для прикрытия умножающихся издержек, ничего лучше не выдумал, как чрезвычайно великий их выпуск; от чрезвычайного их упадка не ожидал ли он, как во время французской революции, каких-нибудь важных последствий? Для того Гурьев нагнал в банк всех без занятий находящихся чиновников своего министерства и подписанием ассигнаций занял их праздные руки.
(Вигель Ф.Ф. «Записки» в 2 томах, «Захаров», М., 2003 г., том 1, стр. 523-524)


     Более тринадцати лет горделивый граф Гурьев оставался министром финансов и в денежный век почитал себя первым министром. Никто не ожидал его увольнения; на Страстной неделе при докладе как-то проговорился он о своих немочах, о потребности отдохновения, а государь придрался к тому, чтобы с видом сожаления снять с него тяжкое бремя, на нём лежащее, из него оставив ему самую лёгкую часть – кабинет и уделы. Преемник ему давно уже приготовлен был Аракчеевым.
(Вигель Ф.Ф. «Записки» в 2 томах, «Захаров», М., 2003 г., том 2, стр. 1019)