Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 1. 1

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 1.1. Нессельроде (урождённая Гурьева) М.Д.


Краткая справка об авторах:

Корф Модест Андреевич (1800-1876) – лицейский товарищ Пушкина, в своих воспоминаниях о нём оставивший множество нелицеприятных и недостоверных сведений. Сделал блестящую чиновничью карьеру (статс-секретарь, доверенное лицо Николая I, член Государственного совета, граф). Известен как автор исторического труда «Восшествие на престол императора Николая I», а также как основатель в Санкт-Петербургской публичной библиотеке отдела книг иностранных авторов о России.

Вяземский Павел Петрович (1820-1888) – сын Вяземского П.А. и Вяземской В.Ф. Дипломат, сенатор, литератор. Инициатор создания и почётный председатель «Общества любителей древней письменности».

Соллогуб Владимир Александрович (1813-1882) – прозаик, драматург, поэт и мемуарист. Секундант Пушкина в дуэльной истории с Дантесом в ноябре 1836 г., закончившейся без поединка.

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939) – поэт, историк литературы, пушкинист.

Вигель Филипп Филиппович (1786-1856) – чиновник пушкинской эпохи с широким кругом знакомств. В литературе известен как член литературного общества «Арзамас» и автор опубликованных посмертно «Записок».


     Умершая скоропостижно в Гаштейне графиня Мария Дмитриевна Нессельроде, статс-дама и кавалерственная дама, супруга государственного канцлера, дочь покойного министра финансов, графа Гурьева и сестра члена Государственного совета, по необыкновенному уму своему и высокому просвещению и особенно по твёрдому, железному характеру, была, конечно, одною из примечательнейших, а по общественному своему положению и влиянию на высший петербургский круг одною из значительнейших наших дам в царствование императора Николая. С суровою наружностью, с холодным и даже презрительным высокомерием ко всем мало ей знакомым или приходившимся ей не по нраву, с решительною наклонностью владычествовать и первенствовать, наконец, с нескрываемым пренебрежением ко всякой личной пошлости или ничтожности, она имела очень мало настоящих друзей и в обществе, хотя, созидая и разрушая репутации, она влекла всегда за собою многочисленную толпу последователей и поклонников; её, в противоположность графу Бенкендорфу, гораздо больше боялись, нежели любили. Кто видел её только в её гостиной прислонённую к углу дивана, в полулежачем положении, едва приметным движением головы встречающую входящих, каково бы ни было их положение в свете, тот не мог составить себе никакого понятия об этой необыкновенной женщине, или разве получал о ней одно понятие самое невыгодное. Сокровища её ума и сердца, очень тёплого под этой ледяной оболочкою, открывались только для тех, которых она удостаивала своею приязнию; этому небольшому кругу избранных, составляющих для неё, так сказать, общество в обществе, она являлась уже, везде и во всех случаях, самым верным, надёжным и горячим, а по положению своему и могущественным другом. Сколько вражда её была ужасна и опасна, столько и дружба – я испытал это на себе многие годы – неизменна, заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастия. Совершенный мужчина по характеру и вкусам, частию и по занятиям, почти и по наружности, она, казалось, преднамеренно отклоняла и отвергала от себя всё, имевшее вид женственности. Так и самый разговор её вращался всегда в предметах, обыкновенно находящихся вне круга дамских бесед. Она любила говорить о серьёзной литературе, о высшей администрации и политике – более, однако, внутренней, чтобы не компрометировать случайно своего мужа, – о государственных наших людях, о действиях правительства и о новых его постановлениях, соединяя в себе, впрочем, две противоположности: беспредельную преданность не только монархическому началу, но и царственному нашему дому, с самою взыскательною оппозициею против распоряжений правительства и даже против личных действий его членов, так что великий князь Михаил Павлович, никогда не жаловавший графини, говоря о ней, называл её в шутку: Ce bon Monsieur de Robespierre. При большой резкости в мнениях и приговорах графиня была большею частию основательна в своих суждениях и чрезвычайно счастлива на меткие слова, умные наблюдения, тонкие и оригинальные замечания. Но всё это она оставляла для своего тесного кружка, а в свете сохраняла редко прерываемое молчание и самое аристократическое спокойствие. Салон графини Нессельроде после смерти соперничествовавшего с ней в этом отношении князя Кочубея, был неоспоримо первым в С.-Петербурге; попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу; удержаться в нём, при разборчивости и уничижительной гордости хозяйки, было почти ещё мудрёнее; но кто водворился в нём, тому это служило пропуском во весь высший круг.
(«Из записок барона (впоследствии графа) Корфа М.А. // «Русская старина», 1900 г., том 102 (апрель-июнь), стр. 48-50)


     Государственная, народная заслуга Пушкина несомненна. «Прелестью живой стихов» он даровал живой русской речи права гражданские не только во всемирном образованном обществе, но что ещё важнее – офранцузившиеся и онемечившиеся культурные слои русского общества уважать и любить живую русскую речь, живые русские типы, обычаи и самую нашу природу. Борьба против иноплеменного ига вызвала против почестей, оказываемых его праху и памяти, взрыв негодования между теми русским людьми, которые с невозмутимым, величавым спокойствием отвергали достоинство русского слова, возможность русского искусства и даже право на русскую самобытность.
     Чувство это и тогдашняя обстановка самого вопроса о праве нашем на самобытность проглядывают в письме кн. Вяземского к А.Я. Булгакову от 8 апреля 1837 года:
     «Гекерен, т.-е. министр, отправился отсюда, не получив табакерку, что значит на дипломатическом языке: вот образ, вот и дверь! т.-е. не возвращайся. По крайней мере так толкуют это дипломаты, ибо подарки делаются обыкновенно, когда министр Двором своим решительно отозван, а Гекерен объявил, что едет только в отпуск. Спасибо Русскому Царю, который не принял человека, как бы то ни было, но посягнувшего на русскую славу. Под конец одна гр. Н. осталась при нём, но всё-таки не могла вынести его, хотя и плечиста и грудиста и брюшиста».
     Женщина, упоминаемая в письме, одарённая характером независимым, непреклонная в своих убеждениях, верный и горячий друг своих друзей, руководимая личными убеждениями и порывами сердца, самовластно председательствовала в высшем слое петербургского общества, и была последней, гордой, могущественной представительницей того интернационального ареопага, который свои заседания имел в Сенжерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и салоне графини Нессельроде в доме министерства иностранных дел в Петербурге. Ненависть Пушкина к этой последней представительнице космополитического олигархического ареопага едва ли превышала ненависть его к Булгарину. Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски. Женщина эта паче всего не могла простить Пушкину его эпиграммы на отца её, графа Гурьева, бывшего министром финансов в царствование императора Александра Первого.
(Вяземский П.П. «Александр Сергеевич Пушкин» // «Собрание сочинений князя П.П. Вяземского. 1876-1887». СПб., 1893 г., стр. 561-563)


     Тут он [Пушкин – С.Б.] прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал*. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить всё дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновлённому, как известно, голландским посланником бароном Геккерном. Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нём особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подмётные письма. Точно такие же письма были получены всеми членами тесного карамзинского кружка, но истреблены ими тотчас по прочтении. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека.
     * Дама – по-видимому, М. Д. Нессельроде, которая была злейшим врагом Пушкина и приятельницей Дантеса. 
      ** Кроме А. И. Васильчиковой и Е. М. Хитрово, аналогичные письма получили: В. Ф. Вяземская, М. Ю. Виельгорский, К. О. Россет и Карамзины (ср. в воспоминаниях Н. М. Смирнова, с. 239 наст. изд.). Один экземпляр пасквиля получил сам Пушкин. В настоящее время известны два тождественных экземпляра диплома («Бюллетени Рукописного отдела Пушкинского дома», вып. VIII. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1959, с. 5). Один из них – полученный М. Ю. Виельгорским и переданный им в III Отделение.
(Соллогуб В.А.  «Из «Воспоминаний» // («А.С. Пушкин в воспоминаниях современников (1974 г.)», том 2, стр. 299-300)


     Статс-дама, графиня Мария Дмитриевна Нессельроде родилась 2 июня 1786 года. Ко времени занимающих нас событий ей уже исполнилось пятьдесят лет. Она была дочерью графа Д.А. Гурьева, бывшего при Александре I министром финансов, и состояла в браке с графом Карлом Васильевичем Нессельроде, вице-канцлером, стоявшим во главе Министерства иностранных дел.
     Каковы были отношения между Пушкиным и этой четой? В ведомстве графа Пушкин состоял ещё в 1817 г., с того времени, когда по выходе из Лицея был причислен к Министерству иностранных дел. Нессельроде известен был весь послужной список Пушкина, со всеми ссылками, с увольнением в 1824-ом и вновь принятием на службу в 1831 году – опять же по Министерству иностранных дел. Однако никакого особого внимания к Пушкину он не проявлял; не выказывал ни вражды, ни сочувствия. Ещё менее занимала его литературная деятельность Пушкина: это было не его ведомства дело. Что касается самого Пушкина, то он не любил и не уважал Нессельроде, как это видно из записи в его дневнике (14 декабря 1833 г.): «Кочубей и Нессельроде получили по 200000 на прокормление своих голодных крестьян. – Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. <…> Всё это очень соблазнительно. – В обществе ропщут, – а у Нессельроде и Кочубей будут балы (что также есть способ льстить Двору)». Несмотря на это, сведений о каких-нибудь столкновениях Пушкина с Нессельроде мы не имеем.
     Другое дело – графиня. Она Пушкина ненавидела и откровенно, даже вызывающе, проявляла свою враждебность. Пушкин платил ей тем же. Князь П.П. Вяземский в «Воспоминаниях» своих рассказывает, что ненависть к графине Нессельроде «едва ли не превышала ненависть его к Булгарину. Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку». Что касается до эпиграмм, то, вероятно, Вяземский ошибается: до нас не дошло ни одной пушкинской эпиграммы, направленной прямо против М.Д. Нессельроде. имеется лишь один стих, задевающий память её отца, министра финансов:

     Встарь Голицын мудрость весил,
     Гурьев грабил весь народ, –

но эпиграмма эта приписана Пушкину гораздо позднее, да и то без всяких оснований.
     Нельзя быть уверенным, что графиня знала её и тоже приписывала Пушкину. Ненависть Нессельроде к поэту скорее объясняется распространённым в тогдашнем свете «негодованием» и отвращением к небогатому дворянину, неудачливому чиновнику, в тридцать три года от роду постыднейшим образом получившему камер-юнкерское звание. Конечно, только в этой плоскости она его и рассматривала, подобно тому, как, со своей точки зрения, московская полиция в списке картёжных игроков на 1829 год, под номером 36, занесла: «Пушкин, известный в Москве банкомёт». То, что Пушкин был поэт, не возвышало, а роняло его в глазах графини, писательской деятельности она не уважала вообще, а в частности, к существованию русской литературы и русской поэзии относилась скептически. Эта русская барыня «едва умела говорить по-русски», по свидетельству Вяземского. Графиня была типичной представительницей светской черни. Ко всему, вероятно, примешивалась досада на придворные успехи Наталии Николаевны, и – как знать? – запоздалая зависть к её красоте.
     Чета Нессельроде была в очень хороших отношениях с «семейством» Дантеса и Геккерна и не скрывала этого. Когда, после первого вызова на дуэль, Дантес попытался уладить дело женитьбой на сестре Наталии Николаевны, графиня была у него на свадьбе посажёной матерью. В день смерти Пушкина граф и графиня до поздней ночи пробыли у Геккерна. Надо им отдать справедливость: когда после катастрофы не только друзья, но и враги Пушкина на всякий случай отшатнулись от Геккернов – чета Нессельроде проявила немалое мужество; она и тогда не порвала связи с Дантесом и его покровителем.
     Графиня Нессельроде, несомненно, принадлежала к партии Геккерна. Но раз, как мы уже говорили, ни Дантес, ни Геккерн не могли быть и не были ни авторами, ни рассылателями дипломов, – то зачем это было нужно их стороннице? По-видимому, ответ может быть только один: графиня Нессельроде тут действовала не ради интересов Геккернов и даже без их ведома; рассылка дипломов была не нужна и не выгодна Геккернам; знай они о замысле Нессельроде, они бы её, несомненно, остановили.
     Какая же нужда была Нессельроде писать эти письма? Какие действительные выгоды ждала она от этого для себя? Как ни странно, на этот вопрос приходится ответит: никакой нужды, никакой действительной, практической выгоды. Было бы драматичнее, с точки зрения развития интриги, было бы любопытнее, если бы анонимные письма были одним из действий обдуманного заговора, одной из стадий в его развитии и осуществлении. Но этого нет. Графиня действовала на свой страх и риск, не имея никаких намерений влиять на отношения Пушкина и Дантеса. Иными словами – весь её интерес ограничивался самым фактом рассылки писем и чисто психологической радостью увидеть эффект, который это произведёт на Пушкина.
     Цель Нессельроде была очень проста и коротка. Ей хотелось доставить врагу минуту мучительной боли, отравить его душу лишним приступом злобы и горя. Может быть, самой Нессельроде потом стало казаться, что она – главный двигатель в этом деле. Она следила за результатами и, может быть, испугалась, когда Пушкин, по получении дипломов, вызвал Дантеса на дуэль. Пожалуй, потому она и приняла такое участие в свадьбе Дантеса с Екатериной Гончаровой, что хотела отчасти способствовать расхлёбыванию каши, которую, как ей казалось, она сама заварила. Она могла с удовольствием заняться миротворческой работой: ведь её главная, единственная цель – нанести Пушкину сердечную рану – была уже достигнута.
     <…>
     Как бы то ни было, действовала графиня с Долгоруковым или с кем другим – мы можем сказать уверенно, что рассылка пасквилей, сыгравшая, конечно, свою роль в ходе трагедии, – является эпизодом, по существу, посторонним этой трагедии. Он крепко к ней присосался, но по замыслу главных изобретателей и участников должен был представлять собою нечто самостоятельное, нужное им, а не героям основной трагедии. Нессельроде и её сообщник ставили себе особую цель, для достижения которой они только воспользовались ухаживаниями Дантеса за Наталией Николаевной и тяжёлым положением Пушкина, как подходящим материалом, удобным моментом. Вовсе не стремясь так или иначе влиять на ход главного действия в трагедии, Нессельроде лишь захотела разыграть в ней под шумок свою интермедию – с весьма ограниченным заданием и скромным названием «Сплетня». При этом графиня, хотя и была душой дела, могла рассчитывать на безопасность и безответственность даже в том случае, если бы её роль была обнаружена. Расчёт оказался верен. Николай I, который, вероятно, как и все, сам слишком переоценивал значение дипломов, дело всё же погасил, участие графини скрыл тщательно. Того и следовало ожидать: стоило ли царю сильнейшим образом компрометировать статс-даму и её мужа, своего вице-канцлера, стоило ли расставаться с давнишним министром иностранных дел для того только, чтобы восторжествовала справедливость, да и то – всего в деле какого-то литератора?
(Ходасевич В.Ф. «Графиня Нессельроде и Пушкин» // Ходасевич В.Ф. «Книги и люди», «Жизнь и мысль», М., 2002 г., стр. 147-150)


     Я почти мимоходом упомянул о беспримерно долговечном министре Нессельроде; здесь, кажется, место подробнее говорить о причинах возвышения его и постоянства, с коим сохраняет он приобретённое им положение. Есть люди самые обыкновенные, коих имя слепой случай как бы назло природе делает всемирно известным, примешивая его ко всем важным событиям истории их времени. Их краткая биография может сделаться занимательною.
     Один из членов младшей линии (на берегах Рейна) знаменитейшего дома Нессельроде-Эресговен, граф Вильгельм, вступил в русскую службу при Екатерине. Образованность, любезность его доставили ему много успехов при дворе, и он отправлен был ею чрезвычайным посланником в Лиссабон. Неизвестно, нужда ли, бедность, или любовь заставили его вступить в неравный брак с дочерью франкфуртского банкира, еврея Гонтара. Только надобно полагать, что в России был он уже женат; ибо во время морского путешествия на английском корабле, почти в виду лиссабонского рейда, родился наш герой, Карл Васильевич, сын его. По нужде слабого ребёнка поспешили на корабле окрестить в англиканскую веру, в которой он и поднесь остаётся. Отец его был протестант лютеранской веры, а мать из иудейской недавно перешла в римско-католическую; жена и дети его православные. Сие семейство, так же как и Невский проспект, может служить доказательством достойной похвалы и уважения веротерпимости в нашей земле и в нашем веке. Пожалуй, есть люди, которые находят в этом совершенное равнодушие к вере.
     В изъявление особенного благоволения своего к отцу, Екатерина новорождённого сына его пожаловала прямо мичманом. Как бы из волн морских возникший маленький Тритон, Нессельроде, ещё в пелёнках, посвящён был бурной стихии, среди коей родился. Павел Первый был ещё милостив к этому семейству, и почти малолетнего мичмана взял к себе флигель-адъютантом и перевёл поручиком в конную гвардию. Но скоро в юноше оказалось совершенное отсутствие воинских доблестей, как сухопутных, так и морских; за то произвели его в действительные камергеры, то есть в четвёртый класс. Тут начинается тёмная эпоха его жизни; об нём ничего не было слышно, как вдруг после Тильзитского мира является он советником посольства в Париже. Пробыв там не более трёх лет, предпочёл он находиться в канцелярии графа Румянцева. Что могло заманить его туда? Уже, верно, не ласки канцлера, который о уме и способностях его имел самое невысокое мнение. Может быть, чутьё, с коим дети Израиля слышат близость клада; может быть, тайные предчувствия ожидающих его успехов.
     Они не обманули его. Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества. Вот чем умел он тронуть сердце первого гастронома в Петербурге, министра финансов Гурьева. Зрелая же, немного перезрелая дочь его, Марья Дмитриевна, как сочный плод висела гордо и печально на родимом дереве и беспрепятственно дала Нессельроде сорвать себя с него. Золото с нею на него посыпалось; золото, которое для таких людей, как он, то же что магнит для железа.
(Вигель Ф.Ф. «Записки» в 2 томах, «Захаров», М., 2003 г., том 2, стр. 833-834)