Мне улыбалась шальная звезда

***

...А утро звезды поедает,
а ветер ходит на руках,
и тишина почти святая
живёт на древних чердаках,
и облака все,
как из ваты,
и новый день стоит в дверях,
ещё не поменяли даты
на отрывных календарях,
ещё не знают толком люди
перед началом будних дел,
что с нами будет,
что не будет,
что с миром будет
в этот день.

***

К ногам под утро выплеснет прилив
все запахи тайфунного разгула
в мой маленький проветренный залив,
в мой тихоокеанский переулок.   
И с берега неясно различим
в качающемся матовом тумане
пройдёт баркас,
все снасти промочив
в каком-то неизвестном океане.
Над тишиною отгулявших бурь
со дна залива краешком прорвётся
оранжево-огромно-круглый буй
далёкого всплывающего солнца.

***

Затянет к дождливой погоде
стеклянного неба экран.
Котом разыгравшимся ходит
и трётся у ног океан.
В скрипучем трамвайном вагоне
мы будем,
качаясь в дверях,
на владивостокском жаргоне
беседовать о кораблях.
Прокатимся старой Светланской,
зайдем посидеть в ресторан,
туда,
где проспект Океанский,
впадает в большой океан.

На вокзале

Он нисколько не похож на меня,
я нисколько не похож на него,
не беседы,
а одна болтовня,
не напитки,
а сплошной алкоголь –
отдыхает перекатная голь.
Он не знает ничего обо мне,
я не ведаю о нём ничего,
только то,
что и в оседлой стране
в нас ещё гнездится дух кочевой –
в пору Волгою ходить бичевой.
Он два слова на прощанье со мной,
я два слова на прощанье сказал.
Если был бы парень я озорной,
то разнес бы этот чёртов вокзал!
Ну,
да пусть себе стоит,
где стоял.

***

Я привык к вечной толчее городов,
к одиноким людям в них,
к нездоровым лицам этих людей,
к недоверчивым глазам этих людей,
к резким разговорам этих людей...
Но я никак не могу привыкнуть к тому,
что все люди братья.

***

Наверное,
в марте,
а может,
в апреле,
а может быть,
позже –
чёрт знает когда,
мы всё проворонили,
всё проглядели:
разлуки и встречи,
и все поезда.
Какие-то люди в купейных вагонах
катили на север,
летели на юг,
всегда оставляя на длинных перронах
прощальные слёзы и радость свою.
Мы долго стояли и молча смотрели,
и слушали как голосят провода,
наверное,
в марте,
а может,
в апреле,
а может быть,
позже –
чёрт знает когда.

***

У стоголосого вокзала,
в углу холодном прислонясь,
обойму «Беломорканала»
поштучно расстреляю я.
Мои глаза,
как понятые
разлук и встреч,
любви и слёз...
И в воздух залпы холостые
крутого дыма папирос.
Ты,
взглядом пристальным ужалив,
заплачешь честно,
без вранья,
как будто скоро уезжаешь
не ты,
а я.

***

Случалось,
верили на слух
словам прощальным на вокзале,
и первых встречных потаскух
за дульсиней мы принимали
и обнимали,
обнимали...
Но как в объятья не лови,
им грезились другие дали,
мы говорили о любви,
они в ответ нам хохотали.
В глазах резвился мелкий бес,
а души были мягкой глиной,
и были мнений о себе
высоких юные павлины,
но дней проточная вода
смывала с нас окрас павлиний.
Мы так любили их тогда,
как больше никого доныне!

***

Будет ночь хронически бессонной,
потому что через городок
поползли кильватерной колонной
гипсовые тучи на восток,
потому что,
дымкой покрываясь,
рвётся горизонта тетива,
потому что я ещё не знаю,
где я нынче буду ночевать,
и,
в холодном небе остывая,
покатилось к Богу на крыльцо
колесом последнего трамвая
солнечное чудо-колесо.

***

Обливая кровью небо
будто из открытых ран,
упадёт горе на гребень
солнца красный барабан.
И закат кровавым знаком
встанет на твоей стене.
Ты,
наверно,
будешь плакать
в этот вечер обо мне.

***

Собирались дни в года,
а недели в месяцы -
повзрослели навсегда
все мои ровесницы.
Выросли из школьных форм
девочки с косичками.
Запишу-ка телефон -
очень симпатичная!..

В порту

Вот,
сопя,
буксир буровит
только-только вставший лед.
Стрелы кранов,
будто брови
на лице твоём –
вразлет.
Разведёшь,
шутя,
руками –
разойдутся спаи льда.
Засмеёшься –
и гудками расхохочутся суда.
Где искать тебя не знаю:
у тебя полно хлопот –
ты такая же живая,
беспокойная,
как порт.

***

Как святая милость свыше,
снег пойдет над городком
и оближет ветер крыши
воспалённым языком.
О ступени ударяясь
и звеня среди снегов,
затихают,
удаляясь,
голоса твоих шагов.
Мне,
уставшему от бега,
чудится издалека:
ты шагаешь не по снегу,
ты идешь по облакам.
Ты идешь,
на шубке иней
белою каймой,
мой хороший,
чистый,
зимний
ангел мой.

***

Мне с ней придётся говорить,
как будто бы со старым другом.
Она привыкнет с мужем жить,
а я привыкну жить с супругой.
И незачем нам изменять...
К чему слова?
К чему расспросы?
Лишь вспомню,
как велись до пят
её каштановые косы,
как часто окнами дома
нам освещали переулки,
как у дверей она сама
для рук мне подставляла руки.
Все вместе с возрастом пройдёт
и желтой опадёт листвою.
Пока мы вместе,
и идет
она –
рука в руке –
со мною.

***

От мыса Поворотного,
до мыса Золотого
под солнцем тучи плотные
расцвечены багрово.
А мы стоим у берега,
у самого прибоя.
Я обращаюсь бережно
и ласково с тобою.
А волны в постепенности
закручивают стружки.
Дарю тебе,
как ценности,
обычные ракушки.
И чайки беззаботные
кочуют бестолково
от мыса Поворотного,
до мыса Золотого.

***

Не ждал я этого романа,
но снимок свой,
где так мила,
достав из левого кармана
ты вместе с сердцем отдала.
Непредсказуем мир весною!
Роман,
последняя глава:
ушла банально,
не со мною,
а вот со снимка не ушла.
Его в портфель из грубой кожи
я спрятал –
видно,
се ля ви.
Теперь никто не потревожит
тебя,
лежащую в пыли.
И фотографию твою
я никогда не достаю.

***

Я хотел быть ювелиром
и за дело сей же час,
чтоб огранку дать сапфирам
драгоценно-синих глаз.
Я хотел быть ювелиром,
чтобы,
вечно мной любим,
заблистал в окладе милом
сердца огненный рубин.
Я хотел быть ювелиром
страстно,
что ни говори,
чтоб цвели теплом и миром
рук любимых янтари.
Я хотел...
Да что о давнем...
Я не знал тогда уже,
как мне быть с проклятым камнем,
что лежит в твоей душе.

***

Вот и расстались скоро.
Думалось: вместе век.
Лестница фуникулёра –
триста ступеней вверх.
Что же стряслось с тобою,
и почему «Уйди!»?
Вверх поднимались двое,
вниз уходил один.
Глупая наша ссора?
Ветреный твой каприз?
Лестница фуникулёра –
триста ступеней вниз.

***

                Марине Божко

Я –
твой китайский болванчик:
гладок,
фарфорен,
манящ...
Тонкий медлительный пальчик
ласково тронет меня
и,
подчиняясь движенью,
я замотаю башкой
с самым пустым выраженьем
глаз над румяной щекой.
Как любопытно и мило
сверху за мной наблюдать.
Есть во мне тайная сила!
Есть надо мною звезда!
Только никто не решится
в недра мои заглянуть,
где я храню,
как зеницу,
снов золотую казну.
Но подчинен твоей воле,
замкнут в себе до сих пор.
Ложь,
что не чувствует боли
мой разноцветный фарфор.
Нет ни любимой,
ни друга –
всё я тебе отдаю.
Расколоти же об угол
хрупкую душу мою!

***

Уже мы живём по привычке,
и не замечаем с тобой,
как наши семейные стычки
становятся скрытой борьбой,
уже ненароком задетый
кричу и стою,
обомлев,
когда нехорошей приметой
рассыпана соль на столе,
уже собираю манатки,
когда выхожу из себя...
Но держит смертельною хваткой
уже не любовь,
а судьба.

***

У меня есть всё:
глаза,
чтобы увидеть тебя,
губы,
чтобы поцеловать тебя,
руки,
чтобы обнять тебя...
У меня есть всё,
кроме тебя.

***

Ах,
Сколько разбито посуды!
И бог его знает с чего...
Где я появляюсь,
повсюду
звенящее бьётся стекло.
Наверное,
к счастью всё это,
но я поднимаю метлу,
поскольку удачи все нету,
лишь куча стекла на полу.

***

Суп варю,
тоску гоню,
правлю быт нехитрый,
в праздник по календарю
достаю поллитру.
Но не радует ничуть
выпитая водка.
Вдруг изволит заглянуть
корешок мой Вовка?
Вот тогда и посидим,
как бывало,
снова.
Под жестяночку сардин,
под стакан спиртного
слушать весело вдвойне
быль,
а может небыль:
он о синем море –
мне,
я –
о синем небе.

***

Прекрасен вечер изначально,
когда на кухне свет зажжён,
когда привычно и печально
скрипит картошка под ножом,
а я сижу на табурете
почти на троне королем
весьма довольный скромным
этим,
неприхотливым бытием.
И хорошо,
когда есть водка,
чтоб выяснить и уяснить,
что век достаточно короткий
и ничего не изменить...
Не худо помечтать о главном:
о дочке,
родине,
судьбе.
А может быть,
и вовсе славно
чуть-чуть подумать о себе,
поверить бредням гороскопа,
когда за кухонным окном
летит комета Хейла-Боппа
ко мне колдуньим помелом.

***

Я хотел оставить страх,
как авоську на перроне,
и уйти не при делах,
не раскаян,
не расстроен.
Я хотел,
чтоб хитрый вор,
изловчившийся однажды,
взял бы страх мой и упёр
из кармана,
как бумажник.
Я хотел,
чтоб старый враг
весь мой страх без сожаленья
от меня бы принял в знак
обоюдопримиренья.
Из кошмара в эту ночь
выхожу,
как из запоя.
Просыпаюсь:
ты и дочь,
и мой страх за вас обоих...

Три монеты

Три монеты найду в неизведанных недрах кармана.
Извлеку их на свет и обрадуюсь этому так,
что решу их судьбу и практично,
и несколько странно,
как завзятый философ,
а,
может,
последний простак.
Для начала возьму
и без жалости,
вынув монету,
побирушки убогому в грязную руку подам:
пусть он слух обо мне обязательно пустит по свету,
как пускают собаку вдогонку по чьим-то следам.
И с другою монетой я так же свободно расстанусь:
я отдам её дочке –
она без ума от конфет –
может,
будет и мне обеспечена сладкая старость,
в крайнем случае,
койка,
и,
видимо,
тёплый клозет.
Лишь с последней монетой всё будет значительно проще:
брошу под ноги в пыль и забуду навек,
а затем
в час,
когда по дороге пойду я небритый и тощий,
подниму и побреюсь,
и даже чего-нибудь съем.

***

Небо в звёздах,
как в мурашках.
Под баюканье веков
спят рождённые в тельняшках
дети русских моряков.
И смеются в лёгких зыбках,
улыбаясь в тишине,
и на лицах спят улыбки
словно чайки на волне.

***

Не к добру собака выла
ночью в глубине двора.
Говорят нечистой силой
был он полон до утра.
Но ведь это только сказки
тех старушек во дворе,
что в заржавленных колясках
нянчат внуков на заре
и плетут им сказки эти,
как обычно перед сном,
чтобы слаще спали дети
и спокойней,
в основном,
чтоб,
ни разу не заплакав,
просыпались лишь к утру.
Значит,
во дворе собака
выла все-таки к добру.

***

В детстве я боялся прыгнуть с крыши
даже самого низкорослого сарая,
даже с помощью зонтиков,
как делали мои друзья-мальчишки.
Я боялся высоты нашего балкона.
Я боялся высоты полёта.
Но теперь мне не страшно –
наверное,
это крылья...

***

Меня подгоняли под общий ранжир,
под общую стригли гребёнку,
а я наплевательски весело жил
восторженноглазым ребёнком.
Я жил,
вырастая из детских вещей,
и в жизни имперских окраин
старался не лезть под гребёнку вообще,
весь общий ранжир презирая.
Ах,
как это было смешно,
господа,
когда меня в строй загоняли.
Но мне улыбалась шальная звезда,
а всё остальное детали...

***

Когда уйду,
когда меня не станет,
пускай мою могилу,
распахав,
деревьями усадят и цветами,
засеют землю путаницей трав,
пускай смеются розовые дети
среди деревьев,
в радости затей...
Что выше и прекраснее на свете –
и после жизни радовать детей?

***

Когда много лет назад
здесь было старое кладбище,
пришли люди и снесли все надгробья,
и засадили погост деревьями,
и пустили играть детей.
Деревья и дети выросли большие.
Вот только вороны до сих пор
висят в небе над этим местом.

***

Мир в желтых лужах отражён,
завернут в ситец неба.
Мир солнцем вешним нагружён,
как самосвалы хлебом.
И на ладонях ржавых крыш
оттаивает наледь.
Ты по ночам,
наверно,
спишь?
А я не сплю –
весна ведь!

О весне и о войне

1

Ну,
вот и кончилась война
уже в который раз,
и сумасшедшая весна
на славу удалась.
От осознания потерь
не легче,
чем вчера.
Голгофой кажется теперь
Поклонная гора,
где ангелы глядят с небес,
где словно невпопад
вдруг на войне Христос воскрес,
похожий на солдат...

2

Я огорчаю домочадцев
и без того,
а тут ещё
весна и надо восхищаться,
а я никак не восхищён,
безумством кошек и акаций,
а также юных погулён...
Весна!
И надо бы влюбляться!
А я нисколько не влюблён.
А я ни в чем не виноватый
и не бывавший на войне,
как тень убитого солдата,
брожу,
и нет покоя мне.

***

Всю ночь –
один и тот же сон:
как будто крутят киноленту,
я в них качусь,
как колесо
с горы запущенное кем-то:
поёт армейская труба,
артподготовка,
ржанье,
стоны,
идет прицельная стрельба
и не кончаются патроны,
потери крупные в строю,
шрапнели свист и привкус пыли...
Коли проснусь –
мы победили,
а не проснусь –
убит в бою.

***

Я видел сон:
огромный шар земной
на ниточке,
как на тугом нервишке.
Он превращался в шарик надувной
в руках простоволосого мальчишки.
Шар подчинялся прихотям руки.
Но прихотям дитя,
а не тирана.
Я видел на боках материки
и синие осколки океанов.
И шару были космосы малы,
и он вращался медленно и важно.
Держи его старательней,
малыш,
чтоб он из рук не вырвался однажды!

***

Мои старинные дружки
идут на свет в моём окошке.
Они походкою легки
и осторожны, словно кошки.
Они идут из тьмы на свет,
и по ночам в глухую замять
огни подмокших сигарет
горят кошачьими глазами.
Они идут наверняка,
когда вся ночь ещё в запасе,
согреться,
выпить коньяка
и удалиться восвояси,   
а мне остаться при своём
глухом и потаённом мире,
смотреть на свет в дверной проём
и ждать ночей в пустой квартире.

***

                Игорю Чёрном

Сделай фотографию мою
на квадрате глянцевой бумаги
в полночь,
когда ангелы поют
и бельё за окнами,
как флаги.
А когда луна,
сгорев дотла,
завершит небесное движенье,
положи на краешек стола
влажное мое изображенье.
И туман покроет на заре
наши окна капельками влаги.
Сделай меня вечным на бумаге,
раз нельзя быть вечным на земле.

***

                И.М.

Весь день на солнце шкуры грели,
а ночью,
оцепив дворы,
коты скандалили и пели,
и тут же плакали навзрыд.
Мы в эту ночь,
как камни,
канем,
мы в ней увязнем с головой.
Давно я вымерил шагами
весь путь до дома твоего.
Под утро вниз луна сорвется
и звезд последние гроши.
Луна кругла,
как дно колодца,
чиста,
как дно твоей души.

***

Жмутся тени в углу
и дрожат на стене...
Слышишь стук по стеклу?
Это ангел ко мне!

***

То ли дождь со снегом,
то ли снег с дождём –
прохудился неба
синий водоем.
Прохудилась крыша
дома моего,
в печке ветер дышит
сильный и живой.
И в подполье дышат
кошкам вопреки
бдительные мыши,
как большевики,
и грозят набегом
из подвала в дом.
То ли дождь со снегом,
то ли снег с дождём...

***

                Марине Ещенко

Обиды мелкие обычно безобидны,
когда горит двадцатая весна,
когда тебе,
как винегрет с повидлом,
ещё невыносима тишина,
когда душа,
как роща,
полыхает
со всем своим диковинным зверьём...
И,
слава богу,
что никто не знает,
когда же ливни выстудят ее.

***

                Меж этим и тем сентябрём...
                Геннадий Лысенко

Отойдёт в сентябрь лето,
как отходят на покой.
Я ловлю себя на этом
будто за руку рукой.
И я чувствую,
что скоро,
как осенние цветы,
отойдут пустые споры
и безумные мечты.
Мы с годами понемножку
в осень жизни отойдём.
Так присядем на дорожку
перед новым сентябрём.

***

Где-то в поле желтеют травы,
где-то жухлую жгут листву...
Чудны осень твои забавы,
сказки жёлтые наяву.
Грусть осенняя стала древней.
Это было и не прошло.
Сопки листьев в моей деревне
до завалинок намело.

***

Листопады родину заносят,
а меня без видимых трудов
спаивает ветреная осень
алкоголем крепких холодов.
Листьями завалены дороги,
железнодорожные пути.
Утопив по щиколотку ноги,
несподручно пьяному идти.
Листья на земле и на скамейках,
но уже серьёзны,
как в бою,
дворники в добротных телогрейках
расчищают родину мою.

***

Ничего за душой,
кроме Родины
не имею на данный момент.
Мои главные версты не пройдены,
и успехов особенных нет.
И не грозами,
и не розами
не богаты мои пути.
Но душа зашумит берёзою,
ей корнями в Россию врасти.

***

Моя славянская страна
умеет петь,
когда взгрустнётся,
гулять на свадьбах,
пить до дна,
но за стакан не продаётся.
Веками,
веря в благодать,
годами,
проводя в печали,
она сумела оправдать
свое славянское начало
и место лобное своё,
свою судьбу,
свою идею.
Теперь мне страшно за неё.
Ей за меня ещё страшнее.

Себе

Не меняй фамилии,
не меняй страны,
силу на бессилие
сладкой тишины.
Может,
трус и рохля,
руки не чисты,
может,
трижды проклят
в этой жизни ты,
сволочь и уродина –
всё тебе простят...
Ты ведь малой родины
малое дитя.

90-е

Давно не вилось столько воронья
такой непобедимою армадой...
Уже не помнит родина моя
ни чистоты,
ни таинства обряда.
Забыла всё,
хоть заново крести!
Давно святых Россия не рожала.
Как свиноматка,
нежится в грязи
большая непутевая держава.
И только птица трижды пропоёт
из трижды ею проклятой клетушки,
мне кажется,
что в городе моём
живут одни купцы да побирушки,
нет жизни ни духовной,
ни мирской,
ни кабака приличного,
ни храма...
Но высится над грязью городской
огромный крест строительного крана.

***

Солю капусту и по праву
в такой момент
как никогда,
считаю,
что моя держава
мной будет искренне горда.
Солю капусту...
Много ль надо
моей семье,
моей стране,
когда в державе голозадой
закуска сытная в цене.
Солю капусту...
Бога ради
прошу:
не ставьте мне в вину,
что я,
при нынешнем разладе,
ещё люблю мою страну.
Я,
как держава,
голопузый
среди талантов и харизм.
Но,
чёрт возьми!
Мне так по вкусу
капустный мой патриотизм!

***

Блещет иконостасом
полночь в моей стране.
Я становлюсь опасен,
если не спится мне:
то ли сижу с газетой,
то ли в окно гляжу –
за роковой планетой
исподтишка слежу.
И,
схоронясь во мраке
полночи,
не дыша,
взглядом больной собаки
тайно следит душа.
Так и живу -
опасен -
и по ночам не сплю.
Словно немой Герасим
душу в себе топлю.

***

Птица в клетке не поет,
птица в клетке петь не хочет,
только скачет,
воду пьет
да по-птичьему лопочет.
Ей ли быть певуньей там,
где не знают вдохновенья,
где не ценят ни на грамм
замечательное пенье.
Оттого и не поет,
оттого и петь не хочет,
оттого и воронье
разухабисто хохочет.

Японские стихи

Суббота.
Токио.
Час-пик.
Вокруг одни японцы.
Любой японец лунолик,
зато на флаге –
солнце,
зато японское,
своё,
родное непременно...
Во мне Япония живёт
малюсенькой вселенной.

День
триптих

Рассвет

В избе,
где под окнами свёкла,
в каком-то медвежьем углу,
где плачут холодные стёкла
и сохнет белье на ветру,
живу на оладьях и сальце.
И в тихой округе не зря
прослыв шебутным постояльцем,
поднялся ни свет,
ни заря.
И только подумал о солнце,
а было,
признаться,
темно,
гляжу:
долгожданным знакомцем
навстречу выходит оно.
А следом по ближним низинам,
уже на помине легки,
причислив себя к муэдзинам,
гортанно кричат петухи.
И рядом,
в соседнем распадке,
где вечные сосны звенят,
всегда неизменны повадки
у новорождённого дня.
Как только вода заблистала
на солнце,
как битый стакан,
ныряю в серебряно-алый
ещё не согретый лиман.
С меня незаметно и гладко
от маковки и до стопы
смывает река без остатка
эпохи вчерашнюю пыль.

Полдень

Свершилось!
Все чувства едины
и нету во мне мятежа,
и полдень стоит серединой,
прочерченной словно межа.
Полуденный шар разогрелся,
и где-то внизу,
подо мной
лежат раскалённые рельсы
и щебень лежит насыпной.
Столбы побежали проворно,
сполна отработав своё,
назад покатилась платформа
в далекое небытие.
Наш поезд воинственным гунном
несётся,
и в самом хвосте
звенят раскалённые струны
железнодорожных путей.
И,
сидя с дешевой газетой,
киваю округе своей:
мол,
раньше на станции этой
стоялось куда веселей...
«Хоть век промотайся в вагоне
никчёмный,
пустой,
как репей,
а прошлое вряд ли догонишь», -
вздыхает сосед по купе.
В окне бесконечно и зримо
из неба,
прохожих,
жилья,
я вижу:
проносится мимо
эпоха его и моя.

Закат

Из сопредельных территорий
на первобытно-дикий зов
я прохожу дворами к морю
вдоль неухоженных домов.
Задрав конечности повыше,
и лишь едва прикрывши срам,
привычно зябнет на афише
полураздетая мадам,
и на ветру рукою машет
в проулок,
где покорена
гранитом лестничного марша
невероятная стена.
Пока спускаюсь по ступеням
и падаю у моря ниц,
вокруг меня летают тени
полуамуров,
полуптиц.
В часы помпезного заката
такая в небе чехарда,
что чайки блеют,
как ягнята,
сойдясь в крылатые стада.
Цветным,
почти что краснокожим
я вижу как из-под низов
закатным солнцем оверложен
пылает в море горизонт,
я виду:
заревом объята,
на стыке непонятных дат
не то,
что день идет к закату,
идет эпоха на закат.