Всё

Суставы ещё не скрипят в непогоду мои хоть,
как стонет сосна на ветру у завода одна,
где мерил рулеткой, то вышестоящего прихоть, —
дошёл, исчерпался, осталось сидеть у окна.

Недоброе солнце. Едва отворённое веко,
как некий моллюск. Ни за что не цепляется взгляд.
Как будто навечно уже усмирённое эго.
До дна выжал опыт, фантазию (лист снова смят).

Ни, чтобы восторг, свой цветаевский кустик рябины —
ничто не встаёт на дороге. А роком привит
к песочнице, тополю, этим скамьям нелюбимым.
Какой-то, по Гению, непокидаемый вид.

Всех сдуло как ветром. Всех тех, кто был сердцу особен.
Затем, что сказать не могу я короткое "да",
лишь слышать, как ходит, прощается время, способен —
то маятник, мой метроном. В тишине, навсегда.

На лоб, покружившись, садится мне сытая муха —
и мускул не дёрнулся, как истукан, наплевал.
Мне всё безразлично вдруг стало. Тоскливая мука.
Пусть будет, в отличие, жизнь у тебя карнавал!

Уйдя в ресторане от публики, бывший им фоном,
один пианист (Старику, что вещал, исполать),
защёлкнулся в ватерклозете. А в трапезной оной
продолжил народ, не заметив, есть, пить и болтать.

И станет так если не с каждым, то очень со многим,
великий процент. А бессмертья — чуть больше, чем ноль.
Но, впрочем, окно. Табурет. Вновь поджатые ноги.
А дальше строку пустота разъедает. Как моль.