Пластинка Вадима Козина

подаренная Любовью Орловой моей бабушке в годы войны

Мне было лет девять-десять, когда я впервые услышал песню Вадима Козина «Осень». Дело обстояло так. Бакинское лето. Каникулы. Дома почему-то никого, кроме нас с бабушкой не оказалось. Родители, наверное, были тогда на работе, а младший братишка, возможно, у другой бабушки отдыхал. Я смотрел телевизор. Показывали «Светлый путь» с Любовью Орловой. Бабушка возилась на кухне, тушила баклажаны с помидорами, перцем, картошкой и бараниной. До сих пор обожаю это блюдо. Сам его готовлю летом, поминая добрым словом и бабушку, и маму за их рецепт. Фильм меня захватил, я с упоением следил за тем, как главная героиня, простая деревенская девушка росла и училась, стала стахановкой и в финале получила орден из рук самого Калинина в Кремле.

Бабушка закончила готовку обеда, заглянула в гостиную, где я смотрел телевизор, и радостно воскликнула: «Про Любочку кино смотришь?». Я кивнул. А бабушка продолжила: «Она была моей подружкой. Во время войны они с мужем переехали из Москвы в Баку и снимали здесь кино. А я Любу опекала. Показала, где и как на рынке купить продукты получше и подешевле. Ей все время некогда было, так я сама зачастую для них покупала продукты и потом готовила. Люба такая занятая всегда была».

Фильм закончился. А бабушка полезла на антресоль, достала оттуда старый дедовский патефон, довоенной сборки ленинградской артели «Граммофон». Черный ящик, обтянутый дерматином. Открыла его, вставила ручку, завела пружину. Потом вынесла из кабинета несколько патефонных пластинок. Это были черные, хрупкие диски из шеллака. На красных, синих, белых этикетках помимо названия песен и имени артиста, отпечатанных в типографии, стоял чернильный штамп «Обменный фонд. Продаже не подлежит». Почему-то именно этот штамп сразу привлек мое внимание. У нас в доме был электропроигрыватель. И куча пластинок, в основном детских, с радиоспектаклями, сказками, а еще Дин Рид, азербайджанские мугамы, Иосиф Кобзон, Клавдия Шульженко. Уже современные, долгоиграющие пластинки, виниловые. А тут заигранные еще в военные годы шеллачные раритеты.

Бабушка поставила на патефон одну из своих пластинок. И сквозь треск и щелчки послышался красивый тенор в сопровождении джазового оркестра. Пластинка на семьдесят восемь оборотов закончилась довольно быстро. Время звучание минуты две-три. Не больше. Бабушка перевернула пластинку другой стороной. И вновь зазвучал тот же голос, только уже в сопровождении двух цыганских гитар. Мне понравились эти песни. Я тогда уже учился в музыкальной школе. Больше всего любил занятия по сольфеджио. Наша учительница Алла Аббасовна, невысокая, хрупкая, худощавая женщина была безумно красива своим отточенным профилем лица, копной черных волос, всегда неизменно элегантная и аристократичная. Она ставила нам на проигрыватель пластинки с европейской и русской классикой, с советскими песнями тридцатых годов. Сама часто садилась за фортепиано, ее тонкие длинные пальцы касались клавиш, и она негромко, но очень проникновенно исполняла нам салонные романсы Чайковского и советские шлягеры Дунаевского. Но больше всего мне нравилось, как она пела песню Шостаковича «Родина слышит» на стихи Долматовского.

Столько любви и нежности к нашей Советской Родине я больше никогда не встречал. В ее исполнении не было пафоса, ни официоза, как в некоторых других произведениях той поры. А только тихая благодарность и особая гордость за своего сына, летящего, побеждающего, храброго и смелого. В этой короткой песне, как стало мне понятно гораздо позже, аккумулирована вся новозаветная советская идея грядущего братства людей всех народов и стран. Гениальная музыка и простые, понятные всем стихи, предвосхищавшие полет Гагарина к звездам. А мы, второклашки бакинской музыкальной школы номер тринадцать, сидели и зачарованно внимали проникновенному исполнению этой песни нашей любимой учительницы, с чьих худеньких плеч тихо сползала снежно-белая вязаная шаль…

Вот так, уже подготовленный музыкальной школой, я с первых тактов не смог не влюбиться в эти старомодные песни – шлягеры тридцатых годов – предвоенной молодости моей бабушки. И деда, который умер за девять лет до моего рождения. Бабушка так и не вышла больше никогда замуж. Скорее от безмерной любви к покойному мужу, отцу своих троих детей, старшей дочери и двух сыновей, чем по причине старого патриархального обычая дореволюционного Азербайджана. И бабушка, и дед рано осиротели. Их отцы умерли довольно молодыми. А матери, овдовев, вышли замуж. Детей с собой они не забрали в новые семьи. Не принято было. Сироты остались со своими дедушками и бабушками, как продолжатели фамилии умерших отцов. Но мы уже более полувека жили в светской Советской державе, где и разводы имели место, и религия стала частным делом, а церковь, мечеть и синагога были отделены от государства.

Бабушка порой молилась вполголоса на арабском, перебирая странички маленькой записной книжечки, в которой ее каллиграфическим почерком были вписаны тексты из Корана. Когда она осиротела, ее вместе со старшим братом взял к себе родной дядя. У него была своя большая семья – много детей. И еще двое сироток не сильно обременили главу фамилии. Время было лихое, даже страшное. Голодное и кровавое лихолетье Гражданской войны. Большевиков сменили немцы с турками, потом англичане с местными националистами. Воевали три года после революции все против всех, пока в апреле тысяча девятьсот двадцатого Красная армия, а вместе с ней и большая России не вернулись в Баку. Бабушкина юность прошла в школе, куда стали принимать девочек. Ей не пришлось носить паранджу. Вступила в комсомол. Окончив школу, поступила на рабфак, затем в нефтяной институт. Юная аспирантка познакомилась там с заведующим лабораторией, моим дедом. Вышла замуж. Родила дочку. Потом моего папу за год до начала Великой Отечественной. После Победы еще одного сына, моего дядю.

И все же, несмотря на светское, советское образование, партийность мужа, его общественную деятельность, собственную научную работу, бабушка оставалась верующей. Не забывала и о своих корнях, о том, что ее род идет от самого Пророка. Как-то раз мне стало интересно, что это бабушка там читает, надев очки, в своем маленьком блокнотике. Она обрадовалась моему интересу. Даже попыталась научить меня читать и писать по-арабски. Но я был слишком мал и легко терял интерес к занятиям, требовавшим усидчивости и труда. Так что она в конце концов просто махнула рукой. Вырастешь, сам поймешь, надо тебе это, или нет. Через дорогу от нашего старого дома стояла православная церковь. И вот туда мне было интереснее бегать вместе с другими дворовыми детьми. Особенно на Пасху. Потому что нас неизменно все угощали крашеными яйцами и куличами. Мы робко жались в уголке, пока в церкви царила полутьма, лишь несколько лампадок чадили. И в этой ночной тихой молитве творилось Таинство воскресения…

Бабушка переставила пластинку на патефоне. У нее было около десятка козинских дисков формата «гранд» с одной песней на каждой стороне. Мы переслушали их все. И тут настала очередь последней, самой дорогой для бабушки пластинки. Это была не обычная пластинка. На ней оказалась не фабричная этикетка, а простая белая, с написанной от руки выцветшими чернилами названием «Русая головка». На оборотной стороне ничего не было написано. Но там была та самая песня «Осень», которая понравилась мне больше остальных. Какое-то томительное чувство, непонятное мне тогда, проникло в самую душу. Мог ли я тогда представить, что пройдут годы и меня занесет в Магадан…

Бабушка сказала, что эта пластинка – пробный оттиск 1939 года, была подарена Любови Орловой в Москве самим Вадимом Козиным. Как только он получил ее на Фабрике грампласттреста. Любовь Орлова очень любила эту пластинку. И когда они с мужем, кинорежиссером Григорием Александровым уезжали из Баку обратно в Москву, Любочка, как ее звала моя бабушка, на прощание подарила ей этот очень дорогой для нее пробный диск. Они обнялись, расплакались. Потом Григорий Александров вынес чемоданы из дому, они сели в черную, сверкавшую лаком «Эмку» и уехали в аэропорт.

Несколько дней спустя я снова захотел послушать эти, столь понравившиеся мне песни. Залез на антресоль, достал самовольно патефон. Потом вынул из дедовского шкафа пластинки. Положил их на диване возле патефона. Взял первую пластинку и… не удержал ее в руках. Случайно уронил. А шеллак, он ведь такой хрупкий. Пластинка, к счастью, не та, не пробный оттиск, а другая, упала и разбилась пополам. В этот момент бабушка зашла в гостиную и охнула: «Ай, балам, что же ты наделал!». Мне было так стыдно перед бабушкой, я прижался к ее животу, обнял и готов был уже заплакать, но она ласково погладила меня по голове и сказала: «Ничего страшного, гурбан олум, это всего лишь пластинка!». Гурбан олум – пожертвую собой ради тебя! Это было ее любимое выражение…

Прошли годы. Я отслужил в армии. Вернулся домой в полушерстяном офицерском кителе и яловых пижонистых сапогах с набитыми каблуками, скошенными ротными умельцем в кавалерийском, ковбойском стиле. Мама обняла. Бабушка обняла. Сказала: «Аскер – воин вернулся!». Недолго пробыв в родном городе, перебрался в Ленинград, где на Васильевском острове жила бабушкина подруга тетя Римма. Это отдельная история. Может быть, как-нибудь расскажу, как бабушка поссорилась с ней, когда тетя Римма несправедливо обошлась со мной по причине своего тяжелого характера. В общем, с первого раза не получилось поступить в ЛГУ. Устроился работать каменщиком на стройке, а по вечерам актером в один театр. Через пару лет женился на магаданочке. А как она забеременела, переехал с ней в Магадан.

Здесь повезло бывать в гостях у Вадима Козина. В первый раз как пришел к нему в квартиру с местными рокерами, новыми друзьями, те представили меня, как ленинградца, музыканта. Хотя я уточнил, что на самом деле, родом из Баку. С нами была гитара. Козин попросил спеть что-нибудь. Я спел. Он сдержанно похвалил. Потом еще попросил спеть. Я спел вторую песню. Он спросил, знаю ли я что-нибудь из его репертуара. Я, конечно же, знал и любил его «Осень», но не рискнул исполнить ее перед автором этого песенного шедевра. Тогда он недовольно сказал: «Сиди и слушай, как надо петь!». Сам сел за фортепиано и полтора часа играл и пел нам свои песни. Ни капельки не устав. Вот собственно и все, что могу рассказать о том, как познакомился с песней Вадима Козина «Осень», да и с самим автором, который, по Пушкину, в гроб сходя, благословил. Здесь можно было бы поставить смайлик.

В начале двух тысячных я после долгого перерыва посетил родной город. Бабушка еще была жива. Но уже очень старенькая. Никогда не забуду тот закатный час на даче, когда дядя, ее младший сын, мыл в тазике ей ноги. Столько в этом было любви и почтительности, нежности сыновьей. Я забрал с собой в Магадан и свои пластинки, битлов там, цеппелинов, джаз, купленные с рук еще до армии. А еще нашел никому не нужные, забытые патефонные пластинки бабушки. В том числе и ту, разбитую мной пополам в детстве. Все забрал с собой. Привез в Магадан. А на столетие русской революции, в две тысячи семнадцатом решил передать их в наш областной краеведческий музей. Приехали телевизионщики, коллеги, с кем тогда уже не работал три года. Сняли репортаж о передаче пластинок и истории одной семьи в нашем канувшем в Лету государстве. Можно было бы отдать в музей Вадима Козина. Но у меня к нему, как и у магаданских старожилов, двойственное отношение. Не буду сейчас конкретизировать, просто скажу, что как мой покойный тесть говорил, голос у Козина и песни были бесподобными. А вот каким он был человеком… об этом лучше не говорить. И тем не менее, эти пластинки теперь хранятся в фондах Магаданского краеведческого музея. Когда-нибудь туда поступят и другие мои архивы, коллекции.

14. 07. 2024 г.