Мой первый дом

                Мой первый друг...

                Александр Пушкин


                До потопа


Он был из дерева и глины,
взрослей меня на десять лет.
Одноэтажный был, недлинный.
Пять окон пропускали свет
дружившего со мною солнца
внутрь сквозь садовые листы
со всех сторон – до темноты;
до ледяной коры в колодце –
приметы верной злой зимы
(которой опасались мы...)

Вдали, за садом, было поле,
всё в мачтах радиоантенн,
ведущих связь с судами в море –
и молнии к себе взамен
влекущих в грозовую пору,
когда эскадрой шквалы бьют,
как будто в Зевесову гору,
в мой при-у-садебный уют.

А на востоке, за забором
глухим, где дровяной сарай,
стучал-гудел товарный-скорый,
мой железнодорожный край.
Направо там, в десятках метров,
стремилась к морю магистраль,
вдохновлена солёным ветром
и вздохом «Сочи». Влево – даль
пути была необозрима,
ведя в объятия страны,
себя назвавшей Третьим Римом, –
что в мире именем Москвы
зовут все недруги и други.
Там – власть. И грязь, и мраз, и вьюги...

В саду цвело и зрело лето.
Здесь центром ствол черешни был.
Полдневным зноем разогретый,
он Югом пах... листвою плыл
в сухом голубоватом небе,
где тёмных ягод перегляд
был непременен как обряд
глазам ребёнка... Навь и небыль –
теперь всё это вспоминать,
стихи бросая на кровать...

Две яблони стояли скромно
поодаль, молоды, тихи.
Цвели небуйно – знали словно,
что люди летней чепухи
от них не ждут.
               Ренет отборный,
тугой, зелёный и огромный,
на хрупких ветках в ноябре
мой взор привлёк в пустом дворе.
Росли полгода – и победа!
(Один такой – вместо обеда...)

Ещё тут был тщедушный персик,
плодоносивший через год.
Существовало много версий
тому причин... Некрупный плод
его был жёлт, на ветках редок,
пред всеми крайне уязвим –
от комаров и до медведок.
Садовник всё возился с ним:
окапывал, нёс удобренья;
ствол чем-то мазал; поливал;
пчёл посылал в дни опыленья
и завязь марлей укрывал
от жадных соек.
                Божья милость
труды венчала раза три:
при свете утренней зари
я видел персики. Не снились
они мне! Что ни говори,
но вкус их был бедней надежды.
Чужие – с рынка – сладки, нежны
и раза в полтора крупней...

Зимой он мёрз – и сгинул в ней.

Зима здесь полнится ветрами
(они порой входили в дом),
да стылой тьмой в оконной раме,
удержанной двойным стеклом
и шторами от покушений
на электрический уют;
да быстротой ночных решений,
что днём растают-утекут.
Капризность и непостоянство,
и неуверенность в себе,
воды немереное пьянство
под низким пологом небес, –
зима то плачет, то хохочет.
В графе «итоги» – длинный прочерк.

Лишь иногда восходит утро
без туч – вот голубой простор,
как на экране – склоны гор,
и море в перламутре будто,
и над рекой висящий мост –
весь в инее полночных звёзд,
уснувших на скрипящих досках.
И парус в море – ветра дОспех...

Весною мир как шар менялся.
Был тёплый ветер напоён
всем, что раскрыло вкус и запах
и что ватаги воробьёв,
ворон крикливые альянсы
переполняли до краёв, –
и сорван чувств пунцовый клапан!
И цвет дерев – дождём заплакан...
Май собирал здесь соловьёв:
вблизи холма, что за рекою,
средь тополей и старых ив.
Научен музыкой морскою,
солист, силён и горделив,
вёл всю капеллу за собою –
так Агамемнон шёл на Трою;
так на берег идёт прилив...

Идёт волна, стройна и рьяна,
раскатом посвистов пьяна,
поверх росистого бурьяна
и диких роз, белевших странно,
от слуха – к сердцу – и до дна.
Реки. Души. Весны цветущей.
Всё заполняет – и поёт.
Так жизни эта песнь присуща,
как небу этому – полёт...


               Потоп


Дом строили вблизи низины;
недалеко текла река...

Побудка ночью нелегка,
коль накануне день был длинным,
с утра в порывистом дожде,
не умолкавшем ни минуты...
Черна разящая мазутом,
текущая кругом, везде
вода... Кровать качает будто,
и словно посреди реки,
затянут ею за буйки,
я просыпаюсь. Нет, не утро.
Свет электрический горит.
Отец негромко говорит:
«Дождь перестал. Сейчас звонили.
Мы перейдём в радиоцентр.
Я отнесу...» Нет, мы не плыли.
В отличие от «кинолент»,
тех странных снов-воспоминаний,
что мне являлись много лет,
не шёл вельбот по водной были.
И не скрипели, как в романе
о лиходее-атамане,
уключины. Наш путь был прост:
сквозь воду вброд нас перенёс –
меня и маму, в два этапа, –
радиотехник / муж / мой папа.

Куда средь ночи мы вошли?
Крыльцо вздымалось много выше.
Здесь утонуть мы не могли.
Здесь, в яркой световой пыли,
стихии нам казались тише.
В равненье чуть гудящий ряд:
то трансформаторы стоят.
Пред ними, средь реле и датчиков,
пять дальнобойных передатчиков.
Здесь морзе дробь – в эфир морской.
Здесь воздух навсегда сухой.

Так, познавая новый климат,
из дома – влажной ямы – вынут,
сидел я, как мураш с листом...
Так был оставлен первый дом.


             После потопа


Вода сошла. Дом осушили.
Очистили. Был дан ремонт.
И года три ещё в нём жили
дед с бабушкой. Но каждый год
им тяжелее был и глуше;
а сад у дома всё болел:
засохли яблони и груша,
черешня никла. Дед старел;
пил крепкий чай, молчал подолгу
и задыхался по ночам...
В дожди дом становился волглым,
и мох на стенах означал
к земле движенье, а не к небу.
К зиме дух тяжести сырой
густел в шкафах, вкус портил хлеба
и так несносен был порой,
что печь, за сутки по два раза,
уже топили с ноября;
но чёрной плесени проказа,
как смерти медленной заря,
в углах давала метастазы, –
и, бронхи закаляя, хлор
за чистый дом в атаку шёл...

Я приходил теперь к ним в гости.
Порою книги брал читать,
что удалось отвоевать
у сырости – как тонкий мостик
от детства ясной высоты
до подростковой немоты –
над бездной первых откровений.
Здесь Пушкина свободный гений,
как моря неумолчный шум,
растил фантазию и ум...

                * * *

Всё разорвалось в декабре.
Дед умер в ночь двадцать восьмого.
Впервые – похороны. Снова
переселенье. Дом смотрел
на горе и на сборы живших,
как оставляемый корабль –
на шлюпки, что уходят вдаль,
к другому судну. Отслуживший,
стоит без хода; лишь волна,
холодным светом зелена,
влачит его в грядущий мрак.
Погиб радист; и спущен флаг...



           «А что потом?..»


Дом стоит и поныне.
Только в нём не живут.
Нет антенн и в помине –
как и не было тут.
Сад в большом запустенье,
но растёт виноград.
В нём, сквозь ягод сгущенья,
слышны хоры цикад.
Прилетают под вечер
сойки гроздья клевать...

Распрямляю я плечи
и ложусь на кровать.

Хватит память тревожить
тех, кто строил и жил.
Солнце детства не может
мир, мне ставший чужим,
осветить как бывало –
он иной навсегда.

Ночь. Листы. Покрывало.
И над взглядом – звезда.



23 мая – 4 июля 2024,
Краснодар, Туапсе