Памяти Бахыта Кенжеева

*
Журнал ЛИТЕRRАТУРА №220
*
*
26 июня 2024 года скончался замечательный поэт Бахыт Кенжеев. По просьбе «Литерратуры» своими воспоминаниями поделились его друзья, коллеги и знакомые.



Евгения Баранова

Впервые я попала на выступление Бахыта Кенжеева на «Киевских Лаврах» в 2009 году. Я была человеком молодым и дерзновенным, поэтому интерес у меня тогда вызывали либо мои ровесники, либо отвязные авангардисты всех мастей. На совместный вечер Цветкова и Кенжеева 22-летнего варвара занесло почти случайно, и я на всю жизнь влюбилась в поэзию что первого, что второго. Впрочем, Бахыт Шукуруллаевич какой-то особенной интонационной интимностью был и остается мне роднее. Знаю, что с нами жил поэт огромной силы, жил и притягивал, как Юпитер, своих менее значительных коллег. Вообще-то счастье, что он с нами был так долго и написал так много. Мог бы и раньше улететь в стратосферу, оставив в наследство только тексты 70-х.



Ян Бруштейн

Поэт редкого и мощного дара. Видел его и разговаривал с ним только однажды - в Коктебеле, на Волошинском фестивале. Но читаю постоянно. И каждый раз завораживает глубина поэтического чувства и густая, всегда оригинальная образность.



Геннадий Калашников

Ушел Бахыт Кенжеев... Даже не верится, что он больше не приедет в Москву, не выступит на своем вечере, не посидит в кругу друзей, не прочтет новые стихи, не процитирует, к случаю или просто так, любимого Мандельштама.
Помню, как в давние времена при Союзе советских писателей, этом департаменте казенной литературы, была учреждена молодежная студия. Точнее — Литературная студия при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. Впрочем, неважно, как она именовалась официально, целью ее было «пасти» литературную молодежь, держать ее под недреманным идеологическим оком, вовремя выявлять и пресекать крамолу. Может что-то из этого и происходило, но в студии, во всех ее семинарах царил, говоря пафосно, по преимуществу дух молодости и свободы.
Я уже писал о нашем семинаре, которым руководил Борис Абрамович Слуцкий, о своих товарищах по семинару. Почти все они состоялись в литературе. Но тогда все только начиналось...
Мы очень гордились, что занимаемся у самого Слуцкого. Это возвышало нас в собственных глазах, да и многие кивали с почтением, мол, «Слуцкий!»... В общем, на посещавших другие семинары мы поглядывали свысока.
Но как-то Алексей Королев, гордость нашего семинара, замечательный поэт, к сожалению умерший несколько лет назад, сказал:
— Нет, ребята, вот в семинаре Вадима Сикорского тоже есть интересные поэты. Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев...
Так я впервые услышал имя Бахыта. Гандлевского к тому времени я немного знал.
Вскоре мы пошли на персональное обсуждение стихов Кенжеева. Вадим Сикорский, «атлетический повеса», как иронично написал он о себе — большой, широкоплечий, с рубленным мужественным лицом — вблизи оказался мягким и каким-то дружественным человеком. В чем я окончательно убедился позже, познакомившись с ним ближе. Помню его замечательную строчку: «Во мне погиб великий грузчик...»
Тогда я впервые и увидел Бахыта - молодого, гибкого, похожего на джигита с коробки папирос «Казбек». Держался он уверенно и, судя по всему, знал себе цену.
Из стихов, прочитанных им тогда, я запомнил несколько строк.
«Как мне увериться, что жизнь – не сон, не стон,
но вещь протяжная, как колокольный звон
над среднерусскою равниной?»
Не знаю, публиковал ли он их позже в своих сборниках, но эти строчки я всегда помнил. Как-то прочел их Бахыту и он добродушно кивнул и как-то неопределенно — то ли, да, было... то ли, мол, ерунда - махнул рукой.
После этого мы долго не виделись. А познакомились как следует — за рюмкой, за неспешной беседой — в 1999 году в Петербурге на праздновании юбилея Пушкина.
С Бахытом всегда было интересно. Хотя не могу сказать, что это были мудрёные, напряженные разговоры «о главном», о сути, допустим, поэзии, о том или ином поэте. Но в непринужденном разговоре, перескакивающем от одного к другому, он умел найти точные слова, дать исчерпывающие определения, выразить свое отношение к происходящему. Очень трудно, просто невозможно, воспроизвести ткань этих разговоров, воссоздать ту веселую, ироничную атмосферу, в которой они происходили. Помню, как он поразил меня чтением оды Державина «Бог». Читал эту громадную оду наизусть, читал вдохновенно, ухитряясь, не прерывая чтения, выразить восхищение каждой ее строчкой.
А как-то я процитировал Мандельштама: «Не хныкать — для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?», чем вызвал целую бурю чтения стихов Мандельштама. Бахыт знал назубок все его стихи и мог читать их с любого места. Вернее, в любом месте и в любое время.
Близкими, как говорится, закадычными друзьями мы с Бахытом не были, хотя при встречах всегда дружески шутили, вспоминали «былое», говорили о многом. Он дарил мне свои книги с шутливыми автографами. «Г. К. от Б. К. С ужасною любовью!!! 03. 2020/ Fev.».
Мы довольно часто встречались на квартире прозаика Петра Образцова, однокашника Бахыта по университетскому химфаку. И здесь Бахыт царил за столом. Он считал себя непревзойденным кулинаром, возможно и был им, всегда уточнял рецепт того или иного блюда, тонкости его приготовления. Хотя, по моим наблюдениям, едоком он был невзыскательным. И, что меня удивляло, пил самую дешевую водку, уверяя, что плохой водки не бывает. А как-то извлек пластиковую полуторалитровую бутыль чачи, купленную из-под полы у торговца на рынке. Но ведь подделка, отрава какая-нибудь - заволновались мы. Но он налил рюмку, выпил и одобрительно кивнул: годится...
Порой он, по его словам, «включал Бахыта», мог пройти мимо и еле кивнуть или не ответить на вопрос. Но это случалось редко и было объяснимо — множество людей старались завязать с ним дружбу, войти в этакие панибратские отношения, чуть ли не похлопать по плечу...
Иногда мы с ним перебрасывались короткими посланиями в «личке» фейсбука. Не могу сказать, что это были тексты, которые можно включить в том писем. Это были шутливые, директивные реплики, вроде «Генка, завтра пьем у Петьки. Прикатывай!» или уточнения каких-то дат, имен и пр.
Пишу и понимаю, что не могу передать все обаяние личности Бахыта, его неуловимый жизненный почерк, его неповторимость...
Он ушел, но остались его стихи. А это главное.



Елена Пестерева

Я мало знала Бахыта, совсем мало.
Однажды в Москве был его вечер. Перед ним лежали две его книги стихов, он искал, что бы прочитать, листал их, открывал наугад, в конце концов бросил на стол и сказал Данилу Файзову: «Нет, это всё никуда не годится! А нет других стихов?»
Это очень тронуло. Сама эта растерянность перед собственным текстом и недовольство стихами.
Однажды на фестивале в Иркутске за общим столом он в шутку спросил меня, юную поэтессу, он ли величайший поэт современности, а я сказала, что нет. Потому что это Цветков.
Цветкова с нами вообще не было, так что Бахыт ещё неделю свободно дразнил меня восклицаниями «Кто? Эта бездарность? Этот жалкий, ничтожный графоман? Не пугайся, я очень его люблю и, конечно, я с тобой согласен, но — залу — ОНА СКАЗАЛА, ЧТО Я НЕ ГЕНИЙ».
Участники фестиваля останавливались и совершенно серьёзно обсуждали с нами рейтинг величайших поэтов современности.
Однажды в Тарту он курил на крылечке, а я прискакала на общее выступление. Он глазами спросил, где была, что видела, а я рассказала, как пришла в протестантскую церковь, встретила мужика в кожанке, он открыл мне ее, принял исповедь и горсть голубики, оказался батюшкой. Бахыт дразнил меня, говорил, "лучше б ты матушку себе нашла".
Однажды на фестивале в Батуми моя подруга Таня Пучко пела, все слушали, и Бахыт неожиданно сказал: «а это что-то живое. Так редко бывает, когда правда что-то живое». Было так тепло и приятно, что он оценил. Он умел похвалить, оценить, порадовать и согреть буквально за несколько секунд. Коротким взглядом, жестом, парой слов, улыбкой.
Однажды я попросила его написать два абзаца на обложку Таниной книжки, и он написал. Я знаю, что он всем или почти всем писал. Всех или почти всех обнимал и фотографировался с ними (вами, нами). Почему бы, на самом деле, и нет, если не лень.
Удивительно, что ему как будто никогда не было лень. Он писал эти предисловия, послесловия и прочее честно, умно и с очень большой заботой об авторе. В литературной критике это редко встречающийся навык, к которому, как мне кажется, мало кто даже находит нужным стремиться — навык честности и бережности. А с Бахытом рядом ранимая писательская душа была в настоящей безопасности: ей не угрожали ни лесть, ни ложь, ни безразличие, ни зависть, ни жестокость.
*
*
*
*
Публикация Бахыта Кенжеева в Лиterraтуре:

Бахыт Кенжеев. О ДОЛГОМ И ДРУГОМ

 * *

на околице столицы
где кончается метро
где студенты бледнолицы
пьют подземное ситро
нет скорее даже пиво
на скамейке серой пьют
и рассматривают брезгливо
богоданный неуют

машет хв;стом тощий бобик
улыбается дитя
лилипуты бедный гробик
поднимают ввысь кряхтя
кто невесел кто плачевен
кто-то просто невелик
их еще вспоёт пелевин
наш непалец многолик

вобла есть но нету нельмы
счастье есть но нет письма
спят немытые панельны
мног'этажные дома
где вы тютчевские звезды
дух смирился век зачах
ах в блевотине подъезды
мусор в баках тьма в очах

не тверди что жизнь трясина
рудниковая вода
пиво пенится

и псина
беспородная всегда
не предчувствуя удоя
жестких подвигов в цеху
видит облако младое
слышит бога наверху

 


* * *

Муравейные мы зверьки – что ни увидим, все в норку тащим,
переполненную добром, как грешниками несуществующий ад.
Переливается жемчуг, слишком крупный, чтоб быть настоящим.
В Венеции наводнение. В Нью-Йорке лесбийский парад.
                В Буэнос-Айресе взгляд

красотки Эвиты, веселой вдовы, преследует меня с фасада
министерства порядка. На новгородском снегу индевеет заря.
Накатался, нарадовался. Запомнил даже тонкорунное стадо
тучных овнов (тоже ведь люди) в горах Тянь-Шаня. Из этого инвентаря

хорошо бы теперь выбирать, насытившись днями, все, что душе угодно.
Только ей, голубушке, не до старья. Привередлива и свободна,
хочет – волчицей воет, хочет – хохочет, а то и вообще изменяет мне,
и, разметавшись, порой пророчит, но чаще похрапывает во сне.


 

* * *

Я почти разучился смеяться по пустякам,
как умел, бывало, сжимая в правой стакан
с горячительным, в левой же нечто типа
бутерброда со шпротой или соленого огурца,
полагая что мир продолжается без конца,
без элиотовского (так в переводе) всхлипа.

И друзья мои посерьезнели, даже не пьют вина,
ни зеленого, ни крепленого, ни хрена.
Как пригубят сухого, так и отставят. Морды у них помяты.
И колеблется винноцветная гладь, выгибается вверх мениск
на границе воды и воздуха, как бесполезный иск
в европейский, допустим, суд по правам примата.

На компьютере тихий вагнер. Окрашен закат в цвета
побежалости. Воин невидимый неспроста
по инерции машет бесплотным мечом в валгалле.
Жизнь сворачивается, как вытершийся ковер
перед переездом. Торопят грузчики. Из-за гор
вылетал нам на помощь ангел, но мы его проморгали.


 

* * *

Неловок студень человечий: в очках слоняется, как слон,
но не шерстистей, чем овечий, и дерзкой мыслью населен.

Он homo habilis, не ворон, с высот планирующий вниз,
он восхищенный приговором, он вобле голову отгрыз –

но вновь на танцплощадке драка, снуют вредители в пальто
от пищеблока до барака, от а до я, от ада до

(я никого не укоряю) - как примириться с жутью, как,
когда за гробом нет ни рая, ни гурий в шелковых чулках?

А у начальников у наглых покрыты мздою очеса,
жуют овцу, жируют в гаграх, злодействы зыблют небеса –

и над просторами россии, поросшей розовой травой,
горят глаза его босые - отросток ткани мозговой.


 

* * *

                Глебу Смирнову

В аиде скушном, где теснятся тени
котов, героев, высохших растений,
с утра поет почти что тишина,
и недомысль (ипотеза, синоним
печали вечной) царствует. Хороним
одних, других, а сами допоздна

рассиживаемся, обмирая, перед
пустым экраном – кто, дружок, измерит
размах его крыла? Гори, окно
с кромешным видом на всемирный сумрак,
смущая дев и юношей безумных,
тянись, играй, недетское кино.

А эскулап, товарищ правоведу,
ведет с авгуром тихую беседу
о свойствах птичьих внутренностей, плах
и топоров. Водицею бесплотной
разбавлено винцо, и беспилотный
плутон плывет в подземных облаках.

 


* * *

Допустимъ, фета взять (не брынзу, а поэта) –
хозяйствовалъ, игралъ, писалъ про то, про это,
какъ стройный электронъ въ двадцатыхъ числахъ мая,
знай пировалъ, протонъ прекрасный обнимая,

и съ тютчевымъ дружилъ – а этотъ, мирный атомъ,
въ Германіи служилъ бездарнымъ дипломатомъ,
и тоже сочинялъ игривыя шарады
о прелестяхъ одной чахоточной наяды.

Зач;мъ, товарищъ мой, разстр;льная заря намъ?
Ни къ н;мцамъ не придетъ тотъ ;едя, ни къ зырянамъ,
не зря, освоивши и самбо, и ушу, я
упряталъ в долгiй ящкъ ту книжку небольшую.

Гори, предсмертный листъ, лишь воздуха не трогай,
он всё же царствуетъ надъ осенью убогой,
какъ молодой б;днякъ, склонясь надъ очагомъ –
зач;мъ ему судить о долгомъ и другомъ?

См;ясь, онъ гаситъ св;тъ, спасенія не проситъ,
и паспорта съ собой истёртаго не носитъ –
а жизнь его звенитъ лозой, незваной прозой,
и вспыхиваетъ, треща, киношной целлюлозой

въ проулкахъ времени, и плачетъ иногда.
Ну что тутъ мудрствовать – прощай, моя б;да

 


* * *

Дурноголосие, читай какофония, преследует меня. Когда в края иные
я убежал, юнец, в обитель чистых нег,
                где твердый небосвод и белозубый снег,

то полагал, смеясь, что музыка нагая царит там,
                мир немой на звуки разлагая,
и эти кварки, эти голоса эфира дальнего, как лесополоса

стоят на страже поля жизни. Горе доверчивому. Ночь на глиняном просторе
драгого города гремит, что скоморох бубенчиком. Еще не скоро мох

покроет волглой тряпкой стогна, скверы, руины жалких инсул.
                Сколько веры,
надежды сколько! Но холмы стоят, не двигаясь. Июльский звездопад

бездомен. И судьба сквозь зеркало кривое отпаивает меня водою дождевою,
и равноденствует, и странствует не зря, точёными глазницами горя.

 


* * *

в сентябре поют под сурдинку северные леса
ах какие волшебные у них голоса
какие седые головы бычьи крутые выи
какие сосновые связки голосовые

а в ногах у собора древесного влажный подлесок
полуподвальный мох, как под водой, нерезок
тянется к свету урод-опенок на сгнившем пне -
словно смысл бытия рождающийся во мне

торжественный этот бор отобран у белоглазой чухны
в результате маленькой но победоносной войны
даже страшные сказки бывают со счастливым концом
словно лес, испещренный окопами и свинцом

развалины брустверов проросли брусникой и смерть-травой
выборгский слесарь тамбовский печник под землею вниз головой
вечнозеленый реквием и полощется выцветший алый стяг
как с подпольной пластинки пятидесятых – на ребрах и на других костях

 


* * *

если ты
и сам потомок
молодых гробовщиков
и поет тебе осанну
голосист гребенщиков
то гроза
в начале мая
рижский льет
в тебя бальзам
ничего не обещая
нарисованным глазам

если ты
и впрямь индеец
гватемальский людоед
то живи смеясь надеясь
на питательный обед
не желай стране бедлама
сердце вырви из груди
и задумчивую ламу
к пирамиде отведи

до рассвета плачут детки
изнывая от невзгод
если ты философ едкий
евразийский патриот
если сенека допустим
если счастлив захолустьем
накануне похорон
пощадит тебя нерон

тьма
у господа талантов
думал петь
а вышло жить
тьма различных вариантов
плакать маяться тужить
я вернул бы свой билет но
стрёмно как
-то беспредметно
а хотел легко
-легко
словно мед
и молоко

 


* * *

Стани;слав Лем в романе давнем
живописал картину Гойи,
по-моему, расстрел повстанцев,
а может быть, расстрел крестьян.
Но фокус в том что ту картину
разглядывают космонавты,
причем, конечно, коммунисты,
читай – святые наших дней.

И в ужас приходила дева,
уставившись на эту сцену,
не в силах даже и поверить,
что люди могут убивать
других людей. И чудно было
мне, просвещенному подростку,
вникать в характер благородных
атеистических богов.

Полвека сплыло, миновало.
В далеком космосе навалом
живых героев, новый мир,
(сей бодрый зверь, голодный ворон)
в фантастике разочарован.
Реал прекраснее, ей-ей.
Ведь мы людей не убиваем,
А только выродков поганых.

Зачем же убивать людей?



_________________________________________

Об авторе: БАХЫТ КЕНЖЕЕВ

Родился в Чимкенте. Окончил химический факультет МГУ.  В 1982г. эмигрировал в Канаду, с 2008 г. живёт в Нью-Йорке.
Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977).
Один из учредителей поэтической группы «Московское время».
Стихи переведены на казахский, английский, французский, немецкий, испанский, голландский, итальянский, украинский, китайский и шведский языки. Член Русского ПЕН-центра.
Лауреат премий: журналов «Октябрь» (1992) и «Новый мир» (2006), Союза молодёжи Казахстана (1996), «Антибукер» (2000) за книгу стихов «Снящаяся под утро», «Москва-транзит» (Большая премия, 2003), «Русская премия» (2008) за книгу стихотворений «Крепостной остывающих мест»
Библиография:
Избранная лирика 1970—1981. — Ann Arbor, 1984.
Осень в Америке. — Тенафлай, 1988.
Стихотворения последних лет. — М., 1992.
Из книги AMO ERGO SUM. — М., 1993.
Стихотворения. — М.: PAN, 1995.
Возвращение. — Алматы: Жибек жолы, 1996.
Сочинитель звезд: Книга новых стихотворений. — СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
Снящаяся под утро: Книга стихотворений. — М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000.
Из семи книг: Стихотворения. — М.: Независимая газета, 2000.
Невидимые: Стихи. — М.: ОГИ, 2004.
Названия нет: книга стихотворений. — Алматы: «Искандер», 2005.
Вдали мерцает город Галич: Стихи мальчика Теодора. — М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2006.
Крепостной остывающих мест. Владивосток: Рубеж, 2008 (переиздание: М.: Время, 2011).
Послания. — М.: Время, 2011.
Сообщение. — М.: Эксмо, 2012.
Странствия и 87 стихотворений. К.: Laurus, 2013.
Ремонт Приборов. Гражданская лирика и другие сочинения. 1969—2013. — М.: ОГИ, 2014.
Довоенное: Стихи 2010—2013 годов. — М.: ОГИ, 2014.
Романы:
Плато (1992).
Иван Безуглов. Мещанский роман (1993).
Золото гоблинов: Романы («Младший брат», «Золото гоблинов»). — М.: Независимая газета, 2000.
Обрезание пасынков. М.: Астрель. 2009.