Плывут...

Суда идут к неведомой пристани.
Каждое рано или поздно станет на якорь. Последний. Если до того не уйдёт на дно. А и то (дно) – стоянка. Точнее – лежанка. Одр. Погост.
Плывут…
Земля, звёзды, созвездия…
Облака.
Века…
Время.
Время – река. Впадающая в Океан Вечности.
Море. Небо (воздухи). Стихии, несущие суда-судёнышки, пёрышки-судьбинушки.
То, что Введенский переплёлся с Гессе (хотя бы странничеством), ничего удивительного.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызёт.
(А.П.)

Это и к тому, что тема «Время-Смерть-Бог» достаёт каждого, кто… Уж, во всяком случае – поэта и мыслителя. Вне зависимости от ранга.
Христос Пастернака. Из «Гефсиманского сада»

Мерцаньем звёзд далёких безразлично
Был поворот дороги озарён.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти чёрные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: «Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди – Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Пётр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьму крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного её величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».

Всё – сразу.
Когда я подметил цитату из Б.П. у Лены Лог (не оглашённую, в её отклике на моё «Имя розы»), то откликнулся своей «окороткой»

Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
И звёзды роковые Гефсимана
Осыплются на райские цветы
Шагающей по воздуху маслины.
Нежнее шёлка станут дикари.
Пречистой девой – Жанна Дюбарри,
Отринувшая лавры Мессалины.
(«Рикошетом», 14.05.2017)

Коль пошла такая свадьба, продолжим самовоспроизведение.
Плывущие века были у меня и в «Несвиже» (2016). С Драконом! С обрезкой

Который раз –
привычный антураж.
Всё те же башни замка Радзивилла.
И лошади во сне жуют фураж.
И оглашает бедствия Сивилла.
О, старый Несвиж!
Парки и пруды,
где лебеди клюют почти с ладони.
У Ратуши – торговые ряды.
Костёл «руки» Джованни Бернардони.
Всё те же рвы заполнены водой.
И скалится дракон, свисая с крыши…
Века плывут унылой чередой.
Тебе не стать ни Меккой, ни Парижем.
Хотя…
Свои «паломники» идут
взглянуть на символ годнасти шляхетской.
На некогда воинственный редут…

И совсем недурное, с плывущими уже деревами

Не раскалывал. Колыхал.
С поволокою перезвон.
Намела полой вороха.
Навела в околотке сон.
Рдяной охрою бахрома
по кисейным листам рябин.
Вот и верасень дохромал
до последних своих глубин.
И плывут костры-острова
полыхнувших в ночи дерев.
На Пречистую в Покрова
пришвартуются, отгорев.
(Осень, 30.09.2017)

С «миражами»…

Пределы…
Начала-Концы.
Истоки и Устья Творения.
Науки мирской бубенцы.
Проказы нездешнего гения.
Закатного неба зевок.
Осколок ребяческой робости.
Последнего хама плевок
в моё отраженье над пропастью.
В спасения ложь, что во ржи.
И в песенку Бёрнса негромкую…
А мимо плывут миражи
к Началам –
                И тают
                за Кромкою.
(К «In the Rye», 14.04.2018)

С «берегами»…

Обло, озорно, тризевно…
Цербер. Горыныч родной!
Плащ у дозора брезентовый.
Вшито в дерюгу рядно.
Плачет, насупившись облаком,
тощий расстрига Кащей.
Медно колышется колокол
в небе безлунных ночей.
Бедная, нищая, голая
скорчилась бабка Яга.
Плещет любовь однополая.
В бездну плывут берега.
(Империя. После жизни, 29.10.2018)

С «тучами» (Алле Липницкой). Слегка пророческое…

Ах, эти тучи в голубом…
И я листаю снова
забытый бабушкин альбом.
Ступаю в сад над Сновом.
И снова жизни колесо.
Калейдоскопом – лица.
Весна над Сновом. Там песок.
И тяжко вязнут спицы.
И осыпаются, как сны,
в песок сады и жизни.
Чужой раздавленной весны
в каком-нибудь фашизме.
А тучи в море уплывут.
Они – почти, как рыбы.
И снова, будто наяву,
хлебами станут глыбы...

Ах, эти тучи, Снов и сны…
(7.08.2017)

С «кораблями-призраками» (Каспару Фридриху)

Восход луны на море. Громады кораблей.
Их призраки плывут, касаясь парусами
заоблачных высот. Прогнулась параллель.
Меняются миры невольно образами.
Смиренная душа взирает на престол.
Где ангел вострубил, огнями полыхая.
И падает в пучину таинственный кристалл.
Но не иссякнет весть нетварная.
Благая.
(Восход луны на море, 21.05.2019)

Под Блока. Опять с «веками»…

Река раскинулась. По-блоковски, лениво…
Над ней плывут века.
Плывут расчётливо. Неумолимо.
Наверняка.
А Ты стоишь на камушке-ступени.
Вся в голубень.
Неспешно в зеркале колышет тени
речная лень.
Простор струит незримые флюиды.
А в глубине
лежат рядком базальтовые плиты.
На самом дне.
И эти плиты вовсе не виденье.
Хоть я горазд…
Века плывут и их хитросплетенью
плевать на нас.
На сон реки. На распростёртый камень.
На злобу дня.
А Ты глядишь, не тронута веками,
одна. В меня.
(О вечном и настоящем, 8.07.2020)

Окончив «ностальгическое самолюбование», споткнулся об Иннокентия Анненского. Из «Mater dolorosa» (1890)

Тёмную выбери ночь и в поле, безлюдном и голом
В мрак окунись... пусть и ветер, провеяв, утихнет,
Пусть в небе холодном тусклые звёзды,
                мигая, задремлют...
Сердцу скажи, чтоб ударов оно не считало...
Шаг задержи и прислушайся! Ты не один...
                Точно крылья
Птицы, намокшие тяжко, плывут средь тумана.
Слушай... это летит хищная, властная птица,
Время ту птицу зовут, и на крыльях у ней твоя сила,
Радости сон мимолётный, надежд золотые лохмотья...

Анненского сюда (в этот текст) занесло почти случайно. Но случайность – одна из благоглупостей моего аметодичного метода. На Иннокентия Фёдоровича меня (в начале 2021 г.) вытолкнул «Символизм». Вне зависимости от того, насколько сам Анненский являлся его «агентом». А также от того, насколько он попадает в Блока (пусть и это останется на моей совести).
«Гефсиманское» Пастернака обязано своим присутствием здесь муссируемой мною уже в нынешние дни связке В – П. Хотя утро (утро, признаюсь для меня удручающе – в силу некоторых обстоятельств) началось з адкрыцця книжки Н. Морозова «История возникновения Апокалипсиса».
Ну, а вниманием уже к самому феномену («проекту») А, мы обязаны не только недавними разглагольствованиями «валаамовой ослицы» (Зампредсовбеза РФ).
Книжка эта сама напросилась, буквально запрыгнувши в руки.
Морозова я вспоминал, когда расповедовал о «фоменковцах». Помнил я и о том, что какая-то литература по «предмету» хранится в залежах моего Логова. Но специально раскопками заниматься пока не собирался.
И вот, заскочив пару дней назад к своим пенатам, я, с удивлением, обнаружил данный экземпляр на самом видном месте в спаленке. Сверху на той груде книг, которая возлежала на некогда письменном столе. Не иначе, Морозов отозвался на мой (пусть и не пламенный) интерес к нему и вынес себя на навязчивое лицезрение из почти былинных глубин.
Пришлось унести его с собой, на пару с «Холмами» (томик Бродского).
И открыл я морозовскую чудь где-то в 6.15, устроившись на балконной площадке. Книжка (изд. 1991 г.) несла на себе печать моего прошлого любопытства: подчёркивания и прочие пометки.
И открылась она (наугад) на стр. 86-87. По Главе XIII («Описание чудовищной тучи…»).

[И увидел я нового зверя (символ государственной церкви), выходящего (в виде другой уродливой тучи) со стороны суши. У него были два рога, похожие на рога Овна (рис. 41), но говорил он, как Дракон (ударом молнии из этого созвездия?), и приобрёл для себя такую же власть, как и первый зверь-империя, и заставляет всю Землю и живущих на ней (в символе кланяющихся от ветра полевых трав) преклоняться перед первым зверем, у которого зажила на голове смертельная рана. Этот двурогий зверь производит великие чудотворства, даже огонь низводит с неба (в молниях?) на Землю перед людьми, вводит в заблужденье живущих на земле чудотворствами, которые производит перед первым зверем, побуждая живущих на Земле поклоняться изображению зверя, имевшего на голове рану от меча и исцелившегося от неё.
И было ему позволено наделить дыханьем изображение зверя (от которого пронёсся теперь сильный порыв ветра), и чтоб заговорило оно (ударами грома?), и чтоб были убиты (молниями, ударившими по неподвижным вершинам острова?) те, кто не преклоняется перед изображением зверя.
И вот Зверь (т.е. Византийская империя IV века, символизируемая звероподобной тучей) постановляет теперь, чтобы всем, большим и малым, богатым и бедным, свободным и рабам, выдавали особые значки (по исследованиям Ньютона – кресты) для ношения их на правой руке или на голове, чтоб не смели ни покупать, ни продавать (как повелевает эдикт имп. Феодосия 395 года) все те, кто не имеет на себе этого значка зверя или его имени (латинский) или числового изображения – суммы букв – его имени].

А начиналась глава (стр. 84-85) с видения иной тучи

[Я стал на морском песке, чтоб рассмотреть зверя, выходившего из моря (в виде чудовищной грозовой тучи), с семью головами и десятью рогами (рис. 39).
На рогах его были десять корон, а над головой его эмблема богохульства (поднявшаяся к небу голова созвездия Змея?).
Зверь, которого я видел в облаках, был похож в действительности на барса, его ноги как у медведя, а пасть его как у льва (контур Византийско-Римской империи, рис. 40).
И дал ему Дракон свою силу и трон, и великую власть. И я видел, что одна из голов его была как бы смертельно ранена, но эта смертельная рана исцелилась (туловище зверообразной тучи приблизилось к оторванной голове). И вся земля дивилась этому зверю. И преклонялись люди (символизируемые в качающихся от ветра травах?) перед ним и перед Драконом, давшим ему власть, говоря:
– Кто подобен этому зверю и кто может с ним сразиться?
Ему были даны уста, говорящие гордо и кощунственно, и власть вести войну сорок два месяца (те же самые 1260 дней до воскресенья 13 марта 399 года). И он открыл свои уста, чтобы клеветать на бога и позорить его славу и его жилище – небо (на которое, вероятно, взбиралась туча с громовым ударом по созвездию Жертвенника) и тех, кто обитает в нём. И было ему позволено вести борьбу с чистыми душою и победить их. И дана ему власть над всеми племенами и народами, над всеми языками и наречиями (символизируемыми в волнах Средиземною моря, см. гл. 17, cm. 15). И будут падать ниц перед ним все живущие на земле (как травы, пригнувшиеся от ветра перед тучей), имена которых не записаны в книге жизни у Овна, заколотого в своём созвездии при создании вселенной].

Насколько это интересно и убедительно?
Но я «возбудился» иным. Самим отсылом к «тучным видениям». В мою «Замалёвку-Энигму».
По событию-факту.
А по изображению… А по нему – в одно из морозовских («имперское») гляделось то, что я прихватил у Доре. Именно – Aenigma.
Ах, эти тучи в голубом…
Не обязательно – «в голубом». Не обязательно – «тучи».
У Доре – какие-то испарения (пожарища). На фоне побитого войска (люда) и двух символов.

[Мистический сюжет полотна «Энигма», само название которого погружает зрителя в зыбкую тайну, навеян событиями Франко-прусской войны (1870-1871). Потерянные жизни, разрушенные судьбы тысяч людей... Эти трагические последствия политических споров двух держав, провоцировавшие депрессивно-эсхатологические (связанные с представлениями о конце света, искуплении, загробной жизни и судьбе Вселенной) настроения в обществе, нашли свое выражение в творчестве Доре. Действие картины происходит на холме – недавнем поле боя, хранящем свои трофеи – убитые тела. Над ними на фоне клубящегося дыма поднимаются фигуры Сфинкса и крылатой женщины, охватившей рукой его голову. Кто она и какую связь имеет с горящим разоренным городам? Какую тайну охраняет Сфинкс? Загадал ли он свою загадку или, напротив, женщина ждет его ответа на некий важный вопрос – зрителю остается лишь догадываться. Смысл разговора персонажей художник оставляет неясным].

Если не присматриваться (а на фото – не всё так очевидно…), может показаться и какая-то «имперскость». В двух загадочных фигурах.
Ну, а если «женщина с крыльями» – то гарпия.

А чтобы поддержать тему («Плывут…»), дадим слово «Холмам». Тем, что доставлены из Логова в Квартирушку вместе с «Апокалипсисом».
Бродского я открыл уже после Морозова. И открыл на первой странице. «Рождественский романс».

Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывёт в тоске необьяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывёт в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывёт в тоске необъяснимой.

Плывёт во мгле замоскворецкой,
плывёт в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на жёлтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывёт красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывёт в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льётся мёд огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несёт сочельник
над головою.

Твой Новый год по тёмно-синей
волне средь моря городского
плывёт в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево.

Пусть и в грусть, но…

8.06.2022