Маски людские

МАСКИ ЛЮДСКИЕ...

Церемонии лишь входили в моду. Им и регламенту суждено было стать ширмою, за которой цари и их приближенные скроют свою повседневность. Как заправские актеры перед серьезной, драмой будут они рядиться в пышные туалеты, накладывать на лица грим и одевать маски. Перед пьесою, все также, шутить и спорить, смеяться и плакать, обсуждать и клеветать один на одного, но, стоит церемониймейстеру слегка ударить жезлом о паркет, на лицах их застынут маски, тела скуют-обхватят позы – актеры выползут во свет…
...............

Давно уж небо отпылало багровым закатом, осветив забрызганные вином бревна мыльни. Давно уж потемнели, загустившись тучи над дворцом. А ведь, так недавно казалось, что алая, горящая мантия светила накроет собою всю высь и распалит адским пламенем. Но густой сумрак, набивший облака свинцовой серой, заставил зажечь свечи, облить липкие от пота и вина тела водою и облачаться в одеянья… Одеянья, однако же были сменены иными маскарадными костюмами, созданными по идеям и эскизам, одобренным Петром.
По сигнальному выстрелу из пушки все маски собрались у царского дворца. Особо назначенные маршалы разделяли и расставляли их по группам в том порядке, в каком они должны были следовать друг за другом.
Заморосил мелким серебром колокольный звон к Утрени третьего часа в память сошествия Святого Духа на апостолов. Направились в Покровский. Службу, наперекор митрополиту, пожелал вести сам Петр, так как Патриарх Пресбургский, Яузский и всего Кокуя – Никита Моисеевич Зотов был невообразимо пьян, и, держался на ногах благодаря лишь «носилочным» подьячим. Пахом Пихайхуй освинтил всех пестом с пивною пеною из обгорелой ступы, дважды перекрестил дулями, и, благословил наполовину ободранным, дубовым веником, которым изволил париться сам, молодых к брачному ложу…
Из спертого, нагретого дыханьем и сотнями горящих свечей церковного короба вышли на свежий воздух, пахнущий снегом и зимою. Все маски, укрытые ранее темными плащами разом сбросили их, и площадь запестрела разнообразнейшими костюмами. Открылось вдруг более тысячи масок, разделенных на группы и стоявших на назначенных для них местах. Они начали медленно ходить по площади процессией, по порядку номеров, и гуляли часа два, чтобы лучше разглядеть один одного, освещая друг друга масляными фонарями, специально заказанными царем для маскараду из Британии и Парижу. Петр, одетый теперь корабельным барабанщиком, имел через плечо черную бархатную, обшитую серебром перевязь, на которой висел барабан, и исполнял свое дело превосходно, что никого не удивило, потому как начинал он свою военную службу именно с этой должности. По выходе всех из церкви, он ударил в барабан так, что казалось, натянутая на нем старая телячья кожа вот-вот треснет и разорвется в клочья. Перед царем шли три трубача, одетые арабами, с белыми повязками на головах, в белых фартуках и в костюмах, обложенных серебряным галуном. За ними следовали носилки с Князь-Кесарем в костюме древних царей, то бишь в бархатной мантии, подбитой горностаем, в золотой короне и со скипетром в руке, окруженный толпою слуг в старинной русской одежде. Кесарка, заключавшая со всеми дамами процессию, была одета голландскою или фризскою крестьянкой – в душегрейке и юбке из черного бархата, обложенных красной тафтой, в простом чепце из голландского полотна, и держала под рукою небольшую корзинку. Надобно заметить, этот костюм ей очень шел. Перед нею шли ее гобоисты и три камер-юнкера, а по обеим сторонам восемь арабов в индейской одежде из черного бархата и с цветочными горшками на головах. Далее следовали две девицы Нарышкины, а за ними все дамы, в крестьянских платьях из белого полотна и тафты, красиво обшитых красными, зелеными и желтыми лентами, прикрытые разными шкурами, потом остальные, переодетые пастушками, нимфами, негритянками, монахинями, арлекинами, скарамушами; некоторые имели старинный русский костюм, испанский и другие, и все были очень милы. Все шествие заключал большой толстый францисканец в своем орденском одеянии и с посохом калики в руке.
Группа его величества, следовавшая за трубачами, была одною из лучших. Маски, вошедшие в нее, были одеты как гамбургские бургомистры в их полном наряде из черного бархата (между ними находился и князь Меншиков); другие, именно гвардейские офицеры, как римские воины, в размалеванных латах, в шлемах и с цветами на головах; третьи как турки, индейцы, испанцы (в числе их был крещеный мавр – шут царя Лакоста), персияне, китайцы, епископы, прелаты, каноники, аббаты, капуцины, доминиканцы, иезуиты; некоторые, как государственные министры, в шелковых мантиях и больших париках, или как венецианские дворяне; наконец, многие были наряжены жидами (здешние купцы с Никольской), корабельщиками, рудокопами и другими ремесленниками.
Кроме оных масок, были еще в разных потешных нарядах сотни других, которые бегали с бичами, пузырями, наполненными горохом, погремушками и свистками, и делали множество шалостей: пугали, обливали попавшихся на встречу пивом и водою. Были и отдельные смешные маски: турецкий муфти в обыкновенном своем одеянии, Бахус в тигровой коже и увешанный виноградными лозами, очень натуральный, потому что его представлял человек приземистый, необыкновенно толстый и с распухшим лицом. Сказывали, его перед тем целые три дня постоянно поили, при чем ни на минуту не давали ему заснуть. Весьма недурны были Нептун и другие боги; но особенно хорош и чрезвычайно натурален был Сатир (танцмейстер князя Меншикова), делавший на ходу искусные и трудные прыжки. Многие очень искусно представляли журавлей. Огромный француз царя и один из самых рослых гайдуков были одеты как маленькие дети, и их водили на помочах два крошечных карла, наряженных стариками с длинными седыми бородами.
Погуляв, при стечении народа, которому заснуть не дали в эту ночь, и рассмотрев друг друга, маски в том же порядке отправились к Думной палате. Все дома и дворы, расположенные неподалеку от площади были иллюминованы диковинными цветными огоньками и свечами, и царь приказал, чтоб это продолжалось во все время маскарада.
Новобрачный и его молодая восседали за столом под пышною турецкою сенью, именуемою на иностранный манер балдахином, – Зотов с царем и господами кардиналами, Стремоухова – с дамами. Над головою Князя-Папы висел серебряный Бахус верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскараде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и громко принуждал пить папу и кардиналов; он вливал вино в какой-то бочонок, причем они постоянно должны были отвечать ему.
- Кусать не до крови, что пить не допьяна! – оторвал зубами кусок жаренного поросенка ряженный Бахус.
- Хватко сказано, хватко! – затрясли наклеенными бородами сотоварищи Петровы по потешным баталиям, специально приглашенные из Немецкой Слободы.
Распаленный гуляньем и вином Петр подхватил проходившую мимо в наряде фиалки племянницу и усадил на изрядно потрепанный барабан. Сунутый по пути на пир какой-то толстой бабой в цветастом переднике из вареного сахару петух едва не выпал из ее руки:
- Анька! Коли бушь царицей, всех хлещи плетью! Всех хлещи плетью, племяшка! – Анна, уже немного привыкшая к странным и внезапным порывам дядюшки, продолжила облизывать сахарного петуха. – И всем режь бороды!
После обеда сначала танцевали; потом Петр, сестра его Наталия и царица Прасковья Федоровна в сопровождении множества масок, повели молодых к брачному ложу.
Палата новобрачных находилась деревянной пирамиде, наскоро выстроенной накануне, и смотрела главным большим окном на собор, в коем недавно состоялось венчанье. Внутри палата была вся обставлена свечами, точно также как и корабль Покровки, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой.
Возложив новобрачных в постель, носильщики удалились, а молодые нимфы поднесли им сосуды с медом на две трети разбавленным водкой. Сосуды были довольно велики и имели форму partium genitalium (для мужа предназначался женский, для жены – мужской). В присутствии царя, новобрачным предписывалось осушить их до дна.
- Пей до дна, иль изменит пусть жена!
- Соси, соси, все соки с огурца стряси!.. – приговаривали вслед каждому глотку гости.
Тех же, кто кричал и подтрунивал молодых не шибко громко и старательно, ряженный Бахус и помогающие ему сатиры и скоморохи насильно тут же раздевали и окунали в хмельные бочки. Заставив «виновных» вдоволь наглотаться пива, водки и вина, им помогли выбраться, и все удалились за двери пирамиды, в коей предусмотрительно были уже просверлены дыры на уровне человеческого росту. Обступив кругом пирамиду, гости в нетерпении приникли к ним. Князь-Папа, по обыкновению, сперва лежал неподвижно. Но новобрачная расстегнула до низу его царскую мантию, набрала в свой продолговатый, но вместительный сосуд холодного пива, и стала поливать суженного от шеи до низа живота. Зотов очнулся и потянулся за струёю… Не долго думая, Анна Еремеевна сорвала с себя бархатную юбку, подобрала под мышки нижнюю, и присела над самым ртом мужа. Пиво лилось аккурат между створок ее мохнатой печи так, что мужу приходилось обсасывать и облизывать их очень старательно, чтобы добыть капли желанной влаги… Затем кесаревна опустилась на едва приподнятую иглу мужа и поскакала на ней во весь опор безо всякого удержу…
- Вот молодец, баба! – рассмеялся у своей дыры Петр. – И коня оседлает, и мужа с любого одра подымет, даже со смертного!.. – прищелкнул он перстами, подав знак музыкантам и скоморохам славить сей знаменательный момент.

***
Рвутся вены от предчувствья,
Бродит холод по костям.
Нет искуснее искусства
Видеть, что тебя нет там –
На другом кольце петельки,
С тыльной стороны столба.
Проболтаешься недельку –
Печать судьбы сойдет со лба.
И останется лишь маска,
Что рассыплется, как прах.
Бледная, немая краска
Сойдет на кисть в сухих руках…

***
Кисть касается материи,
Словно сущность бытья
В макро-мировой мистерии
Смертно-вечного житья.
-Нарисуй, художник, плаху...
- Да, извольте, монсеньор!..
- А теперь руби с размаху
С ветки этот помидор!
Вишь, напрягся, что нет мочи:
Щеки налились бурьём,
Толпа в волнении стрекочет
В ожидании живом...
А в корзиночку скатится –
Станет тих, как в чреве плод;
Очи-семечки Жар-Птица
Черная его склюёт…
Эх, толпа... Ей дай лишь волю
Поглумиться, хоть над чем...
Она обсудит вашу долю
И подпишется под всем,
И подаст вердикт на небо –
Ко Всевышнему в отчет...
Зрелищ дай толпе и хлеба –
И на всём тебе «зачёт».
Она подменит кисти, краски,
И подделает холсты,
Подберет любые маски –
Не узнаешь рожу ты
Ни свою, ни ближней твари –
Мать родная не поймёт...
Вот такие трали-вали,
Вот такой сюр-натюрморт...

***
Маска боли, маска плача –
След от битого стекла...
У дворняженьки бродячей
Отпечаток боли, зла…
Боль не скроешь, боль не спрячешь –
Как павлином не храбрись…
Как судьбу ты не дурачишь,
Одурачит тебя жизнь…
Храмы Пифии Аполлона,
Как чистилища души:
Вне времен и вне закона
Стропила в неба из глуши
Земной, избитой, непролазной,
Но не скрыться даже в них
Из темницы безобразной –
Обиталища живых.
Маски боли, маски счастья;
В масках скрыта наша суть.
В божьей воли нет участья –
Анчарной манны райской жуть…

(Из моего романа Анна Иоанновна)
 
поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия