Повод для одной Сборки

Введенский. Тёрки с богами («Ответ богов»)

жили были в Ангаре
три девицы на горе

Абсурд абсурдом – однако…
Ангара – то ж не приток Енисея. Хотя и такое – допустимо. А хоть и Агора (рыночная площадь у греков – место гражданских сборищ).
Ангара – это типа храма-терема. Но – не совсем. Скорее – Ангар.

[Ангар (фр. hangar) – сооружение для хранения, технического обслуживания и ремонта самолётов, дирижаблей (эллинги), вертолётов, других летательных аппаратов, либо другой крупногабаритной техники].

Самолёты, дерижопли… Какая-то ассоциация с ангелами-идеями. Что-то – не совсем земное.
Можно и с Асгардом перекликнуть.

[Асгард (уст. Азгард; др.-сканд. ;sgar;r – «ограждённый участок асов») – в скандинавской мифологии небесный город, обитель богов-асов.
Асы – существа порядка, ведя войну с ванами – существами природы, построили укреплённый Асгард. Позже асы сдружились с ванами, обменялись представителями (а на самом деле – заложниками, так в мир асов пришёл ван Ньёрд, иначе – Ниодр, Ниорд и т. д., и поселился с ними в Асгарде) и с тех пор живут в мире друг с другом. Кроме богов и богинь, в Асгарде (в чертоге Вальгаллы) живут девы-воительницы – валькирии. Другая группа богов, ваны, живут в Ванахейме. Один из трёх корней Древа Мира – Иггдрасиля – тянется в сторону Асгарда.
В Младшей Эдде рассказывается, что Асгард был построен каменщиком-гримтурсеном (гримтурсены – так исландцы называли великанов, используя и другое слово – ётуны) с помощью его коня Свадильфари, и за это асы должны были отдать гримтурсену Солнце, Луну и богиню Фрейю. Но бог Локи, превратившись в кобылу, отвлёк коня Свадильфари от работы, и, поскольку работа не была выполнена в срок, боги избежали расплаты. А великан был убит Тором, когда в гневе стал метать в асов строительные камни].

Есть повод подсобрать-перетереть свои «эддические». Вкривь-вкось…
Но здесь не стану (сделаю только для себя).
---------------------------------
Тьфу на меня! «Наскрёб» аж на 20 страниц (это из тех, где встречались метки: эдды, валькирии, нибелунги). Так нашлись бы и без них (по смыслу). А можно было ограничиться и пятью-шестью единицами.

4.06.2022

«Пряжа Жизни…»

Три сестрицы…
Через трёх прях-девах Пушкина («Сказка о царе Салтане…») легко перескочить к «Трём пряхам» братьев Гримм. А от них… К мифологии. Скандинавской, германской (с нойрами), древнеримской (с парками), древнегреческой (с мойрами). У славян – Мокошь.
К братьям…
Первый сборник (сказок) был напечатан в конце 1812 г. Через два года добавились ещё 70 казачек (к 86-ти). Романтический национализм (не только немецкий) дохнул полной грудью.
В. А. Жуковский начал переводить бр. Гримм с 1826 г.

[Его переводы сказок «Шиповничек» («Спящая красавица»), «Братец и сестрица», «Красная шапочка», «Кот в сапогах», «Можжевельник» («Тюльпанное дерево») публиковались в 1826 –1827 гг. в журнале «Детский собеседник»].

О «Спящей царевне»

[Сказка написана 26 августа – 12 сентября 1831 г. Впервые напечатана в журнале «Европеец», 1832, № 1, январь, стр. 24–37, под заглавием «Сказка о спящей царевне». Сказка написана была в Царском Селе, так же как и «Сказка о царе Берендее». Источником для нее послужили публикации и литературные обработки западноевропейских – немецких и французских – сказок. Немецкую сказку под заглавием «Dornr;schen» («Шиповник») опубликовали братья Гримм, а Жуковский напечатал перевод, озаглавленный «Царевна-шиповник», в журнале «Детский собеседник» (1826, ч. I, стр. 106–110). Французский вариант сказки литературно обработал, под заглавием «La belle au bois dormant» («Красавица, спящая в лесу»), французский писатель Шарль Перро в своем известном сборнике «Contes de F;es» («Волшебные сказки»). Жуковский объединил оба варианта сказки и переложил их четырехстопным хореем с одними мужскими парными рифмами, то есть стихом, почти тождественным стиху пушкинских сказок «О царе Салтане», «О мертвой царевне», «О золотом петушке», где, однако, мужские парные рифмы чередуются с женскими. Жуковский русифицировал сказку, введя некоторые русские народные черты; но все же литературный элемент проступает в ней очень заметно и чувствуется стилистическая близость к французскому источнику].

Н-да… Шарль-то пораньше братьёв подсуетился! Всех «сказочников» и не переберёшь… Один незабвенный Андерсен чего стоит! Обэриуты мимо не проходили (не только «примыкавший» к ним Шварц).
А «Салтана» Пушкин пишет в 1831-м.
Желающие могут сравнить Введенского («Ответ богов»), как с Пушкиным, так и с «Тремя пряхами» (БГ). Что-то интересного должно обнаружиться.
Кроме того…
Александр Иванович братьев Гримм сам переводил (точнее – пересказывал). Печатал, вероятно, в «Чиже». Более того

«Я ПОГИБАЮ ОТ РАЗВРАТА…»
<Е. С. Фохт>
Я погибаю от разврата –
всему виной проклятый уж.
Я третьим Гриммов стал собратом
и, право, Гриммов я не хуж.
Пусть я развратник, пусть злодей,
но, если хочешь, мной владей.
<1936>

«Уж» – это, небось, к Змию.

«Я, ПРЕКРАСНАЯ ЕЛЕНА…»*
<Е. В. Сафоновой>
Я, прекрасная Елена,
встал бы на одно колено
и поднес бы Вам букет
иль конфет большой пакет.
Нищ, увы, я для букетов,
беден также для пакетов,
оттого-то так неярок
и бесцветен мой подарок.
Я и оба брата Гримм
эту книгу Вам дарим.
<1937?>

* Надпись на книге «Сказки братьев Гримм» (М.-Л., 1937).

Пересказывал он и «Три пряхи». Текст, похоже, утрачен…
У Гриммов пряхи – отнюдь не девицы, а страшэныя цёткi (это я ещё пристойных вставил)! Не чета пушкинским кралям. О «сестрицах» Введенского (об их привлекательности или уродстве) судить ещё труднее.
Пушкина (ЦС) можно истолковать на христианский лад, да ещё с романтически-националистическим «приветом». С «христианским» сейчас привру (в духе смешения креационизма и манифестационизма, то бишь гностицизма).
Три девицы… А хоть – Троица. Царь Салтан… Бог Отец, но как бы – над Троицей. Князь Гвидон – Сын Божий. Где-то там – Злые Духи-Силы… Эх! Навернулась моя Троица… Так она же и не настоящая, а «гностическая». Злыми там – две сестрицы (ткачиха с поварихой), да сватья баба Бабариха.
Короче, вышвырнули Сына «вочеловечиваться». А вернее, на погибель. В море-океан. С матушкой. Да ещё в бочку законопатили.
А не погибли! Вышли на берег. И всё-то хорошо! Остров (земля) – чудный! Да тоска съедает. Отца больно увидеть хочется. И – вообще… И тут к Гвидону Лебедь приплыла-снизошла. Ну, а дальше вы и без меня вспомните. Как в виде розных кусачих насекомых навещал он батюшку. Как оженился со своей лебёдушкой. Как сам Царь-Отец явился во владения сына.
Если желаете, Лебедь славную хоть с Софией поравняйте, хоть с Церковью Христовой, хоть с Русью Святою.
Это я – с кондачка. Наобум.
А у Введенского?!
Христа я там и не приметил… Неужто – Гусь!? Там ещё и Жених отирался (из камина в домине). Камин – это что?! Крематорий!? Кладбище? А домина – Домовина!? Так домовина – гроб. Али сооружение с двухсторонней крышей на могилах старообрядцев (!).
А отчего у него – рога?! Или это он – не про себя: «где рука а где рога»? Мабуть, оговорился (рога-нога)?!

мужем я желаю стать
чистоту хочу достать
а достану чистоту
поднимусь на высоту

Это он к Татьяне (что в «ЕО» «русская душою»), подъезжает. Басурман! Не иначе Змий. А то – Антихрист.
Чё-то мне захорошело. За Расею-матушку. По Введенскому.
Концовка там – в Жуть!

А наш Стиркобреев-Пастернак два разочка пользовал «сакральное» «я хочу дахин дахин».
Перевод песни Миньон(ы), из романа Гёте «Ученические годы Вильгельма Мейстера». Переводили многие (Жуковский, Тютчев…)

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,
Где пурпур королька прильнул к листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр заворожен?
Ты там бывал?
          Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.

Ты видел дом? Великолепный фриз
С высот колонн у входа смотрит вниз,
И изваянья задают вопрос:
Кто эту боль, дитя, тебе нанес?
Ты там бывал?
         Туда, туда
Уйти б, мой покровитель, навсегда.

Ты с гор на облака у ног взглянул?
Взбирается сквозь них с усильем мул,
   Драконы в глубине пещер шипят,
   Гремит обвал, и плещет водопад.
Ты там бывал?
           Туда, туда
Давай уйдем, отец мой, навсегда!

И в «Как-то в сумерках Тифлиса» («Художник»)

Как-то в сумерки Тифлиса
Я зимой занес стопу.
Пресловутую теплицу
Лихорадило в гриппу.
Рысью разбегались листья.
По пятам, как сенбернар,
Прыгал ветер в желтом плисе
Оголившихся чинар.
Постепенно все грубело.
Север, черный лежебок,
Вешал ветку изабеллы
Перед входом в погребок.
Быстро таял день короткий,
Кротко шел в щепотку снег.
От его сырой щекотки
Разбирал не к месту смех.
Я люблю их, грешным делом,
Стаи хлопьев, холод губ,
Шапки, шубы, дым из труб.
Я люблю перед бураном
Присмеревшие дворы,
Присмиревшие дворы,
Нашалившей детворы,
И летящих туч обрывки,
И снежинок канитель,
И щипцами для завивки
Их крутящую метель.
Но впервые здесь на юге
Средь порхания пурги
Я увидел в кольцах вьюги
Угли вольтовой дуги.
Ах, с какой тоской звериной,
Трепеща, как стеарин,
Озаряли мандарины
Красным воском лед витрин!
Как на родине миньоны
С гетевским: «Dahin!», «Dahin!»,
Полыхали лампионы
Субтропических долин.
И тогда с коробкой шляпной,
Как модистка синема,
Настигала нас внезапно
Настоящая зима.
Нас отбрасывала в детство
Белокурая копна
В черном котике кокетства
И почти из полусна.
(1936)

Это – к продолжению темы «Введенский – Пастернак».
Напомним, «Ответ богов» А.В. – 1929-й. И в своих текстах Б.Л. вряд ли откликался Введенскому. Просто Гёте…
Кажу так и вижу, как мне чинары-платаны широкими листами-кронами какие-то знаки подают.
Погребок, смех не к месту, присмиревшие дворы нашалившей детворы…
«Не к месту» – а вдруг к «оттуда» (из «Ответа богов»)?!
А «нашалившая детвора» – не по-детски «детские (дерзкие) писаки», пощипывавшие мэтра.
Да и самому мэтру в 36-м становилось уже не так козырно. «Лучший поэт Советского Союза» – после такой оценки его творчества Бухариным на Первом съезде Союза писателей (1934) – стал всё сильнее ощущать некоторые неудобства. К этому времени «фашисты» Каменев и Зиновьев уже успели дать показания на самого Николая Ивановича. Последнего не спас даже публичный восторг по поводу того, что «омерзительнейшего из людей, падаль человеческую, циника-убийцу Каменева» расстреляли.
За год до этого, в 35-м, Пастернак преуспел в заступничестве перед самим Вождём, за будущего специалиста по Хазарии сына выдающихся поэтов земли русской Лёву Гумилёва. Тогда – помогло. В благодарность за доброту и чудесную отзывчивость Вождь получает книгу переводов Грузинской лирики.
В январе 36-го поэт закрепляет своё поклонение двумя замечательными виршами. Но потом, что-то пошло не так.
Всё только начиналось…
А те январские были склёпаны под заказ уже задвигаемого Бухарчика и напечатаны на пятой странице «Известий», главредом коих и являлся любимец Партии.
На первой полосе этого же номера (от 1 января) красовалось монументальное: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится…». Красными литерами. 

Я понял: всё живо.
Векам не пропасть,
И жизнь без наживы –
Завидная часть.

Спасибо, спасибо
Трём тысячам лет,
В трудах без разгиба
Оставившим свет.

Спасибо предтечам,
Спасибо вождям.
Не тем же, так нечем
Отплачивать нам.

И мы по жилищам
Пройдем с фонарём
И тоже поищем,
И тоже умрём.

И новые годы,
Покинув ангар,
Рванутся под своды
Январских фанфар.

И вечно, обвалом
Врываясь извне,
Bеликое в малом
Отдастся во мне.
 . . . . . . .
Железо и порох
Заглядов вперёд,
И звёзды, которых
Износ не берёт.

И второе (из цикла «Художник», откуда и «Как-то в сумерках Тифлиса» с гётевски-введенским «Dahin!»)

Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.

Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.

Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.

Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.

Как поселенье на Гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Всё, что ушло за волнолом.

Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.

………………………………………
А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живёт не человек, – деянье:
Поступок ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.

За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.

В собраньи сказок и реликвий,
Кремлём плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.

Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнёт зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.

И этим гением поступка
Так поглощён другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
1935 – 1936

Поэзия, конечно, придворная, верноподданническая. Потому и мерзкая (как нынешний прохановский китч). Но и талант за пояс не заткнёшь. Не Георгий Леонидзе (из круга грузинской богемы, с коей Б.П. сблизился ещё в 1931 г.). Тот, после ареста в 36-м брата Леона, буквально стелился перед Небожителем. Вершиной чего стала книжонка-эпопея «Сталин. Детство и отрочество».

Из любопытства листаю и этот «опыт». Уже в прелюдии (до «Рождения») наталкиваюсь на такое

Над пыльным верстаком склонённый,
Измучен люд палящим жаром,
И ветер с гор не льнет прохладой
К изнемогающим амкарам.
Проходят дни в труде всегдашнем,
Чтоб без забот гуляли баре;
В дому – ни лишней корки хлеба,
В деревне – ни зерна в амбаре.
Хоть тяжко, быть покорным надо,
Строгать и шить рукой усталой.
Ручьи должны вливаться в море,
Чтоб море вечно грохотало.
Когда ж рассвет раскроет двери?
Когда весна дохнет прохладой,
Чтобы спасти людей из пекла
Неугасаемого ада?!

Прикиньте начало к просталинскому от Б.П. (из «Художника»). К строкам, что на самом стыке между Артистом и кремлёвским Небожителем. Я – о «верстаке».
Леонидзе творит свою поэму к 1939-му. Леонидыч складает вирш к 36-му. Первый второго, конечно, читал…
А Пастернак уже к 37-му язык прикусил.
Такая была Эпоха. Кому – Великая, а по мне – постыднейшая.

[Вот запись из «Дневника» К.И. Чуковского, помеченная 22 апреля 1936 года:
Вчера на съезде (это был съезд ВЛКСМ. – Б. С.) сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти. Сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» – и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.
Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах эта Демченко, заслоняет его!»
Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью].

К Введенскому из первого «январского» Пастернака «воткну» это (не настаивая на втыке со стороны самого Б.П.)

И новые годы,
Покинув ангар,
Рванутся под своды
Январских фанфар.

К своему обыгрышу Ангары-Ангара по «ОБ». Да и «новые годы» (а прежде «века» и «тысячелетия») – к любимой теме А.В. («Время»).
А из второго можно выделить

За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.

Альтернативой то ли Христу, то ли Жениху из того же «ОБ» Введенского.

4-5.06.2022