Мамочка

Необычным в этой девочке были пальцы на ногах, а так, по Пашиному детсадовскому представлению, для недоношенного младенца, весом кило семьсот, ответвляющиеся от её тельца члены смотрелись более-менее соразмерными тому недельному возрасту, что она жила на этом свете. Звали её Аллочка. Она была двоюродной сестрой Пашиного друга, Колюшки, и они теперь вместе рассматривали принесённую из роддома крошку, лежащую в центре большой подушки на кровати, пока взрослые разливали на кухне по рюмкам самогонку, чокаясь за её счастливое воскресение.

- На ногах пальцы должны быть короче, чем на руках, - наставительно говорил Паша.

- На руках ещё дорастут, какие её годы! -  защищал родную кровь Колюшка, давя друга своим авторитетом. Он был на десять месяцев старше Паши и осенью должен был пойти в школу.

Паша промолчал и задумался о великой тайне жизни, могущей со временем привести в соответствие с окружающим миром даже такую мелочь, как двойную симметрию и пропорциональную длину пальцев рук и ног этого слегка похожего на человечка существа, не говоря о многих других частях тела.


У Колюшки Жуковского и вся семья была не совсем обычная, далёкая от симметрии. Переселившись в городок из тульской деревни, сожжённой лет десять назад бежавшими на родину немцами, они заняли в шахтёрской трёхэтажке сразу четыре квартиры, хотя никто из них на шахте не работал. Распределённые по дому неравномерно (где густо, где пусто), Жуковские и в квартирах своих проживали будто на разных концах погоревшего села. На первом этаже второго подъезда жила бабушка Таня с внучкой Галей от сына Вити и снохи Кати, родившую к пришествию в генсеки Брежнева недоношенную Аллочку, на втором этаже третьего – многодетная дочь Тани Зина, с двумя двойняшками и дурочкой Таней (не путать с бабушкой), чей отец Миша жил со второй женой Сашей и четырьмя детьми (Борей, Юрой, Игорем и Вовой) в первом подъезде на первом этаже, и наконец, над Палычем, тогда ещё толстомордым Пашей, жила семья самого Колюшки с мамой Ниной, папой Васей, и двумя его старшими сёстрами – Лидой и Женей.

Ходили слухи, что на краю городка, на Шанхае, жили и ещё кто-то из Жуковских, но на столь дальнее, километровое расстояние, к Колюшкиной родне детсадовские друзья уже не заглядывали. Им и своих Жуковских хватало.

Если рассказывать по порядку, вы всё равно запутаетесь и ничему не поверите. Поэтому договоримся так: будем доставать из Пашиной памяти о Колюшке самые яркие, правдоподобные куски, которые помогут вам докопаться до его бледной сути.
      
  Мама Колюшки работала поварихой в детском саду, но не в том, куда ходили Паша с другом, а в соседнем, поближе к дому. Так решила баба Таня, мама её мужа Васи. Оттуда было легче таскать отходы с кухни, чтобы кормить многодетных Зининых ребятишек, сидевших с неработающей Зиной дома и получающей на них копеечное пособие, которое тратить на детский сад было неправильно. Проще было кормить их ворованным, да ещё подращивать в сарае пару огромных свиней, которых кололи по осени и для всей большой семьи, и на продажу.

Папа Вася работал на коммунальном тракторе, вывозил мусор с помоек. Но успевал на своём «Беларусе» и огороды соседям вспахать, и за городом картошку осенью с поля перевезти, ну, и мебель или тяжесть какую-то к дому подкатить, если кому понадобится, за бутылку. Из остатков строительного мусора Жуковские построили даже деревянный гараж для техники, где развели рядом кур и кроликов. И оказались не только редкими специалистами по диетическому мясу, но и единственными в городке скорняками по выделке кроличьих шкурок и пошиву из них бесчисленных шапок и воротников для всей округи, поскольку на вонь, как у многочисленных соседей, у них аллергии не было.

Лида, старшая сестра Колюшки, хорошо училась и слыла девушкой скромной, невидной. Высокая, с косой по пояс и трагическим монастырским лицом с прямыми густыми бровями в одну линию, она проходила мимо молодых ребят у подъезда, ускоряя шаг, чтобы не нарваться на скабрезные шутки. Ребята затыкали обычно свои носы, чертыхаясь, как будто от Лиды дурно пахло, повторяли: «Хорошая девочка Лида! А чем же она хороша?» и сплёвывали в сторону. Лида, отучившись в местной восьмилетке, поступила в техникум в районном городе, потом уехала на Дальний Восток, там вышла замуж, и больше у подъезда её не видели.

Средняя сестра, Женя, с детства любила читать. Она была полной, рыжей, коротко стриженной и неопрятной. Читала она везде: и на уроках, и дома, и на ходу. Читала запоем, перелистывая замусоленные библиотечные страницы жирными пальцами с нечистыми ногтями, и всё чему-то улыбалась, будто изумлялась тому, что и об этом писать можно. Оказывалось, - да! И от количества прочитанного мир её не поддавался измерению, он расширялся до размеров галактики, и дальше на всю Вселенную. А прочитав как-то о теории Большого Взрыва, Женя даже подпрыгнула на месте и взвизгнула от восторга: «Я так и знала!» И поступила на библиотечный не для того, чтобы исчезнуть на просторах СССР, как старшая сестра, а чтобы вернуться назад в городок и просветить его и свою семью как рентген, до самых тайных глубин.

Окружающий библиотечный мир менялся скоро и безвозвратно прямо в квартире у Жуковских, на глазах у Колюшки совершалось чудо, в которое он посвящал иногда и подрастающего рядом Пашу.

Книги в двухкомнатной хрущёвке заполнили всё свободное место. Женя таскала их из библиотеки, покупала где-то сама, подписывалась на все издания художественной литературы, в свободное время переплетала вырезки из журналов, а стихи, найденные по газетам и в хрестоматиях, попросту переписывала в общие тетради в клеточку, обозначая их полным уважительным именем поэта, как то: «Изабелла Ахатовна Ахмадулина», «Андрей Андреевич Вознесенский», «Давид Самуилович Самойлов» и другое тому подобное.

Но приверженность её русской классике была непоколебима.

Едва войдя в пионерский возраст, Колюшка, вовлечённый в русский быт царской России, с подачи сестры уже рыдал над «Каштанкой» Чехова, «Очарованным странником» Лескова и «Бедными людьми» жуткого и далёкого Петербурга Достоевского. Паша сочувствовал другу и предлагал утешиться «Тремя мушкетёрами» Дюма, но это не помогало. Образы обиженных, униженных и оскорблённых затмевали романтику седла и шпаги.


К Женскому мартовскому празднику в школе был организован концерт для родителей. Сестра Женя подошла к этому со всей серьёзностью, подготовив брата к выступлению перед взрослой публикой. Это были стихи о маме пионерки Ады Левиной, напечатанные 8 Марта в «Пионерской правде» в 1944 году и поразившие Женю в её далёком детстве. 

С широко раскрытыми глазами,
Сладкий сон стараясь превозмочь,
Я лежу и думаю о маме.
Нет ее, она дежурит в ночь.
Мамочка, любимая, родная,
Предо мной твой образ дорогой,
Я тебя веселой вспоминаю.
Молодой, красивой и простой.
Ты уже немножко поседела.
Но глаза по-прежнему блестят.
Ты берешься за любое дело
Молодо, как много лет назад.
Ты одна из лучших на заводе,
Знают все фамилию твою.
У станка ты целый день проводишь,
Ты в труде, как фронтовик в бою.
В полночь возвращаешься с работы.
Поздно. Ты устала. Надо спать.
Ну да где там! Думы и заботы
Не дают, родная, отдыхать.
Как бы я за домом ни смотрела,
Как бы ни старалась помогать,
Все равно найдешь себе ты дело,
Потому что ты, родная, — мать.
А когда, управившись с делами,
Ты придешь меня поцеловать,
Я тебе, моей любимой маме,
Начинаю тайны поверять.
Обо всем советуюсь с тобою,
Расскажу о школе, о кружке...
И шершавой ласковой рукою
Ты меня погладишь по щеке.
Широко открытыми глазами
Я гляжу на звездные пути.
Я не сплю, я думаю о маме,
Лучше мамы друга не найти.
 
У Колюшки был высокий чистый голос, располагающий взрослых к слезам. Он, читая вслух, быстро входил в образ и никак не мог из него выйти на протяжении нескольких минут. Но это его выступление с некоторого возвышения надо всеми оказалось знаменательным в жизни Жуковских.

Женя тоже стояла на сцене, правда, сбоку, за краем занавеса, чтобы успеть подсказать забытые вдруг слова, а брат стоял в центре в красном галстуке и смотрел поверх голов сидящих, задрав острый подбородок к стеклянной люстре в актовом зале школы.

Дойдя до слов «мамочка, любимая, родная», он не смог уже в порыве нахлынувших чувств произнести два следующих слова и поднял руки к люстре:

- Мамочка!.. Мамочка!..

Женя подсказывала ему из своего укрытия: «любимая, родная». Скоро уже весь зал, жалея Колюшку, предлагал ему завершить столь вдохновенное выступление, заглушая его продолжительными аплодисментами. Но Колюшка не унимался, выкрикивая со сцены «мамочку» до того момента, пока рыдающая Женя не выскочила к нему и не утащила его с места позора за рукав в сторону кулис.

Одноклассники долго ещё вспоминали этот случай, поддразнивая его «мамочкой». А Паше было по-человечески жаль друга, каким бы он смешным в чужих глазах ни казался. Друг оправдывался перед Пашей, что, ну, не мог он рассказывать всем неправду о маме, которая не проводила ночи у станка на заводе, «как фронтовик в бою», что какая-то «совесть» не позволила ему прилюдно соврать об этом. А Паша пытался верить Колюшке, хотя с трудом понимал, как какие-то стишки могут быть связаны с тем, внутри чего они взаправду живут, и почему повариха из детсада хуже какой-то фрезеровщицы трудового фронта. Она ведь тоже «мама»!

Друзья даже немного поспорили об этом. Сестра Женя послушала их, повздыхала и уткнулась в томик Салтыкова-Щедрина. А вот папа Вася отнёсся к происшествию очень серьёзно.

Как только в доме Жуковских появились книги, с лёгкой руки библиотекарши-дочери Василий Андреевич узнал о своём знаменитом однофамильце и земляке и поведение его в семье кардинально изменилось. Он понял, откуда в нём и его детях сохранились задатки литературных и педагогических талантов, связанных с именами Пушкина и домом Романовых. Тракторист прочувствовал наконец-то величие гимна «Боже, царя храни», написанным его великим предком, и подозревал, что ручной запуск «Беларуси» в пять утра под окнами дома безусловно оправдан его, Васиным, происхождением, если он по линии графов Белёвских-Жуковских может претендовать на российский трон.

Судьба его единственного наследника, Николая, (простите, Колюшки), с этого времени озадачивала дядю Васю больше всего. Теперь уже понятные всем благородство и яркость фамильной натуры были доказаны публично и сомнения в царском происхождении не вызывали. Нужно было идти дальше. А куда было идти после принятого стакана самогона? Конечно, на балкон второго этажа, выходящий перилами на улицу Ленина, за которой располагалась площадь с памятником Ленина, и заявлять гипсовому Ильичу оттуда о своей и сыновьей сущности «помазанников божьих»!

Речи свои Василий Андреевич произносил спонтанно, в свое личное, нерабочее время, в любой час дня и ночи. Вещал он сверху редким прохожим на тротуаре, маменькам с детскими колясками, а чаще самим детям, которые закапывали в газоне свои «секретики». О содержании речей говорить трудно. Это были пространные рассуждения о современной международной ситуации, пархатых жидах, склочных жэковских бабах, хамах с городской свалки и ненасытных свиньях, обжирающих его семью. Дядя Вася пытался подать это в элегической стихотворной форме, не отходя далеко от гениального предка, открывая речь описанием погоды и заканчивая черти чем: ворами, долгами и плачем о потерянном рае в образе несчастной России. Казалось, один только памятник Ленину на площади понимал его, стыдливо опустив гипсовую голову к гипсовой книге.

Мама Нина уже несколько раз вызывала специальную скорую помощь из Петелинской психушки под Тулой, но дядю Васю недели через две возвращали назад. Он приезжал оттуда задумчивым, молчаливым. Зимой читал книги, а по весне, перед посадкой картошки, вновь выходил на балкон и приветствовал проходящих внизу майских демонстрантов рукой с брежневским жестом «туда-сюда», будучи одетым в трусы и «майку-алкоголичку» по поводу хорошей погоды. Все понимали, что и до следующих элегий этой же рукой как пить подать. Но случилось непредвиденное. Не по сезону, в июне, Жуковским пришлось зарезать заболевшего старого хряка-производителя. Вонючее мясо и сало с него на продажу не пошло, пришлось, чтобы не выбрасывать, съесть его самим. Холодильников в четырёх хрущевках для тонны мёртвого веса этого вепря не хватило.  И на второй день Василий Андреевич подавился хряковской требухой и скоропостижно скончался, чуть не дожив до пятидесяти и не успев отрастить на дряблых щеках царские (позднеромановские) бакенбарды.

Мама Нина проводила его гроб из дому одна, молча, но с явным облегчением на бледном лице (Лида не отозвалась из Приморья на телеграмму, Женя уехала ещё перед забоем хряка с экскурсией по Бунинским местам в неизвестном направлении, Колюшка паталогически боялся покойников, кто бы они ни были, хоть хряк, хоть родной отец, и отсиживался, как обычно, у Паши в погребе, в квартире на первом этаже, и выходить оттуда ещё пару дней не собирался), а после поминок, утром, тётю Нину нашли повешенной на приводном ремне от «Беларуси», наброшенном на стояк батареи отопления.

Вот так, в три дня, фамилия сократилась сразу на двух взрослых особей.

Женя на похороны мамы Нины неожиданно вернулась, хотя ей никто об этом не сообщал. Заметили одно: облегчение и на лице дочери выражалось настолько явно, что попробуй она его скрыть, не получилось бы. Ждали очередной трагедии «царской» семьи. Но боженька сделал паузу своим помазанникам. Вернувшись с кладбища, Женя спросила у Колюшки: намерен ли наследник пожаловать домой? На что ей из Пашиного погреба Колюшка отвечал: а ты не повесишься? И, задумавшись, Женя серьёзно сказала: не знаю… И что-то было в ней эдакое глубоко зачитанное, почти родное - то ли от Сонечки Мармеладовой, то ли от Катюши Масловой, хотя Паша этого в школе ещё не проходил. Но исконно русскому человеку этого и читать не надо, он и так знает, что от бабы хорошего ждать нечего. Это ему Колюшка сам сказал, когда Паша спустился к нему в погреб и они потихонечку глотнули с ним из трёхлитровой банки самогонки, не чокаясь, за упокой родителей, то бишь графа и графини.

На этом пионерское детство и кончилось, погрузившись в пучину половой зрелости.

У Жени Жуковской, оставшейся Колюшке за отца и мать и не пустившей на свою территорию многочисленных голодных родственников бабушки Тани, доедавших по своим углам останки хряка-бедоносца, была секретная тетрадка с запретной прозой. Обнаружил её Паша, как-то забежав к другу послушать «Песняров», уронив какую-то тетрадочку, лежащую между пластинками, на пол. Под коричневой обложкой на бумаге в клетку старательной рукой библиотекарши были переписаны весьма нескромные эротические рассказы какого-то писателя или писательницы, которые ещё в прошлом веке занимались совершенным непотребством и в саду, и дома, и в карете, и пешком, как говорится. Друзья были не столько удивлены, сколько обрадованы столь неожиданному дару, свалившемуся им прямо в расстёгнутые штаны, и принялись изучать тексты по очереди, а то и дуэтом, освобождая иногда руки для перелистывания горячих страниц.

Тогда-то и выяснилось, что мужское достоинство в приподнятом настроении у Колюшки если и не царское, то графское уж точно. А уж величиной втрое больше Пашиного – кому только показать, чтоб поверили! Но показывать пока некому было. Да друзья и не очень торопились: надо хотя бы восьмилетку закончить. А пока под музычку и тетрадочку кончали в разные стороны, и занимались этим в отсутствии Жени довольно часто…

Они были уже влюблены в одну девчонку, Дуську Кабанову из третьего подъезда. У неё были такие белые и ровные со всех сторон ноги, что места коленок на них определялись с трудом, точнее – только при перегибе ноги, когда она шла или пробегала мимо их второго подъезда к своей подружке в первый. И ещё у неё сквозь любую одежду торчали острые соски, готовые прорвать материю, а закрывала она их своими чёрными кудрями, специально не стриженными и зачесанными на грудь. И губы у Дуськи были ярко алыми, а за губами были жемчужные зубы, а за зубами – розовый мокрый язык, который хотелось откусить и съесть ещё тёпленьким.

Дуське скоро должно было исполниться шестнадцать, но взгляд у неё был уже цепкий, острый, и пользовалась она им в своё удовольствие, определяя за секунду кому она нравится очень, а из кого уже можно верёвки вить.

Для верёвок она выбрала Колюшку. Вечно тёрлась возле него, как бы невзначай трогала за руки при разговоре, хлопала по плечу и даже как-то дала ему под дых кулачком, шутя, конечно. Но Колюшка побледнел, задержал дыхание и убежал за сараи, чтобы при всех не кончить. Паша с Дуськой проводили его бег понимающими взглядами, а остальные только рассмеялись.

- А если его поцеловать, представляешь, что будет? – шепнула Дуська Паше на ухо.

- Дура ты! – пожалел её Паша и пошёл выручать друга из липких любовных уз…

Но это были мелочи жизни. Женя влюбилась! И в кого? В самого Высоцкого! Мучилась-мучилась, слушала-слушала записи на магнитофоне, смотрела-смотрела на его фотку, да и уехала в Москву, взяв в библиотеке отпуск за свой счет, оставив бабке Тане денег на Колюшкин прокорм, а самому Колюшке – записку: «В дом никого не води! Люблю.» А кого она там на самом деле полюбила, записка умалчивала.
Именно тогда, в одиночестве, Колюшка запел. Освоил заброшенную Женину гитару с бантом по самоучителю Юрьева, а технику пения перенял с пластинки у Мулявина. И получалось у него это так здорово, что не только Дуська Кабанова, но и девушки постарше и посимпатичней зависали у него под открытым балконом, прислушиваясь к переливчатому, как горный ручей, тенору.

Домой он никого не пускал. Паша заглядывал к другу всё реже. На два летних месяца родители отвезли Пашу помогать старому дедушке в деревне. И, вернувшись к осени, он друга не узнал. Колюшка, высокий, по-модному обросший, в приталенной рубахе с петухами, пел уже с летней эстрады на танцах, будто всю жизнь его только этому и учили.

Он мельком с Пашей поздоровался у дома, намекнул, что ему некогда, что забежал к бабе Тане на минутку только перекусить и торопится на очередную репетицию. Паша пожал плечами: надо так надо, что поделаешь. Открыл, как швейцар, другу дверь подъезда. А друг ему за это ещё и «спасибо» сказал…

***

   В школу в девятый класс Колюшка не пошёл. Баба Таня направила его в район в профтехучилище учиться на фрезеровщика (там кормят бесплатно, стипендию дают, а главное будет у него профессия в руках: станок на грязном заводе под тёплой крышей). С тех пор они с Пашей всё реже встречались, а когда Паша закончил десятилетку и уехал в Москву, Колюшка второй год служил в Армии. И вернулся оттуда к разорённому гнезду: из многочисленной родни побирушек в живых осталась только недоношенная Аллочка, которая жила в квартире покойной бабы Тани с каким-то приблудным татарином, а весь древний род Жуковских как вода в землю ушёл, и следа не осталось.

Колюшкину квартиру, как ни странно, не тронули, и зажил он в ней бобылём среди горы библиотечных книг и старых пластинок, утром похаживая на работу в «Трамвайзапчасть», вечером бренча на гитаре, а ночью, наверно, ломая голову над своей несчастной судьбой: ох, тяжела ты, шапка Мономаха.

Две-три женщины, с которыми Колюшка встречался, проболтались-таки о его огромном мужском достоинстве, совершенно не употребимом по прямому назначению из-за своих богатырских размеров. Гордость не позволила ему завести другие знакомства, женщин с той поры он презирал открыто и жестоко. Друзей приглашать домой стеснялся. Соседей откровенно побаивался, запирая входную дверь на два замка. А в девяностые, потеряв работу из-за сломанного на станке пальца, в дворники не пошёл – не царское это дело. Жил собирательством: цветного металла по помойкам, просроченных продуктов из магазинов, картошкой с чужих огородов. Той социальной пенсии, что он получал, едва хватало на хлеб и кусок мыла. Но Колюшка писал во все инстанции, доказывая, что он не нищий, а истинный принц и наследник Романовых, требуя сделать ему бесплатный тест на ДНК и сравнить их с анализами останков расстрелянной царской семьи. Из дома сиятельный самозванец выходил всё реже, проверяя только почтовый ящик, и всё чаще смотрел с балкона на неизменного гипсового Ленина на площади.

Пал Палыч, выйдя на пенсию, стал чаще заезжать в родной городок, проведать своих стариков, погрустить о далёком детстве.

С постаревшим, каким-то облетевшим, как осеннее дерево, но ещё прямым Колюшкой он столкнулся у подъезда. В руках у старого друга был зажат конверт. Ясно было, что он нёс очередное послание на почту.

- Кому теперь? – спросил Палыч.

- В Российский Императорский Дом под покровительством Великой Княгини Марии Владимировны, - тихо отрапортовал друг, не заикнувшись.

- Зря. Это же конкуренты на престол, - предупредил Палыч. – Смотри, зароют…

- Я с уведомлением. Не отмажутся.

- Ну, давай, хлопочи… А как дела-то вообще?

- Да ты заходи вечером, по-товарищески, по-простому. Хорошо? – сказал он вдруг и заторопился к почтовому отделению.

Палыч зашёл.

Свет Колюшка не включал, незачем было. Вещи уже лет пятьдесят стояли на своих местах нетронутыми, что их рассматривать? Книги? Замусолены, как блины. Пластинки? Полежали на солнце на подоконнике, изогнулись. Осталось только так, перемолвиться парой слов, нового-то ничего не услышишь…

- Баланс, говоришь, симметрия, ну-ну… - Палыч кивал ему осуждающе.

- Да, они! – утверждал в полутьме тенор Колюшки. – Вот сколько моей родне от дьявола досталось, а меня Господь уберёг! Для чего? Значит, не выполнено ещё моё божеское предназначение. А жезл-то, как знамение, дан на всю жизнь! – и он легко похлопал себя по «брёвнышку» между ног. – И от этого, Палыч, никуда не денешься! Вот оно, вживую, моё ДНК! Ни тебе женщин, ни тебе детей, ни тебе семьи, ни работы, ни денег… И доказывать ничего не надо!.. Остаётся что?!

- Царствовать?

- Вот именно! Держать в руках своё достоинство. И думать о своём народе. Я же не человек уже. Я – символ, тотем, и живой ещё, а не как этот…

Колюшка кивнул в сторону площади с памятником, глубоко вздохнул и продолжил:

- Это мне испытание такое Бог дал, я знаю. Чтобы всё уравновесить и привести в порядок. Он мне сказал, как нужно думать. Я один знаю. И этого, Паша, тебе не объяснишь!.. Тут вера нужна, слепая русская вера!.. Смотрю я на людей: какие они красивые, ухоженные, сытые. И радуюсь за них. И жалею… Жалею, что не ведают обо мне, грешном. А знали бы как царю их, батюшке, живётся, слезами бы изошли и в меня поверили, в Николая последнего, Третьего. Я им как мать родная бы стал! А там уж и до блаженства недалеко и до Николая-угодника, чудотворца…

Колюшка в потёмках будто бы слезу смахнул со щеки.

- Я не понимаю… - честно признался Палыч. – Вроде и человек ты взрослый, а такую чушь городишь, что стыдно слушать. Да ещё своего дурака в штанах поглаживаешь!.. Тьпфу!.. Подлечился бы ты, Коль, таблеточку бы выпил, глядишь, и отпустило бы… На рыбалку бы сходил, на воду посмотрел, птичек послушал… А?

- Нет, ты, Палыч не понимаешь!.. Если я таким, как все, стану, кто ж в меня уверует? А кто тогда равновесие будет поддерживать?

- Далось оно тебе! То симметрия, то баланс… Какое ещё равновесие?

- Между Богом и людьми! А как же! На то он и царь… А не те, что по кремлям да дворцам сидят. Говорят же: без царя в голове… Это про подданных моих, несчастных. Никак меня в голову не возьмут! А надо бы, ой, как надо бы взять…


Уходя, после долгой и бестолковой беседы Палыч спросил о Колюшкиной сестре, Жене: где она, что не приедет к брату?
- Так она давно замуж вышла! Не до меня ей! У неё-то муж – ого-го!
- Кто такой?
- Да Высоцкий же! А ты что? Не знал, что ли?
- Тот самый?!
- Ну, да!
Пал Палыч хотел в этот момент зажечь свет в квартире, чтобы взглянуть Колюшке в лицо, но передумал.
Пусть себе царствует в мире и согласии.


Дома Палыч спросил у отца: а что, Колюшка совсем на рыбалку не ходит?
- Мамочка-то?.. Да ходит. Карасиков кошкам таскает, маленьких совсем, - ответил ему отец, загадочно улыбаясь. – Кого тут ещё угощать? Меня, что ли? У него и сковородки, поди, нет… Блаженный… А вечером тихо так поёт один с балкона… Тоненько… «Беловежская пу-уща, беловежская пу-у-уща-а…» и что-то там про распад СССР… Будто жалеет кого-то…


Тихо теперь у Палыча в городке: ни крика петуха утром, ни визжащей скотины по сараям, ни уличных драк, ни демонстраций, ни танцев на веранде, ни поцелуев по подъездам. Полная симметрия и пропорциональность. Один только голос журчащий, живой слышен весенним вечером. Но какой голос!.. Мамочка моя дорогая!