***
Мне часто бывает так тихо
И я вспоминаю тогда
солёное детство своё.
И сладость полёта подростка безусого,
И чуть приперчённый юности бег.
И в горьковатую явь по прошествии лет
Куда нас закинула жизнь,
Мы наконец-то познали ответ.
Есть фотография одна,
Затёртая она и чуть уже сжелта.
На ней весь класс изображён,
Вот только с другом нас двоих там не найдём.
Из города фотограф к нам приехал,
Не чтоб запечатлеть простых старух, дедов,
А пионеров! Местной школы молодых учеников.
Вот тут-то всё и началось…
Тогда я просто Витя,
Сирота и озорник, всё в облаках витал,
Умных книжек не читал, да где их взять?
Учился плохо, всё думал: так сойдёт, мне это ни к чему.
Санька - друг и хулиган, всё подбивал меня на глупость,
Вступали с ним в такие передряги, не дай Господь кому…
Весь длинный зимний вечер школьники решали,
Кто сядет где, кто что наденет, кто встанет впереди.
Здесь всё ясно: тот, кто поприлежней, сядет на виду.
Кто с тройки на четвёрку - тот посередине.
А Витька с Санькой - сразу ясно! В задние ряды,
Ведь не удивили мир они
Своим уменьем, прилежаньем в школьном ремесле.
Мы с Санькой в кулаки, чтоб отстоять по праву первый
Ряд.
Но силы были неравны, и отстоять не получилось.
Ретировались мы.
Подумаешь, какая мелочь… «Айда на горку!» - Санька предложил.
Катались мы не просто, а в погибель, и с самого высокого обрыва.
Катались допоздна, тогда принёс домой, я полны валенки
Подтаявшего снега.
В сенцах меня бабуля поджидала,
Огромным веником мне угрожая.
Суровая была со мной.
Всё от любви, я это, к сожалению, поздно осознал.
Я ноги сильно застудил, всю ночь не спал,
В бреду всё умершую маму звал.
Не помогла молитва бабы, и шаль пуховая,
Которая осталась мне от мамы.
Меня, малого, бабушка полночи в бане веником хлестала,
А прежде в хлебный квас его макала.
Я бился и кричал на весь наш ветхий дом.
Отпарив, спиртом нашатырным натерев,
К печной трубе погреться прислонив,
Дала мне ложку водки, напоила молоком, я, обессиленный, уснул.
В забытье проспал я до обеда. В окно мне Санька постучал:
- Эй! Фотограф там, айда! – так запросто сказал.
Вот только ноги отказали, идти не смог, ослаб,
Бабуля ревматизьмой это называла.
- Ну не волочь тебя такого! Я ж друг тебе! Я тоже не пойду.
Сфотографироваться мы всегда успеем, жизнь длинна.
Не знал он, озорник, тогда, что оборвёт её война.
А бабушка нас поддержала, пообещав чуть позже в город отвезти
И лучшего фотографа найти.
Ревел я долго, уткнувшись в мокрую подушку,
О, горькое бессилие, мне будь уроком на всю жизнь.
Гордыню ты мою навеки усмирив.
Дня через три, я всё ещё в постели,
Учитель к нам зашёл, сейчас и имя мне его не вспомнить.
Хороший, честный, смелый человек
Умел любого лиходея словом пристыдить.
Учеников в беде собою защитить.
Мы все его любили, к любому мог он в гости запросто ходить,
За чашкой чая по душам поговорить.
Он фотографию принёс, мне в руки дал,
- Держи, смотри, здесь весь твой класс, - тихонечко сказал.
Пока бабуля чаем угощала,
Я, с глазами влажными от слёз,
Смотрел на снимок чёрно-белый.
Смотрел я долго и молчал, всё про себя стонал.
На фоне нашей старой сельской школы (бывший сельсовет)
Стояли все ребята, по центру, в самой гуще, наш учитель,
С чуть заметной улыбкой на лице.
Там были все, меня и Саньки только нет…
Прошли года, в руках всё тот же снимок чёрно-белый.
Смотрю с улыбкой доброй, без насмешки.
Лишь заблестит в глазах слеза, и в памяти всплывают образы…
Имён ребят почти не помню, а многие на фронте полегли.
Ту школу разобрали, теперь здесь новая стоит.
Как жаль, что прошлого нам не возвратить.
Прощенья я бы попросил у всех ребят, у друга Саньки,
Учителю поклон мой до земли.
Учитель – уважаю это слово.
Есть фотография одна,
И пусть она потёрта и немножечко сжелта,
И нет на ней ни Саньки, ни меня,
Но каждый раз защемит сердце,
Выступит слеза,
Теплее чувства нет внутри меня,
Когда в руках та фотография моя…
Свидетельство о публикации №124071100774