Генюшка

1.Морды, бани и картузы

Генюшка сидела на крыше избы за светёлкой и даже не думала спускаться.  Спустишься, а маменька, коль увидит, так  сразу же бранить будет, а то и веником  по хребтине пройдётся. Конечно,  за дело, но всё равно обидно. Правда, тятенька обязательно вступится, он всегда заступается за свою Генюшку, но толку, маменька успеет веником по спине огреть, хотя бы раз.

Генюшка, конечно тоже виновата, но как можно терпеть, если этот противный Дронька дразнится. Вот девчонка и сорвала с него картузишко, а потом приподняла угол венца  бани да картузишко туда и сунула. И  венец отпустила обратно. Вот уж Дронька-то со своим приятельщиком Ерошкой  попрыгали около картуза, тянут, а вытянуть не могут, брёвнами  намертво прижат.  Мужики взрослые доставали эту шапчонку.  Ну достали с грехом пополам.

Генюшка уже не единожды проделывала такое с шапками. Как кто обидит – она шапку у обидчика с головы хвать, угол бани приподнимет, да шапчошку туда и сунет.

Первый раз, когда она такое-то дело учудила, мужики деревенские даже не поверили, что девчошка-десятилетка может угол бани приподнять, если им, взрослым мужикам, это не под силу.  Так они Кузьме, Генюшкиному тятенька, и сказали. А тятенька только посмеивается: «А давайте испытаем!»
А мужики шачонку-то только-только вытащили. Намучились. Но спор-то их за живое задел,  не верят и всё.

Тятенька позвал Генюшку и посулил, что наказывать не будет, если Генюшка покажет, всем как она угол бани приподнимает.  Народ столпился, глазеет. Ну, Генюшка подошла, плечом подпёрла  стенку, и двумя ручонками за бревно схватилась, поднабычилась, поднатужилась  и угол-то приподняла. И  шапчонку ту многострадальную вновь туда сунула. Угол на место опустила и убежала. Ох, и поругались же мужики, вновь доставая шапку!

Но теперь-то вся деревня знала, что ежели у какого мальчонки шапка либо картуз под избой или баней брёвнами придавлены,  то  это Генюшкина работа.  А не надо девчонок забижать да дразнить!

А мужики всё удивляются, мол, да как же она такую хабазину поднимает? А чего тут поднимать-то! Силушка у Генюшки немереная. Да тем более брёвна в обло сложены. Легче лёгкого.

Батюшка  в церкви, отец Гермоген, даже сказал тятеньке, что надо, мол, девчонку пороть за эти безобразия.  Тятенька ответил, что выпорет непременно, но в душе лишь усмехнулся.  Во-первых, попробуй догони Генюшку, а во-вторых, если даже и догонишь – попробуй-ка уложи на скамью для порки, разве, что привязывать только.  Да и вообще, тятенька детей своих не порол, в манере не было.  Он что надо словами втолковывал, да на личном примере учил. За это его в Боровиково очень  сельское общество осуждало, как же не пороть-то! Учить-то ведь детушек надо!  А через «нижнюю-то  голову» до верней лучше доходит, сразу урок усваивают.   А Кузьма Егорыч не порол, чем и подрывал деревенские устои.

Вот и тетерь Генюшка в очередной раз отметилась.
Маменька вышла на крыльцо, покликала, Генюшку, покликала, да обратно в избу ушла. А девчонка слезла с крыши да огородами на речку и убежала. Да не на Боровушку, а на Ницу.

На Нице  у них с тятенькой сети стояли и несколько морд. Вот Генюшка и решила проверить морды. И что она видит? Опустошены  морды, вытащена рыба.  Может  быть тятенька рыбу забрал? Да нет, не ходил тятенька сегодня на реку, недосуг ему было. Работы невпроворот. А парнишка-то в доме только один – двенацатилетний Васятка, а остальные девчошки,  что от них проку, какие из них помощницы в мужской работе, хотя они и старше Генюшки.

Не-е, ну Генюшка-то  отцу,  конечно, помогает.  Он её и по дереву  научил робить: пилить, строгать, гвозди заколачивать. Она для маменьки даже скамеечку махонькую сколотила и весёлку для опары выстругала.  А ещё Генюшка умеет косить,  лошадей запрягать, рыбу ловить, это всё тятенька её научил. Так что, они с Васятной первейшие тятенькины помощники.

А Онфимия, Глафира, Таисья и Анна маменькины  помощницы, сами полностью с хозяйством управляются: и за скотиной ходят, и коров доят, и огород обихаживают, и в избе убираются, полы и столы до белиз ны скребут, и половики  стирают и одежонку тоже, и ткут, и прядут, и опару для теста ставят, и хлебы пекут,  и стряпают, и похлёбку варят.  Всё умеют, всему научены. Работы по полной. Так ведь и маменька на месте не сидит, весь день в работе, особенно летом. В деревне ведь как? День не поработал – чем  зимой кормиться будешь? 

А старшие сёстры уже девицы навыданье. Ещё годок-другой, их замуж выдадут  и Генюшке самой придётся впрягаться в женскую работу по дому. Хотя она и сейчас уже всё, что надо сладить умеет и управляется нехуже старшаков.

Генюшка  присела на бережок задумалась.  И даже почти задремала.  И вдруг её как подбросило. Глянь, а у берега в заводи соседский Ваньша морды проверяет. Ах,  ты ворюга!  И Генюшка кинулась к парнишке. Коршуном  налетела на него сзади и давай головой в воду макать: «Не воруй! Не воруй!»

Ваньша закричал: «Отпусти, Генька! Это наши с тятей морды!» И тут только Генюшка разглядела – точно, чужие, они с тятенькой не так плетут. Ей сразу расхотелось драться.  Да и Ваньша был настроен миролюбиво.  Они выбрались на бережок и сели рядком.
- Много рыбы-то в мордах? – спросила Генюшка.
- Не-е,  кто-то всю выцапал, - ответил Ваньша.
-  Вот и у нас тоже, - отозвалась Генюшка.
- Следить надо, всё равно попадётся, - Ваньша глянул  на девчонку, - а пошли, Генька, завтра на заре  вора выслеживать! Вот  и в словим его. Только Васятку ещё позови.
- А пошли, - оживилась Генька.
На том и порешили.

Утром,  ещё до зари, лишь только чуть-чуть забрезжило,  Генюшка и Васятка,  взяв удочки под видом того, что на рыбалку собрались, выскочили из дома. Они огородами пробрались во двор к  Ваньше и стали пулять по крыше сеновала мелкими камушками, чтоб разбудить сотоварища.  Ваньша сполз с сеновала, схватил удочки и они помчались реке. На берегу закинули лески в воду, удилища воткнули в рогатинки, вкопанные в бережок, а потом затаились за большущим валуном, им всё видно, а их никому.  И стали ждать. И дождались таки.

Послышались торопливые шаги.  Маленькая  худосочная фигурка  спустилась к реке и вошла в воду, почитай как раз в том месте,  где находились морды.  Фигурка вытянула одну из морд и уже начала вынимать добычу. Но тут на неё налетели три разъярённых вихря.  Сначала окунули вора в воду, а затем выволокли на берег.

Перед пышущими праведным гневом ребятишками сидел на песке, мокрый,  жалкий, хлюпающий носом, вечно сопливый… кто бы вы думали?  Дронька! Да-да, именно тот,  младший Ухвткин,  Дронька.  Самый вредный  и пакостный у них в Боровиковой. Ох, и подлюка же парень! Недаром его бабы деревенские ехидной называли. Весь  в батяньку своего, Ухваткина, ну и в мамашку тоже.  Росточка мелкого, как невызревшая горошина в стручке, хотя и Генюшкин сверстник. Но вредности и злости на десять таких как Генюшка хватит.

- Воруешь значит!? - не сулящим ничего хорошего тоном произнесла Генюшка.
- Ща мы тебя рыбкой-то накормим! – пообещал Ваньша.
А Васятка ничего не сказал, лишь выразительно посмотрел на Дроньку.

- Это не я! Робя! Не я! Это бобры всю рыбу пожрали! – завизжал Дронька.

Ребятишки  даже расхохотались от такой глупости. Всем же известно, что бобры рыбу не едят, они древесиной питаются.

- Ты ври, да не завирайся! Тоже мне, бобры рыбу съели! – сказал Васятка.
- Тогда выдры! – запричитал Дронька, - точно выдры!
- Где ты тут выдр отыскал!
- Тут только одна выдра, и эта выдра ты! – подхватил  Ваньша.
- Не обижай выдр! – откликнулась Генюшка.

Дронька,  почувствовав, что первый гнев  у ребят прошёл и бдительность ослабла, вдруг вскочил и рванул прочь. Ребята бросились за ним.

Дронька мчался вперёд, этот стервец хорошо бегал, поднаторел, видать, уж больно часто деревенская ребятня гоняла его за вредность. Наконец он достиг ближайшего двора и заскочил в калитку.  Это был двор его бабки. И теперь под защитой огромного волкодава. Дронька вскарабкался на забор и оттуда дразнил ребятню.

- Мы тятеньке расскажем, как ты рыбу воруешь! – крикнула Генька.
- Тятеньке-тятеньке! Что вы всё со своим тятенькой!  Вся деревня знает, что он вам не родной! – заблажил Дронька
- А вот и родной! – закричала Генюшка.
- Как же, как же, родной, держи карман шире! Он  Кузьма, а вы Васильичи! А две ваши девки вообще Григорьевны.

Ух, как ринулась к забору  Генюшка и мгновенно вскарабкалась. Ещё секунда и одна двинула бы Дроньке кулаком между глаз. Но тотчас перед ней над забором выросла разъярённая собачья морда. И Генюшка вынуждена была отступить.  Эх, жаль, что на берегу не догнала паршивца,  а то точно бы лещей надавала по полной.  Да ещё бы на высоченную сосну загнала, чтоб  сидел и не пыжился.


2.Отцы

Самое обидное, что это было правдой. Тятенька действительно ни Генюшке, ни старшим детям родным по крови не приходился.
- Зато по духу родной, - говорила соседкам маменька.

Генюшка  родилась, как раз в разгар русско-японской войны в декабре четвёртого года, в самое Рождество.  Этакий рождественский подарок. Отец-то так уж этому подарку радовался, так радовался. что называется – в зубах  таскал. А как же, первый совместный ребёнок.

 Родного отца Генюшки звали Василий Иванович Бедрин. Справный домохозяин, работящий, непьющий. Отец большого семейства.  Они с женой-то его, Марией Ивановной, как в поговорке говорится – два сапога пара.  От первого брака у Марии было две дочери. И  Василий – вдовец  с тремя детьми,  полутора, трёх и пяти лет. Да и у Марии девчоночки не старше, пять да шесть годочков.  Вот и обвенчались эти двое вдовых и приняли детей друг друга как своих родных. И зажили они дружно да ладно. Объединили два хозяйства, вот и стало у них две лошади, две коровы и другая дворовая живность. Избу новую справили.  Крепкое хозяйство. Да и сами работящие да сметливые. А дети дружные-то какие! Как будто от одной матери и отца рождены.  А уж как  младшенькая Евгения, Генюшка,  на свет появилась,  то  семья ещё крепче стала. Генюшка – общая  любимица, словно окончательно сцементировала семейство.

Жили они  зажиточно, не сказать, что кулаки, но середняки крепкие, две лошади, две коровы, свиньи, овечки, козы, куры. Изба-пятистенок со светёлкой, большая, светлая, крепкая, к ней пристроена клеть с подклетью для хранения припасов. Огород, двор большой, баня, конюшня, хлев для коров и мелкого рогатого скота. В общем, в наличие всё, что полагается крестьянскому хозяйству.

Землицы, правда маловато, потому как землю делили «по мужикам», а «не по едокам», а мужиков-то в доме всего двое – сам хозяин  да сынишка Васятка.   Зато едоков – пруд пруди, пять девок в семье, да Марья Ивановна - мать семейства.  Но отец мужик умный был, хваткий, сметливый да сноровистый, сумел деньжат подкопить и землицы-то прикупил, немного, но на прожитуху хватало, знай работай только. Вот  они и работали всем семейством. Вкалывали, что и есть, все от мала до велика. И Генюшка, сколько могла помогала, хотя совсем ещё махонькая была. Избу выметет, кур покормит, овечкам воды нальёт,  коз из огорода выгонит, и то вперёд.

Чего ещё для хорошей жизни надо,  живи да радуйся – изба есть, земля имеется, да семья в наличии. А в семье-то все ладные да работящие. И всё так споро, по  уму, ладком да рядком. Знай не ленись только.   Вот ребятишек бы вырастить, поднять, а там и старость недалече.

Но судьбина распорядилась по-своему.  В  Рождество  Генюшке  исполнилось четыре, а  в  мае  случилась  страшная беда, горе горькое – лошади затаскали отца,  Василия Ивановича. На нём живого места не осталось, весь изранен, переломан, изувечен, лёгкие и почки отбыты. Не жилец,  одно слово.

Умирающий  отец лежал на кровати, вся семья столпилась рядом. Василий Иванович гладил самую младшую, Генюшку,  по голове и говорил:  «Маленькая моя, как же ты будешь без меня. Деточки мои, что с вами станется? Как маменька вас всех поднимет?»  Генюшка эти слова запомнила на всю жизнь.

Выходить   Василия Ивановича не удалось, не под силу оказалось   это бабкам-знахаркам. Умер Василий, отпели,  похоронили, добрым словом помянули.  Овдовела   Мария второй раз. Дважды вдова.  И осталась она одна с шестью ребятишками.

Нет, Мария не отдала детей Василия в приют, хотя деревенские бабы и нашептывали ей об этом.  Но Мария для себя уже всё решила – никакого  приюта, дети Василия будут жить с ней, раз она стала им маменькой, маменькой и останется. Мария не делала между ними различий, они все были её детьми, родными и любимыми.

Трудно пришлось Марии, тяжело. Ребятишки  ещё невелики, самой старшей только-только одиннадцать исполнилось. Да хоть бы сыновья были, помощники, да возрастом постарше,  вот уже и худо-бедно работники. Но нет, парнишечка-то один,  да и тот ещё мал, шестилетка всего. А в деревне, при хозяйстве, да с небольшими детьми, без мужика-работника ох как тяжело, ох как худо. И работников со стороны не нанять, денег-то на оплату нет. Ребятишки, конечно, по мере сил помогают, но всё равно, хозяйство мужских рук требует.  Как ни бейся одна женщина, как ни старайся, всё едино захиреет хозяйство мало-помалу и придёт в упадок.

Видели люди, как бьётся женщина одна с большим хозяйством. И попадья местная, Евстолия Михайловна, видела.  И решила она сосватать Марию, одному хорошему мужичку, тоже вдовцу, но бездетному. Небогатый был человек, но очень хороший, добрый  и работящий. И ведь сосватала.

Через год обвенчались Мария Ивановна с Кузьмой Егоровичем.  Свадьбу сыграли, всё честь по чести. Она – Бедрина, он – Кукарских,  Вот  и стало новое семейство для всей округи  не иначе как Бедрины-Кукарские.

И сделался в одночасье Кузьма Егорович многодетным отцом. Причём настоящим отцом. Детей как своих принял, словно родные его. Если с ярмарки едет, то каждому из шести гостинец везёт, обязательно леденцового петушка на палочке и большой пряник печатный.

А уж в младших Генюшке да Васятке Кузьма Егорыч вообще души не чаял. Они ж, почитай с малолетства  с ним росли. Васятку  делам хозяйственным обучать стал,  да и Геньку заодно.  А девчошка смышлёная, умненькая, востроглазая, всё на ходу схватывала. Да такая живчик, веселушка, певунья, плясунья, работница,  и его первая помощница, даром, что самая младшая.

Кузьма Егорыч младшую доченьку свою и сына  везде за собой таскал, и в поле, и на покос, и на ярмарку, и в гости к родне. Кузьма научил ребятишек и плотничать, и столярничать, и валенки подшить, и баню поставить, и травы накосить, и главное – с лошадьми управляться.  В общем, Генюшке скидку на то, что девчонка не делал, а  как парнишку растил, да ещё и драться обучил. Генюшка и Васятка платили ему тем же, Кузьма Егорович был им любимым родным тятенькой.  Она так его и называла – тятенька.

А вот своих полностью родных деточек по первоначалу Кузьме Егорычу, как говорили в деревне – Бог  не давал. Точнее давал, но умерли двое детишек в младенчестве.  Вот всю свою родительскую заботу и переложил Кузьма на уже имеющихся детей. Он Генюшку с Васяткой даже хотел усыновить и на себя переписать, да дьячок  упёрся, мол, пусть дети фамилию и отчества родного отца носят, а у Кузьмы ещё будут ребятишки, вот их на себя и запишет.  И Кузьма не стал перечить, рассудив, что должны иметь дети память о родном отце, а его, Кузьму, они и так любят и за отца почитают.

И вот теперь, этот противный Дронька обозвал Генюшкиного и Васяткиного тятеньку не родным.  Ох, как обидно стало ребятишкам. Вот если выловят они Дроньку, точно побьют! Да, нет, толпой они его бить не будут, вот Генюшка отлупит, и довольно с него.  Генька с ним и одна живо справится.

Да ладно бы только один Дронька дразнился.  Дружок его, Ерошка подхватил. Ерошка без Дроньки вроде бы и ничего парнишка не такой уж и вредненький, и поговорить с ним можно, и поиграть.  Но вот когда младший Ухаткин  рядом… сразу становился  его подпевалой.  Боялся что ли Дроньку. Вот и в этот раз  подхватил и тоже обзываться стал, просто проходу не давал.  Ну попадись  только! Уж с этим-то Генюшка и подавну справится.

Так и случилось. Столкнулись  на тропинке нос к носу, и Ерошка не удержался, чтоб не подразниться, ну и получил на орехи. 

Вечером прибежала к ним ругаться Ерошкина маманя, тётка Агафья, мол такая-сякая Генька побила её  прекрасногого  сЫночку ни за что ни про что.

- Успокойся,  Агафья Сидоровна, не кричи так, - сказал тятенька, - а лучше присядь  на скамью, посидим, помозгуем, о теле потолкуем.

Но Агафья его словно и не слышала. Кричала, сквернословила.  Грозилась  волостному начальству да уряднику пожаловаться.

- А я бы своим ещё и добавил, узнай, что они чужих детей забижают. Выпорол бы, как что и есть! – произнёс Кузьма.

- Вот свои будут – их и пори! – пуще прежнего заверещали Агафья.

Тятенька даже побледнел от её слов. Хотел было даже из избы её вытолкать, да передумал. Что  со склочной глупой бабы возьмёшь! Руки ещё марать.

Агафья не унималась, а всё так же продолжала разоряться.

Но при маменьке-то много не поразоряешься  и не посквернословишь.  Маменька-то умела поставить склочниц на место.

Вот и теперь она что-то шепнула Агафье на ухо, та аж взвизгнула и подскочила.  А потом сразу сникла и больше не орала.

- Садись-ка лучше, Агафья, отужинай с нами, да чайку испей. Чаёк  свежий заварен, самовар бурлит, - пригласил Кузьма Егорыч. Отходчивый он мужик был, добрый.
Но Анафья только рукой махнула и ушла восвояси.

- Маменька, маменька, что ты ей такое шепнула, что она сразу замолчала?
- Да заговор один, словцо заветное, - усмехнулась маменька.

И ребятишки поняли, что больше они от неё ничего не добьются.

Вот так вот и получилось, что было у этих ребятишек два отца, и оба родные и любимые.



3.Затея отца Гермогена


Задумал Кузьма Егорыч младшеньких грамоте обучить. Генюшке тогда восемь было, а Васятке десять. Обмозговали они задумку с Марией Ивановной. Так и сяк подумали, рассудили и решили учить непременно.  Эх, выучить бы ребятёшек  в городском народном училище! Четырёхлетнем, да ещё и с гербовой бумагой об окончании!  Ребятёшки бы сразу в люди вышли. Помечтали-помечтали, но  поняли, что ничегошеньки из этого не получится – уж больно далеко ближайшее-то училище,  почитай за тридцать верст в уездном городе.

Была, правда, ещё школа в Городище, трёхклассная земская. Но Городище опять же далековато, зимой не набегаешься. Да и дорога через лес, а зимой в лесу волки рыщут. Нет, не дело, чтоб  ребятёшки зимой одни по лесу шастали. Да и через Ницу перебираться надо, а коли вдруг весенний да осенний паводок грянет? А ежели им в Городище угол снимать, так малы ещё, да и в чужих людях жить – горе мыкать. И не отпустили маменька с тятенькой Васятку с Генюшкой ни в городское училище, ни в городищенскую школу. А решили отдать брата с сестрой в церковно-приходскую,  что при  их приходе ещё с конца прошлого века деревенских ребятишек  уму-разуму наставляла. Пущай первоначально в этой выучатся, а там уж как Бог положит.

Вот так и попали дети в церковно-приходскую школу. Занятия начинались с последних дней октября и заканчивались в конце апреля. Школа была двухлетней и изучались там  Закон Божий, чтение, письмо, арифметика, церковное пение и история. Заправлял всем священник, отец Гермоген. Он учил Закону Божьему, церковному пению и истории, а чтению, письму и арифметике обучал дьячок.

Скоро пролетел год, пошёл второй. Научились ребятишки чтению, письму и счёту, и даже азы истории усвоили. Но вот не заладилось у Генюшки как-то сразу с Законом Божьим и церковным пением.  Голос-то у Генюшки был хороший, сильный и звонкий, но вот не получалось у неё петь по церковному, как ни старается всё равно на народные мотивы съедет или звонкое коленце ввернёт. И прозвучит вдруг посреди долгого монотонного пения, яркое высокое коленце, звонкая заливистая  выкрутасина.

А молитвы на уроке сказывать начнёт, всё равно своё словечко вставит. И уж ругал её священник, и наказывал, и родителям жаловался. Нет, всё едино вольничала девчонка, хотя и клялась-божилась, что это не специально, а само собой получается.

Ох, с каким  превеликим удовольствием выгнал бы отец Гермоген её из школы за своеволие, но всякий раз вступалась за ослушницу  попадья, матушка Евстолия Михайловна, Генюшкина крёстная.  Очень уж Евстолия Михайловна Генюшке благоволила.  Да и дьячок хвалил. По чтению, письму и счёту девчонка одной из лучших была.

И вот во второй и последний год обучения, по весне, произошёл случай, отбивший у Генюшки всяческое желание окончить школу и получить документ об этом событии.

Съездил как-то отец Гермоген несколько раз в город, к земскому врачу. В Бога он, конечно, веровал, но, когда его вдруг поприжало со здоровьишком, решил, следуя поговорке, самому не плошать.  И каждый раз заканчивались эти визиты к врачу  высокосветскими беседами. И вот в одной из бесед, доктор высказал мысль, что почти всех деревенских детей мучают глисты, поэтому дети плохо растут и плохо учатся. А наилучшим народным средством от глистов, по словам доктора, является обычное льняное масло.

И тут отца Гермогена осенило! Загорелся он прямо таки этой мыслью. Дело-то богоугодное, недаром древние говаривали, что в здоровом теле – здоровый дух. Тут отец Гермоген вспомнил, что говорили это древнегреческие язычники, поэтому спешно  осенил себя крёстным знамением. Но от затеи своей н отступил.

По приезду домой, он объявил матушке, что у всех учеников будет травить глистов. Нет не сам, конечно, для этого дьячок есть да местный коновал имеется. Но травить-то глистов надо непременно на школьном дворе, чтоб точно знать – все потравлены.   Матушка Евстолия Михайловна мысль эту одобрила, но единственно сказала,  мол, сомнение её берёт – сподобятся  ли они напоить маслом Генюшку,  шибко уж та льняное-то не уважает, горчит оно и рыбой несёт. Но батюшка Гермоген только отмахнулся.  Он-то знал, как со строптивицей сладить.

В назначенный день на заднем дворе школы всё было готово для процедуры. Стоял бидон с маслом,  лавка и даже вожжи припасены, и огроменная ложка в наличии. Начать  решили с Генюшки, а то эта востроглазая  моментом расчухает и не сладить с ней будет. Больно уж норовистая.

И как только по утру Генюшка зашла в школу, матушка Евстолия Михайловна зазвала её на вольный воздух, в школьный двор.  Сели они на лавку потолковать и тут сзади налетели на Генюшку коновал с дьячком. Ох и попиналась же,  и поголосила Генюшка! Визгу на всю деревню.  Мужики местные,  даже удивлялись, что это мол у батюшки поросёнка, что ли режут, в такое неурочное весеннее время, протухнет ведь мясо-то, ежели сразу с ним не управиться. Ну посудачили так, посудачили да по своим делам разошлись.

А Генюшку скрутили и приторочили вожжами к лавке. Подошёл к ней коновал с полнёхонькой ложкой льняного масла и велел рот открыть, но Генюшка только крепче его сжала.   Ну что что тут поделать. Пришлось дьячку ей нос зажать, вот рот-то и открылся. Вылил туда коновал всё наличествующее в ложке масло.  И тут же всех присутствующих окатил мощный масляный фонтан. Генюшка как сказочная Рыба-Кит извергла масло назад. Дёрнулась Генюшка вместе со скамейкой, опрокинулась на бок, да прямо в бидон и врезалась. Вскочила и с привязанной сзади скамейкой помчалась домой.  Остались на дворе лишь упавший бидон с разлившейся по земле масляной лужей да толпа с распахнутыми от изумления  ртами.

Следом за Генюшкой Васятка ринулся. А уж после  коновал с дьячком, да где им словить такую прыткую девчошку, хоть даже та и со скамейкой на спине. Зрелище было презабавное: бежит что было силы лавка с притороченной вожжами девчошкой, за лавкой Васятка, за ним дьячок, откуда только прыть взялась и следом коновал отпыхивается. Влетели Генюшка с Васяткой во двор и ворота на засов заперли.

А Генюшка с помощью Васятки освободилась от пут и скамейку за ворота  бросила.

Вот так и сорвалась у отца Гермогена травля глистов на вольном воздухе.
 
Вечером пришли с поля тятенька с маменькой,  хотели им  ребятишки всё рассказать, а те уже знают – отец Гермоген пожаловался.

Льняным же и возместил тятенька ущерб за пролитое поповское масло. А Генюшка в школу больше ни за какие посулы не пошла. Так  она и не завершила своего двухлетнего  обучения.


4.Меленка и пароход

Весна нынче выдалась ранняя, спорая да дружная.  В конце апреля денёчки стояли тёплые, погожие, а уж май – вообще почитай лето.  Земля прогрелась, сеять пора.

В мае Кузьма Егорыч уже со всеми пашенными и огородными делами управился. Вспахал поле и огород, сам-то за плугом, а Васятка, либо кто из девчонок лошадью правит. а потом всем семейством дружненько как навалились и махом всё посеяли и посадили.  И в огороде – картошку  да мелочёвку разную, да огурцы с капустой. И в поле – и рожь, и пшеницу, и горох, да ещё лён  с  коноплёй. Лён шёл на изготовление холста, а  из конопли давили масло, и опять же из её волокон ткали грубый холст – посконь. Конопляные волокна назывались пенька.  Из пеньки плели верёвки.  Пеньковые верёвки получались  очень надёжными – крепкими, прочными,  для всех хозяйственных нужд сгодятся.

И вот теперь, когда с хозяйственными делами наступило небольшое послабление, Генька с Васяткой целыми днями пропадали на улице.  Домой прибегали только молока испить да краюху хлеба перехватить, и снова на улицу к друзьям-приятелям.

Васятка был старше Геньки на два года. И такая дружная команда у них сложилась. Но вот, что удивительно – командиром-то был не парнишечка, старший брат, а Генька. Они быстро сравнялись ростом, и выглядели если не двойняшками, то погодками точно.

Генька – настоящая заводила и не только старшим братом командовала, но и окрестной ребятнёй и даже старшими сестрицами умудрялась. И по деревьям-то и заборам она лазила, зимой с крыш в снег сигала, с высоченных горок на санках скатывалась,  ну и подраться могла, ежели обидят, и за малышню заступиться.  Ну чисто парнишка, вот только портки сшить осталось, да картуз на голову напялить.

Но внешне Генюшка была настоящей девочкой-паинькой. Лицо  чистое, белое, с чёрными живыми глазами, умом дышит, здоровьем пышет.  Волосы чёрные,  в тугую косу заплетены. В косе лента алая атласная. Бровки как нарисованные. И румянец, как говорится,  во всю щёку. Кто посмотрит – подумает, ну что за прелесть этот ребёнок, прям Дар Божий.

И вот это  Дар заправлял всей окрестной мелюзгой.  Но не надо думать, что все дни у Генюшки проходили в праздности. Нет, вкалывала она по хозяйству, как что и есть, и женским, и мужским хозяйственным делам научена. Во взрослой жизни не пропадёт.  А пока что,  они первые с Васяткой помощники тятеньки.

Васятка покамест росточка не великого был,  вровень с Генькой, но сильный и крепкий. Тоже темноволосый и темноглазый, правда посветлее Генюшки.

Больше всего на свете Васятка любил мастерить, с самого малолетства всю окрестную ребятню самодельными игрушками снабжал.   То меленку водяную сробит и с приятелями её на весенних ручьях запускает. То ветряную меленку приколотит к палочке, и детишки по деревне бегают, ветер дует, меленка крутится. Радости!

Васятка и сабли  из дранки выстругивал и они с парнишками по вечерам как богатыри сказочные на этих саблях рубились. Ну и Генька не уступала. Как начнёт саблей махать – все в сторону. В общем ладненькие ребятёшечки: и дело сробить, и поиграть горазды.

Весна  стояла не только тёплая, но и грозами обильная.  А после ливней по обочинам ручьи бурлят-веселятся. А все ведь знают, что для водяных-то меленок ручьи мило дело. Вот наставили ребятишки по всем ручьям Боровиковой таких вот меленок.

Но самую лучшую меленку Васятка  смастерил не для дождевых ручьёв. Меленка была большая основательная, лопастей на колесе много.  Васятка с приятелями установили её на ручье , впадающем в речку  Боровушку.  Сверху п ручь  соорудили запруду, пустили от запруды жёлоб с водой, а меленку установили под жёлобом. Вода сверху на лопасти льётся – меленка крутится. Забавно! Все детвора деревенская прибегала на эту меленку смотреть.,

И вот как-то прибегают к Васятке с Генюшкой два заплаканных малыша и сообщают, что меленку раздавили какие-то злые люди.   Генюшка с Васяткой сразу на Ерошку  подумали, не иначе его рук дело.

Примчались  к Боровушке и поняли,  что  зря грешили на Ерошку – переехала  запруду и меленку телега, о чём говорили отпечатавшиеся по обе стороны ручья следы колёс и лошадиных подков.  У Васятки от обиды даже слёзы выступили.  А Генюшка, хоть и расстроенная была, но заприметила, что подковы оставили необычный след, а очень примечательный, да и колея от колёс больно уж отличалась от колеи деревенских телег.

Генюшка  стала приводить запруду в порядок, но Васятка только рукой махнул.
Они отправились на Ницу, сели на берегу и стали смотреть на половодье.

Вдали с  восточной стороны показалась небольшая точка. Которая всё приближалась и приближалась, и росла в размерах. Постепенно у точки стали проглядываться очертания. И вскорости стало понятно, что это пароход. Да, в общем-то, это и раньше было понятно, по чёрному дыму, гудкам, и шумному хлюпанью воды.

-Товар к ярмарке везёт, - заметил Васятка, - вот бы тятенька нас снова на ярмарку взял!
- До ярмарки далеко ещё, почитай целое лето и осень. Она ж зимой бывает., - возразила Генюшка.
- Дак товары-то заранее завозят и хранят до ярмарки.
- Да, тятенька говорил, - кивнула Генюшка.
- Нынче пароходы всё лето ходить будут, - продолжил Васятка, - старики сказывают,  межень короткая будет, вода  высотой не менее семи четвертей.
- А они откуда знают7
- Да по приметам.

Пароход «Благодать» спешил  к ирбитской пристани, где команде предстояло разгрузить  товар по стоящим на берегу лабазам. Теперь пароход было видно очень отчётливо.  Длина его была не менее сорока двух  аршин. У парохода имелось две мачты и высоченная труба из которой валил дым и тянулся за пароходом густым шлейфом. А колёса составляли  по три с половиной аршина. Громадные такие колёса, которые беспрестанно крутились и загребали под себя воду с хлюпаньем и уханьем.
 
- Смотри-ка, Васятка,  колёса что твоя меленка!  - восхитилась Генюшка.
- А ведь точно!

Васятка на мгновение задумался, а потом лицо его просияло.
- Пароход! – выпалил он.
И Генюшка сходу его поняла.

И, словно подтверждая Васяткины слова,  пароход протяжно прогудел.
Ребятишки вскочили и стали махать ему вслед.

Теперь всё свободное время брат с сестрой строили из деревяшек пароход.  Они выстругали из дерева корпус и выдолбили его изнутри, настелили палубу,
Прикрепили мачты и трубу. И под конец Васятка сделал два колеса по типу мельничных и приладил их к корпусу.   Пароход был готов к запуску.

Вся ребячья компания рванула к речке, но не к Нице, а к Боровушке. Пароход спустили на воду, течение подхватило игрушку, колёса-меленки завращались и пароход медленно поплыл. Ох, и восторгов же было!

Всю неделю окрестная ребятня запускала пароход по речке.  А потом случилось непредвиденное.

Ну вот зачем в тот раз Васятка  прикрепил к  мачтам паруса? Ветер надул парусину, колёса-меленки завращались и пароход помчался  впрёд. Ух, как помчался!  И домчался до самой  Ницы. Ребятишки бежали за ним кто по мелководью, кто по бережку и кричали от восторга.

И тут кораблик уткнулся прямо в лодку. А  с лодки  этой  рыбачил старший сын кулака Ухваткина Федул, или как называла его вся деревня Дуля – детина лет двадцати.  Детина нагнулся к воде и вытащил игрушку.

Васятка и парочка его приятелей пустились вплавь к лодке. И когда подплыли, Васятка  сказал:

- Ух, как здорово, Федул, что ты поймал наш пароход!
- Ваш? – усмехнулся  детина, - да ты рехнулся парень! Это наш пароход, моего брата  Андрона. Батя этот пароход в уезде купил, в лавке купца Смирнова.
А третьего дня игрушку  украли у брательника, вот здесь на бережку. Часом не ты украл?

Васятка от такой наглости  даже воды хлебнул.  А когда отфыркался,  произнёс: «Это не Дронькин! Это мой пароход, я его сам смастерил».

- Сам смастерил! – передразнил Дуля, - врать-то!  Мы его купили! Плыви, плыви, а не то урядника вызовем и тебя  за воровство-то мигом на каторгу!

И детина отпихнул Васятку от лодки веслом.

Удручённые парнишки   поплыли обратно и отпыхиваясь от обиды и вмиг навалившей усталости выползли на берег.  Васятка даже не плакал, лицо его словно окаменело.

Когда тятенька узнал историю с пароходом, он переменился в лице и выругался.
- Ну хапуги! Куркули треклятые!
Дети ещё никогда не видели отца таким злым.

Тятенька немедля отправился к Ухваткиным. Ребятишки припустили за ним.
Сам Ухваткин был во дворе. Он стоял, облокотившись на широкие перила крыльца,  и покрикивал на работников, складывающих поленицу дров.

Тятенька стал объяснять Ухваткину, что произошло недоразумение, что игрушку смастерил его сын Васятка.

Услышав от тятеньки, что пароходик надо бы вернуть законному хозяину, Ухваткин криво усмехнулся и произнёс: «Хозяин здесь я! И мои сыны! А ты голь перекатная. Шуруй давай, откель пришёл!»

Тятенька аж побледнел от гнева: «Верни игрушку! Иначе мужиков подниму!»

- Это из-за игрушки-то?  Мужики поднимутся за каким-то Кузькой?  Да они все у меня в кармане и в кулаке! – Ухваткин потряс кулаком у тятенькиного носа.

На крыльцо вышли четверо старших из шести сыновей Ухваткина, и встали за его спиной, сложив руки на руки и презрительно погладывая на Кузьму.

- Пошёл прочь! Оборванец! – закричал самый длинный и горластый из них, Дуля, -  сейчас урядника вызовем!

- Ну и мироед же ты, Ухваткин!  Всё тебе мало, всё хапаешь. На  что позарился?! На  детскую игрушку позарился! Дохапаешься, куркулище!

И тятенька ушёл с ухваткинского двора с гордо поднятой головой. Но Васятка с Генюшкой видели, как его потряхивает от гнева.

- Ничего, сынок! – уже будучи дома сказал тятенька Васятке, - мы вместе новый пароход смастерим. Ещё лучше.
-Ароплан! -  ответил Васяка, - я буду делать ароплан, у него тоже меленка! Помнишь, ты нам о нём рассказывал!  А потом на ярмарке кину с аропланом смотрели.

И Генюшка поняла, что аэроплан будет построен.


5.Кукла

Старшие  сестры Генюшки с Васяткой  скромными были да работящими. И как ни странно, хоть от разных отцов-матерей, но похожи друг с дружкой, как семена из одного огурца.   Онфимия, Глафира, Таисья и Анна. А в просторечье – Фимка, Глашка, Тася и Нюрка. Все погодки.  И все как на подбор – красивые, статные.  Трое старших уже навыданье, по  шестнадцать-семнадцать годков, того и гляди скоро свататься к ним начнут.

И все рукодельницы и мастерицы. Но тут уж, у кого к чему больше тяга.  Онфимия вообще всю работу домашнюю любила и особенно готовить у неё получалось. Наварит-напечёт столько – знай,  успевай съедать.

Глаша, та опять ткать обожала и так приноровилась, что выходило это у неё  очень ладно да справно, и быстро к тому же. Наткёт холста из льняных нитей – вот  и обновы всей семье.  А из конопляных волокон  получалась  посконь – грубый холст для шитья мешков и котомок.   Из тряпок старых половиков наткёт.  А  зимой-то половики – мило дело!  В два слоя уложат – так хоть босым бегай, тепло от пола.

А вот Тася, вязала, и спицами и крючком, и такие замысловатые узоры вывязывала, что люди ахали просто.  И скатерти,  и кружева разные, и салфеточки на полки, и покрывала на сундуки. Да и вышивала ещё крестом. Ручники домотканые так кружевами да вышивкой украсит, что любо-дорого посмотреть. Ну и всякие носки да варежки из овечей шерсти домашним навязывала.

А Нюра, та всё шила. Да  на машинке  занавески строчила.  Всю семью, бывало, обошьёт. Все в обновках щеголяли. А уж занавески строчёные… отбоя от заказчиков не было. Тятенька  даже специально для неё машинку швейную на ярмарке прикупил.   Да и ткани ситцевые с ярмарки привозил, в то время ситец уже в большом ходу был, всякий и пёстрый, и белый. Нюрка очень нравилось из ситца шить.

Вот в таких забавах рукодельных и проходили зимние деньки. Девицы ткали, пряли, шили, вязали, да вышивали. А что ещё зимой особо делать?  И к лету, к престольному празднику Святой Троицы,  изба украшалась новыми строчёными занавесками на окна, вязаными скатёрками да накидками и затейливо вышитыми  салфетками. В Красному углу иконы убраны новыми расшитыми ручниками. А сама изба стояла чистая, обихоженная, сияющая свежевымытыми окнами и украшенная берёзовыми ветками. Благодать!

Троица наступала всякий раз в разные дни, но всегда в июне.  К этому времени все огородные и полевые работы были завершены. Крестьяне старались управиться с посевом до Троицы, ведь считалось – посеешь после Троицы – ничего не вырастет, потому что и сама троица и последующий за ней Духов День – именины Земли-матушки, как говаривали в народе.

Престольный  праздник в их Боровиковой отмечали основательно и с размахом.  Даже ярмарку  двухдневную организовывали.  А на ярмарке, помимо прочих товаров, обязательно сладости, в основном петушки на палочках, карамельки и пряники печатные.  То-то ребятишкам были раздолье да забавы в эти дни. Всё равно денежку на лакомство у родителей выпросят. Да и какой родитель чадушкам своим в сладостях откажет! Разве что пьянчуги последние, да и те старались к  красному дню для ребятёнка денежку приберечь.

В тот год, когда Генюшке было уже десять,  Троица пришлась на седьмое июня.  Начало лета. Теплынь. Разнотравье благоуханное. Занятия у ребятишек в церковно-приходской школе уже давным-давно закончились, ещё в конце апреля. И ребятишки успели помочь родителям с посевной управиться. Хорошо! Настроение радостное, приподнятое.  В полях да огородах отсеялись-отсадились, теперь можно и праздник вершить.

Накануне, в четверг,  а этот праздничный день назывался Семик, девицы и молодые женщины сходили в лес, принесли оттуда берёзку.  Поставили  на лугу за деревней,  украсили лентами и нарядили в девичью одежду, чтоб потом в Троицу, после службы в храме,  водить вокруг неё хороводы и петь круговые проголосные песни.

А ещё из берёзовых веток сплели венки на головы, а из небольших веточек сделали куклу.  Нарядили её и стали носить по деревне. Эта кукла называлась «кумушка-березка». Такую куклу делали каждый год. Вплоть до Троицы кукла каждую ночь ночевала у какой-либо девицы на выданье, а на следующую ночь у другой.  А потом в Троицу куклу разбирали по веточкам и веточки пускали по реке.

И вдруг кукла пропала. Из их дома. Обнаружила это Генюшка случайно среди ночи. Снилось Генюшке будто хочет она испить воды из ключика, а ключик прям пред ей иссыхает,  а её жажда мучит неимоверная. Проснулась девчонка, а в горле-то в сам деле  пересохло. Слезла она с полатей, попила воды и решила посмотреть на куклу.  Глянь, а куклы-то и нет. Куда делась?!

Генюшка видела, что накануне сестрицы поставили куклу на окно в горнице, а сами поднялись ночевать в светёлку.   А теперь куклы не было, лишь створка окна хлопала на ветру. Неужели кто-то позарился и стащил? И что сестрицы будут передавать другой девице?  Это ведь позор, люди могут подумать, что Бердины куклу решили не отдавать. Надо было срочно что-то придумать.

Генюшка неслышно выскользнула за двери и направилась к сеновалу, где спал Васятка. Растолкала брата и вкратце рассказала о пропаже.

И отправились они в ближайший берёзовый  лесок.  Но он только считался ближайшим, до него топать да топать. Но ничего, дотопали. А в лесу теень непроглядная. Страшновато . Завывание какое-то, то ли ветер, то ли волки… И филин ухает. И   кажется, что за каждым кустом, за каждым деревом чудища какие-то. Жуть!

Наломали они наспех веток, а в темноте-то и не разберёшь особо, берёзовых ли, осиновых,  или ещё каких.  И тут кусты затрещали, филин заухал пуще прежнего, и завывание такое, что душа стынет.  Ох, и страх же страхич  обуял ребятню!  Рванули  они из леса, чуть ветки не позабыв.  Да бросились-то напролом, по буеракам, сквозь кусты  колючие не то дикой малины, не то шиповника, в темнотище-то и не разглядишь. Бегут, спотыкаются, падают.  Ветки по лицам хлещут, за одежду цепляют. Ободрались все, исцарапались.

Добежали наконец до своего двора и только тут немножко отдышались.  Забрались в закуток во дворе, и при свете лучины, смастерили куклу. Нарядили в лоскутки из заветного Генюшкиного сундучка, украсили ленточками. Хороша кукла!

Вошли в горницу ребятишки уже под утро. Как раз рассвет чуть брезжил. Поставили куклу на окно. И  тут их такой сон сморил, что Генюшка еле на полати вскарабкалась, а  Васятка прямо так на лавке и уснул. 

Проснулись они от испуганного вскрика  и  голоса Таисьи: «Господи, Боже мой! Что это?»

Спрыгнула Генюшка с полатей и видит – сидит Васятка на лавке и глазами хлопает, а посередь горницы стоят их сестрицы. Стоят и растерянно переглядываются.  В  руках у Онфимьи кукла, а на окне… ещё одна.   Похлопала глазами Генюшка, зажмурилась, вновь глаза распахнула.  Глянула  на Онфимью.   Глянула на окно.  Нет, не померещилось – две куклы.  Как есть – две!

И выяснилось такое дело. Стояла кукла на окне, стояла, красовалась нарядами.   На  вечеру тихо на улице было, спокойно. Ветерок нежный, бархатистый, обволакивающий. И лишь чуточку-чуточку с примесью речной свежести. 

А ближе к ночи поднялся сильный ветер, занавески да одёжку на кукле рвёт. Стала Глаша окно закрывать и тут выяснилось, что у оконной рамы  крючок сломался. Побоялись сестрицы, что ветром куклу  поломает или вообще куда-нибуль удует, вот и забрали её в свою светёлку. Младшенькие-то уж во всю почивали и как куклу унесли не видали.

 А утром спустились сестрицы из светёлки в горницу вместе с куклой.   И  что они видят? И у них кукла, а на окне кукла. Что за наваждение? Как тут не испужаться!

Стали сестрицы ребятишек допытывать, что и как. Сразу ведь смекнули, что без младшеньких тут не обошлось. Вот и раскрыли Генюшка с Васяткой карты,  признались во всём. Ох, и нахохотались  же с душок родственнички!


6. Прозрение

Помаленьку-потихоньку в делах-заботах лето двигалось вперёд и вперёд. Вот уже земляника с черникой в бору пошли, затем первые грибы. Да не абы какие, а белые, обабки, да красноголовики.

С появлением первых ягод  вся деревенская ребятня пропадала в лесу. Где ж дома-то усидеть, когда такая вкуснота по полянам зреет. Земляникой да черникой в эту пору лесные поляны и склоны лощин усыпаны были сплошь, даже мест заветных  ягодных знать не обязательно, заходи в лесок, и коль натакаешься на ягодную поляну – собирай сколько душеньке угодно, лишь бы лукошек хватило. А аромат!  Это просто-таки райское благоухание благолепное!

Все, кто не ленился, ягод заготовили! И сами наелись доотвала, и родных накормили,  и впрок заготовили – варений наварили, насушили, навялили. Всё зимой подспорье. Сушёные да вяленые ягоды  в пироги, и в узвары – самое то. А уж кисели из сушёной черники – язык проглотишь.

А как грибы пошли, так ребятня вообще из леса не вылезала, как такое упустить – это ж гольная еда сама в руки прёт! С утра пораньше в леса. За грибами, белыми, обабками и красноголовиками, ходили в берёзовую рощу, а за маслятами  и груздями в сосновый бор.

Вот и Генюшка с Васяткой повадились каждое утро бегать по грибы. Все ближние лески обегут, до бору доберутся  и принесут полнёхоньки корзины.  Тут тебе и на жарёху, и на грибницу,  и на зиму насушить, да насолить полные бочки груздей, рыжиков и волнушек.  А зимой-то белые да подосиновики, в похлёбку,  ох, как вкусно! А уж солёные да сметаной приправленные, те вообще ко всему съестному сгодятся, и к картохе варёной, и к жаркому, и в пироги, и просто с хлебом умять.

Так что летние месяцы деревенская ребятня проводила в основном в лесах – сосновом бору да березняке.

Всё бы хорошо, да находилась недалече от бора огромная болотина, заросшая сосняком и мхом-сфагнумом, который в народе называли болотником или торфяным мхом. Носила эта болотина название – рям. Многие сгинули в той ряме, поэтому родители строго-настрого запрещали ребятишкам даже приближаться к этому месту.

Но разве ребятню удержишь, нет-нет, да кто-нибудь обязательно запурхаеся в это болото, ладно, если выберется. А притягивало оно тем, что много водилось там добрых грибов, в основном белых, да обабков с подосиновиками. Вот и тянулся народ в те места. А по осени там клюквы было завались. Как не попытать удачу.

В один из дней Генюшка с Васяткой  с первыми лучами отправились в березняк, а затем в сосновый бор. Корзины были уже почти полнёхоньки, но грибная охота  так просто не отпускает.  В какой-то момент они натакались на опушку, усыпанную целыми семейками красноголовиков и белых. Они ползали по поляне,  собирали этот  лесной дар. Потом Васятка сказал: «Ты собирай тут, а я дойду  вон до той полянки, гляну, что там есть». И  указал на маячивший за ближайшими соснами просвет.  Туда и отправился.  А Генюшка осталась брать грибы  на опушке.

В какой-то момент девчонка поняла, что Васятки нет слишком долго.

- Васятка! Ау! Васятка! - что было силы закричала   Генюшка.

Никто не откликнулся. Она добежала до той полянки. Васятки нигде не было. Генюшка заволновалась и стала кликать Васятку не переставая.

И вдруг откуда-то со стороны болотины донёсся слабый крик. Точно, Васятка! В болотину попал. И что его туда понесло!

Генюшка бросилась на голос. Она ломилась сквозь  кусты, не разбирая дороги и вскорости выскочила  к болотине. Там среди трясины бултыхался, изо всех сил стараясь выбраться, парнишка.

Ерошка!

Да это был он,  Ерошка, с перекошенным от ужаса лицом.  Рядом валялась полу притопленная корзина. Видать, ходил по грибы да забрёл в поисках на болотину, вот и увяз.

- Ерошка! – закричала Генюшка, - держись за куст, я сейчас!

Девчонка бросилась  к зарослям  то там-то там торчащим из воды и попробовала выломать одну из сосёнок. Но деревце не поддавалось. Чуть  выше  она заметила островок, поросший кустарником и чахлыми сосёнками перемежающимися с сухостоинами. Кинулась туда и свалила сухостоину,  но та переломилась надвое.

Генюшку охватила паника: Ерошку вот-вот засосёт трясина, а она ничем не может помочь. И  вокруг ни души, хоть закричись – никто не услышит.  Она бросилась обратно к Ерошке, думая на ходу, что надо скинуть сарафан, и бросить его  Ерошке вместо верёвки, может получится вытянуть.  И тут девчонка за что-то запнулась и шлёпнулась  в тину.  Она чертыхнулась на препятствие и вдруг увидела, что это упавшая сосёнка, тонкая, но достаточно длинная. 

Генюшка схватила сосёнку за комель и вывернула из рыхлой почвы.  И тут же сходу ринулась к Ерошке, и с криком, хватайся за ветки протянула эту подручную слегу парнишке. Ерошку затянуло уже по пояс.  Он схватился за ветки, а Генюшка из последних вил стала тянуть сосёнку к сухому месту.

Было невмоготу,  но девчонка продолжала тянуть.   Хорошо, что она крупнее и сильнее Ерошки. И ведь вытянула таки!  В болотине что-то чпокнуло и Ерошка, как пробка вылетел наверх.

Когда они оказались на сухом месте, Ерошка даже говорить не мог, только беззвучно плакал. Его прямо-таки взбулындывало, так сильно он дрожал. И Генюшка поняла, что продолжать сидеть дальше нельзя. Она вскочила, подняла Ерошку за подмышки и поставила на подкашивающиеся ноги. Затем схватила парнишку за руку и бегом потащила за собой, не давая остановиться ни на секунду. Ерошка еле передвигал ноги, ревел, но бежал за  Генюшкой.  Так они добежали до лесной дороги и тут, на их счастье, показалась подвода.

Мужичок, увидав мокрых продрогших ребятишек, в болотной грязи и тине с ног до головы, сразу смекнул в чём дело. Он усадил  детей  на телегу, накинул на них какое-то тряпьё, да ещё накидал сверху сена, для сугрева. И погнал лошадь в деревню.

Генюшка родителям решила ничего не говорить, а то влетит ещё что на болотину забрела. Единственный вопрос мучил девчонку: «Где сейчас Васятка?».

После полудня в избу вошёл  Васятка, злой, уставший, голодный. И набросился на Генюшку чуть ли не с кулаками. Оказывается, когда он вернулся на опушку, Генюшки там не оказалось. И всё это время, как они разминулись, он искал сестру по всему бору. Бегал сломя голову взад-вперёд, кричал, звал. Пока знакомых ребятишек не встретил и не узнал от них, что Генюшка уже дома.

А на вечеру к Генюшке домой заявились родители Ерошки. Они упали перед девчонкой на колени, целовали ей руки и  били поклоны.  И величали девчонку не иначе как Евгения Васильевна.  Ещё бы, Ершка-то у них единственный.

Тятенька с маменькой даже понять ничего не могли по первоначалу.  Потом уж, когда родители Ерошки им всё обсказали,  они и поняли, о ком это слышали краем уха, что мол,   какая-то девчошка  вытащила из болота парнишку.  Так это их Генюшка!

На следующий день в Боровиковой только и разговоров было, что о вчерашнем происшествии на болоте. И долго ещё судачили в деревне об этом случае.  Где бы не появлялась Генюшка, с ней раскланивались как со взрослой, да и по имени-отчеству называли. 

А Ерошка теперь повсюду ходил за ней хвостиком. У него даже характер переменился, как будто навсегда остались в той болотине его прежняя вредность  и въедливость, и не только с Генюшкой, но и со всеми другими. Добрый, покладистый. Как подменили парнишку.  И то сказать,  с Дронькой-то водиться полностью перестал, да и как водиться с тем, кто тебя в болотине  бросил и удрал? Так что, Дронька для Ерошки больше не существовал. Прозрел парнишка.


7. Лисята

Генюшка вновь увидала за околицей, тот необычный след  от телеги и от подков.   Она пошла по следу и немного погодя увидела и телегу, и саму лошадь.  Упряжка стояла  рядом с несколькими крестьянами, а сам хозяин подводы что-то втолковывал мужикам. И этим втолковывающим был… Ухваткин. 

И Генюшка  поняла, чьих рук, а точнее колёс и копыт это дело. Или нет, всё-таки рук, ведь это именно руки под началом дурной головы управляли поводьями, а значит и лошадью. И девчонка ясно представила, как ухваткинская упряжка переезжает и давит Васяткину запруду и меленку. А сам Ухваткин гогочет от радости, а его мерзавные Дуля и Дронька подхихикивают батяне.  Ух, как разозлилась Генюшка!  И конечно же рассказала о своём открытии Васятке.  Васятка на это только сжал кулаки.

А на утро Ваньша с Ерошкой принесли новость, что Ухваткин травит собаками лисят.   Об этом им похвастался  младший сын Ухваткина  Дронька. Дронька заявил, что сейчас его батяня уж точно станет самым богатым, потому как, к нему начали ездить охотники из городских и притравливать своих собак на лис.

 Генюшка и Васятка собак любили, у них было две рыжих собаки, ну вылитые  лисицы.  И лисята им нравились. Примерно год назад сосед принёс из леса двух маленьких лисят, пойманных для бродячего зверинца.  Лисята сидели в клетке, и сосед разрешил Генюшке с Васяткой посмотреть на них. 

Лисята были совсем крохотными, месяца два от роду. Прехорошенькие, похожие на рыжих щенков. Малыши иногда поскуливали, видимо звали мамку-лису, но  большую часть времени носились друг за дружкой по клетке. Или, подбежав к самой сетке, с любопытством рассматривали Генюшку с Васяткой.   Генюшка сунула в клетку малышам кусочки хлеба и те с жадность их съели. На следующий день лисят купил человек из зверинца и увёз с собой. Но ребятишкам эти лисята крепко запомнились.

И вот теперь такая неприятная новость.  Надо сказать, что Генюшка недолюбливала охотников. Ей всегда было очень жаль убиенных лесных зверей. Как хорошо, что тятенька у них не охотился!

На следующее утро Генюшка,  Васятка и Ваньша снова собрались за грибами. Во всяком случае так они сказали родителям.

Ребята  спрятались за стогами у околицы и дождались когда Ухваткин с Дулей  на телеге, гружёной чем-то громоздким, прикрытым холстиной, выкатят за околицу.  А  за ними в плетёных экипажах и кошёвках тронутся  городские баре, с  чудными на вид собаками.

И тогда ребятня двинулась вслед.  Конечно, они очень сильно отстали. Но как опытные следопыты шли по следам. И эти следы привели их к укромной поляне.  На ней,   сокрытой от посторонних глаз, и проходило натаскивание охотничьих собак на лис.

В длиной деревянной клетке, собранной из нескольких секций, как в норе сидел лисёнок, а  к нему попеременно запускали разъярённых, жаждущих крови  собак.

Лисёнок визжал и скулил, и пытался обороняться. Но силы были неравны. Сразу понятно, что это ещё не взрослый лис, а именно лисёнок, чуть больше полугода от роду. Собаки его практически истерзали. Они лаяли и рвались  с поводков. Израненный лисёнок тихонько поскуливал от боли и страха. Зрелище было невыносимым и Генюшка тихонько заплакала.  На глаза Васятки и Ваньши тоже накатились слёзы.

Ребята ушли с этого страшного места. Но лай и визг долго стояли у них в ушах. Они уже знали, что делать.

Глубокой ночью, на заднем дворе кулака Ухваткина  наблюдалось непонятное движение три маленьких явно  мальчишеских  фигурки бесшумно передвигались по задворкам и чего-то упорно искали.  Но сначала  эти фигурки предприняли небольшой трюк – они  разозлили хозяйских собак, да так сильно, что те буквально рвались с цепей и заходились истошным лаем. После  этого фигурки спрятались в укромном месте.

На лай собак вышел Дуля. Покричал в темноту: «Эй! Кто там! Выходи!. Прислушался  к лаю, шикнул на собак и ушёл в  избу.

Фигурки проделали этот трюк с собаками ещё пару-тройку раз. И снова собаки заливались лаем. Им начинали вторить соседские собаки, и словно волна яростного собачьего возмущения  прокатывалась по деревне. На очередной всплеск лая всякий раз выходили либо Дуля, либо сам Уваткин. 

В какой-то момент Дуля вышел даже с ружьём и пульнул в воздух. Но собаки не унимались. Последний раз Ухваткин и Дуля вышли вдвоём. Наконец Ухваткин сказал: «Пустобрёхи! Наверное, на кошек заливаются. Всё, спать, больше не выходим».

А фигуркам только этого и надо было.  Наконец они нашли то, что искали. И сделали то, что хотели.

Наутро вся деревня только и судачила о том, что ночью кто-то забрался во двор к  Уваткиным  и украл из клетки трёх лисят.

Генюшка и Васятка, и как оказалось, Ваньша,  в этот раз, проснулись, против обыкновения, крайне поздно. И очень удивились новости. 

- Да, - сказала, Генюшка, - какое подлое ворьё! Лисят украли!
 
И протянула Васятке его портки и рубаху, невесть откуда взявшиеся среди Генюшкинй одежды.

И ребятишки весело рассмеялись.

А лисята в это время, после долгой ночной пробежки,  уже давно сидели в лисьей норе самого дальнего от Боровиковой  леса. И только один, израненный,  был припрятан в дальнем углу старого сарая  в Генюшкином и Васяткином дворе. И ведь они его выходили и отпустили на волю.



8. Лесное летнее счастье

Началось время сенокоса – один  из самых важных периодов летней страды.   Как поработаешь в сенокос – так и проживёшь зиму, либо с мясом, маслом, молоком да сметаной, либо голодовать будешь вместе со скотиной.

Во время сенокоса все крестьяне с надеждой смотрели на небо. Лишь бы не дождь, лишь бы успеть скосить, просушить и сметать сено до ливней.  Иначе сеногной и голодуха для всех, и для живности, и для людей.  Вот и спешили рачительные хозяева управиться до дождей.

У Кузьмы Егоровича сенокосные угодья были дальними и возвращаться каждый вечер домой  не имело смысла, лучше поработать подольше. А утром начать пораньше, не тратя время на дорогу.  Поэтому уезжали заготавливать  сено на несколько дней и почти всей семьёй сразу.  Дома на хозяйстве обычно оставались старшие девчонки.  А всё остальное семейство отправлялось на покос.

 Там в леске у большой поляны тятенька устраивал балаган – летнее  временное жилище.   Он  выбирал тенистое место, вбивал в землю жерди и натягивал на них посконную ткань. Вход в балаган от мошки и комаров или как  их называли в деревне – гнуса, закрывал марлевый полог. На  пол балагана укладывали кошму, а на кошму стелили половики. Было и мягко,  и не простынешь от земли. В самый зной в балагане сохранялась прохлада,  и  ночью не замёрзнешь.

С первыми лучами, по утренней прохладе, пока ещё была обильна роса,  тятенька, маменька и старшие сёстры  выходили косить. Именно в это время косилось наиболее легко и сподручно, недаром  в народе издавна сложилась поговорка – коси коса пока роса.  Мудрые люди глупость не скажут, все их слова личным опытом проверены.

Пока  старшие косили, Генюшка с Васяткой бегали по лесу в поисках ягод и грибов.  И притаскивали полнёхонькие лукошки.   Часть ягод семейство съедало в обед, как говорила маменька – на сверхосытку, а остальные Генюшка  с Васяткой раскатывали по телеге,  чтобы  ягоды сохли на солнце.

Из грибов Васятка с Генюшкой варили грибницу.   К  вечеру грибница настаивалась и остывала.  И  есть её было сущим удовольствием.

В полдень когда роса полностью высыхала и косить было уже невозможно  все шли обедать.   Обедали обычно окрошкой, самым простым, немудрёным  и быстрым покосным блюдом.

Васятка  с утра разжигал костёр, притаскивал в казане воды, и в этом казане варили картошку в мундире для окрошки и куриные яйца.  К полудню картошка остывала,   Генюшка  успевала  очистить её от кожуры.

Васятка шёл сменить маменьку и вместо неё помогать тяте. А маменька в это время готовила окрошку. У неё получалась замечательная окрошка! Маменька  приходила пораньше и вместе с Генюшкой крошила зелёный лук, укроп, картошку, яйца, огурцы. Затем маменька растирала лук и укроп с солью, и перемешивала получившуюся массу с накрошенными картошкой, огурцом и куриными яйцами, подсаливала, заправляла сметаной и заливала квасом.  Окрошка получалась густая, сытная и холодная, в жару – самое то: и наелся, и охладился, и жажду утолил.

Квас привозили с собой из дома в большом жбане, а сметану в кринке.  Жбан и кринку ставили в холодное место – ручей в тени огромной сосны.  Квас выпивался быстро. Каждый  день новый приходилось ставить. Васятка наливал в жбан к оставшейся гуще свежей воды, маменька добавляла солод, немного сахара, мёд, горсточку земляники и ржаные подрумяненные сухари. Перемешивала, завязывала горлышко жбана марлюшкой и ставила жбан на солнцепёк. Немного погодя, смесь начинала бродить и бродила до самого вечера. Потом жбан ставили в ручей,  смесь в нём настаивалась и к утру получался превосходный квас.

В самый зной работать было невмоготу, поэтому все отдыхали в тенёчке или в балагане. Только Васятку да  Генюшку разве уложить  вздремнуть в самый разгар  дня. Пустое дело! Они  брали лукошки и удирали в лес по грибы и чернику.   

Черники было видимо-невидимо. Целые ченичные поляны. Натакаешься на такую поляну и можно с места не сходить, знай только, собирай.  Насобировали столько, что съедать не успевали, вот и сушили на  солнцеёки это непередаваемое ягодное лакомство.  Насушивали зиму целыми мешками.

Кроме сбора грибов и ягод  у  Васятки с Генюшкой была ещё одна забота – ворошить скошенную траву.   Чтобы  трава скорее сохла и превращалась в сено,  её нужно было постоянно переворачивать невысохшей стороной к солнцу.  Так трава сохла много быстрее.  Вот они и ворошили.   А старшие начинали ворошить траву по окончанию послеобеденного отдыха, когда косить было уже невозможно.

Через несколько дней, когда сено окончательно высыхало, его начинала сгребать в копны,  а из копен метать стога.  Генюшка с Васяткой сгребали сено в копны, старшие сёстры стаскивали копны в кучу, а уж тятенька с маменькой метали из копен стога.

Когда сенокос заканчивался, но сено домой ещё не было полностью перевезено,  они дня на два оставались в лесу для ещё одного важного дела – засолки груздей.

Тятенька наваливал на телегу сена, и они с Васяткой везли его домой и закидывали на сеновал,  а после возвращались в лес и везли с собой дубовые бочки для засолки груздей и большое корыто. Пока они ездили, Генюшка с маменькой и сёстрами успевали набрать в ближайшем ельнике кучи сырых и сухих груздей. Грузди замачивали в корыте, и по нескольку раз в день меняли воду,    затем грузди очищали, промывали, укладывали в бочки и послойно пересыпали солью. Бочки закупоривали, везли домой, давали выстояться  и спускали в погреб.  Так что груздями на всю зиму были обеспечены.

Вот кажется, что такого было в этих ежегодных нескольких днях на покосе? Работа,  работа от зари до зари с небольшим дневным перерывом. Сбор грибов и ягод, без передышки.  Однако ж запомнились Генюшке на всю жизнь именно эти золотые покосные дни – лесное летнее счастье.


9.Время ребячьей страды 

Издавна у деревенских ребятишек была  одна летняя огородная забава – страдавание. Все в деревнях через это прошли в своё время. Традиция своего рода.

Большинство  взрослых закрывало на подобное баловство глаза. Воровством страдование не считалось. Ну стащили несколько огурцов, похватали ягод с  куста, поклевали иргу, утянули две-три морковки с грядки, утяли парочку подсолнухов – не убудет. Не обеднеет никто. У каждого в деревне этого добра завались. Главное, чтоб веток не ломали, да грядки не вытаптывали, да плети огуречные с корнем не выдирали.   А так пусть балуются – чужое огородное пробуют, сами ведь такими же были.

Правда, встречались и такие, кто считал эту забаву зловредной. Причём  те, кто  более всего в ребячестве огородные налёты и совершали. Видать запамятовали, как сами-то  по соседским огородам шастали!  Позабывали тот ни с чем не сравнимый кураж – ночную  проверку грядок  на чужом огороде. А может они и не мирно шастали, а с самой, что ни на есть зловредной целью, поэтому всех и в зловредных умыслах и подозревали.  Но таких  было немного, один-два на всю деревню.  Но крапивные веники припасены у них были загодя, обчно  с вечера наготове стояли.

Когда поспевали в огородах первые ягоды, огурцы, горох, бобы, репа с морковкой, в общем вся огородная вкуснятина, начиналось время сбора соседского урожая, время ребячьей страды.  Это  и называлось – страдавать. Страдавли обычно всё лето,  ведь поспевал-то урожай не равномерно, всякий плод в своё время.

Целые группы  деревенской ребятни совершали ночные налёты на соседские огороды. А как же! Ведь давно известно, что у соседей всегда лучше, больше, крупнее, вкуснее. Ну как тут не проверить, что растёт на грядках тётки Матрёны, или бабки Клавы, или дедки Сидора,  или на другом конце деревни у  зловредного  Феофана.  А вдруг что-то сверхвкусное?!  Вот так ходишь мимо огорода, любопытствуешь, но ведь никогда не узнаешь, коль не залезешь и не проверишь. И хотя у самих этой огородной снеди навалом, но никого из деревенских чад не миновала сия стезя.

Да ребятня и не пакостили, во всяком случае старались не пакостит. Заберутся  по темноте на огород, пройдутся между грядок, сорву пару другую морковин или огурцов, или ещё чго, выбор-то небольшой, на всех огородах одно и тоже. Так вот, сорвут,  надкусят, если вкусно – съедят, а если не по вкусу пришлось, тут же надкусанное и бросят. Этакое общественное мнение в ребячьем воплощении.

Но вот когда  начинали специально пакостить: ветки ломать, грядки топтать, да с корнем выдирать всё что по пути под руку попало, вот тогда это уже не забава была, а нарочитое подлое вредительство.  И  такое не прощалось. Вот уж тогда пройтись веником крапивным по наглым заденкам – самое то, чтоб впредь не пакостили, чтоб эта тяга к вредительству  начисто пропала. Или зарядом соли, опять же по этим зловредным заденкам.

Но чтоб преднамеренно пакостили – такое редко случалось, раз в десять лет, не чаще.

А остальные ребячьи страдавальные набеги проходили тихо-мирно.  Дорастал ребятёшка до определённого возраста  и никак не миновал его кураж ночной летней страды

Вот и Генюшка с Васяткой доросли.  И в один из вечеров соседские девчошки и парнишки позвали их страдавать.  Приключение было заманчивым. И брат с сестрой согласились.   Но где им было знать, что примерно с неделю уже  кто-то из страдавальщиков начал пакостить. То в одном огороде грядки повытопчут, то в другом ветки на кустах пообломают, то в третьем целые плети  огуречные с гряды выдерут. Почти по всей деревне уже прошлись и везде разор принесли. И началась на этих варнаков-пакостников большая охота. Даже самые миролюбивые селяне крапивными вениками запаслись, так хотелось споймать, да проучить варнаков-разорителей.

И вот, как только стемнело и старшие заснули Васятка с Генюшкой  выскользнули из сеней и огородами пробрались к Ваньше, где  уже дожидалась друзей их завсегдашняя компания.

Для начала решили наведаться к тётке Пелагее.  По слухам у неё был вкуснющий крыжовник.  Добрались огородами до участка, отыскали в темноте кусты крыжовника, попробовали ягоды – кислятина зелёная или кто до них обобрать успел.  Только оцарапались да искололись о крыжовниковые колючки. Уж сильно они цеплючие да острые.

Потом задумали проверить малину у дядьки Фёдора.  Залезли  в малинник. Опять  проруха – мелкая ягода да кислая.  Хотели ещё малинник у  Новопашиных обследовать, да  новопашинская  собака так зашлась  лаем, того и гляди с цепи сорвётся.

Ну невезуха! А что делать-то, малины страсть как хочется!
 - Айла к нам, - позвала Генюшка, -  у нас малина крупная да сладкая.

Ну и пошли.  Малина оказалась в самый раз. Поели, посмаковали да по домам разошлись.

А домашние на утро даже и не заметили, что в их малиннике кто-то хозяйничал.

Раззадорились ребятишки и когда собрались вместе,  решили этой ночью снова идти страдавать.

И вот в урочное врем забрались они в огород к Замараевым.  И первым делом наткнулись на огуречную гряду, попробовали огурец, другой. Ну горькие, спасу нет.  Во рту горечь непроходимая. Видно несколько дней гряда без поливки  стоит. Да и то скаать, кто поливать-то будет. Сами Замараевы на несколько дней  по делам уехали, а дома лишь бабка немощная, не до поливки ей. Вот Ваньша с Васяткой воды из колодца, что тут же на огороде вырыт, зачерпнули, да грядку-то и полили. Жалко ведь, гибнут огурцы.

- У нас огурцы наросли, прям как бочёнки, сочные до вкусные, пошли до нас, хоть огурцов наедимся в волю,  - сказал Васятка.

И вновь пошли друзья-приятели  на  Васяткин да Генюшкин огород,  огурцы  страдавать.

На следующую ночь обошли огороды  Ваньши и Ерошки. Но ни Ерошка, ни Ваньша  тоже ничего вкусного и необычно предложить не смогли. Разве, что снова огурцов ребятня наелась.

И тут Ваньша вспомнил, что у дедки Пимена  за забором растут редкие в здешних местах райские яблочки, небольшие, но сочные и сладкие. И так призывно светятся налитыми  розовыми боками и такой армат источают. Чего бы не полакомиться.  Убудет что ли! Вон их сколько яблок-то, всё дерево усыпано. А ещё у деда ирга отменна, сладкая да сочная.  И они припустили в сторону Пименовского двора.

Но оказывается ни одни они были любителями райских яблочек!   Только успели Генюшка с Васяткой взобраться на яблоню и надёжно устроиться на ветвях, а Ваньша  на иргу вскарабкаться,  как затрещали сучья и ветки,  и появились несколько небольших фигур.

Одна фигура стала выдирать огуречные плети, другая ломать ветки смородины, а третья подошла к яблоне, где скрывались в кроне  брат с сестрой и стала остервенело сдирать с нижних ветвей яблочки вместе с листвой и небольшими ветками. Да ветви побольше ломать-заламывать. При этом фигура тихо, но злобно приговаривала: «Вот тебе старый! Вот! Получи ремок вместо яблони!»

У ребятишек аж сердце забухало от негодования, такую яблоню варначина  губит! Только они хотели спрыгнуть вниз и отметелить поганца кулаками. Как дверь избушки распахнулась и на пороге появился дед Пимен с ружьём.

Варнаки бросились врассыпную. Дед Пимен  поднял двухстволку и из обоих стволов зарядил солью убегающим фигурам  вслед.

Ваньшу,  Геньку да Васятку как ветром с деревьев сдуло и припустили они  огородами до дому.  С одной мыслью бежали: «Ну нет, больше страдавать ни ногой!».    И тут, пробегая чьим-то огородом,  запутался Васятка ногой в вырванных кем-то ранее огуречных плетях, примешкался чуток, чтоб  выдернуть ногу из этой «сбруи»  и тут же был схвачен за ухо да крапивой «обласкан»,  по всем открытым частям. Возопил Васятка во всё горло. Бросилась на помощь ему Генюшка и тоже была за ухо схвачена и крапивой прижучена.  Вот в таком то виде, за уши, под крапивным конвоем были доставлены Генюшка и Васятка домой, пред светлы очи разбуженных маменьки и тятеньки. Настрадавались, называется.

Тятенька взял их рук конвоира крапивный  веник и  прошёлся им по  Генюшке и Васятке. Первый раз за все годы были наказаны они тятенькой,

На утро все домочадцы по грибы уехали, а  Васятка с Генюшкой за их огородные проделки,  за то что ославили семью на всю округу. были дома оставлены   со строжайшим наказам за порог даже носа не совать.

Но ребятишки все ж таки получили приятное известие, скрасившее им заточение.  Всплыла истина, и все теперь в деревне знали, кто по огородам варначил,   урожай губил.   Да и выяснили-то благодаря деду Пимену, если б он зарядом соли в варнаков не зарядил, так все бы и думали на Геньку  с Васяткой.  А варнаком этим, губителем соседских огородов, Дронька оказался. Именно по нему  заряд соли-то и пришёлся. Теперь Дронька ни сидеть, ни лежать,  ни стоять не мог. Да ещё Ухваткин самолично  его по спине кнутом отходил, якобы, чтоб семейство не позорил. А на деле, чтоб не попадался, когда пакостит.

А маменька с тятенькой по приезду из лесу тоже узнали, что Генюшка и Васятка в этих пакостях огородных замешаны не были. И возрадовались родители такой новости, хотя, если честно, то они и не верили, что Генюшка с Васяткой могут людям пакостить.


10. Орлик

Тятенька очень любил лошадей.  В хозяйстве их было две – кони  Гнедко и Орлик.  Гнедко был уже немолодым, но ещё справным конём.  А вот Орлику только-только перевалило за девятилетие. Гнедко – самый обычный, как говорится – рабочая лошадка, и пахать, и грузы возить, и в упряжи хорошо ходил.  На все случаи  конь. Хороший, покладистый, работящий, легко управляемый. Ценили его в семействе, берегли,  работой непосильной не неволи, а как иначе,  конь-то – он ведь первый кормилец.
 
Да, хорош был Гнедко! А уж Орлик, тот вообще всем коням конь. Красавец Русской верховой  породы, всем на загляденье. И иноходец к тому же, причём, обученный и галопу, и карьеру. Его ещё Василий Иванович за год до своей гибели жеребёнком  приобрёл.   Так вот, был Орлик любимцем и гордостью сначала Василия Ивановича, а затем Кузьмы Егоровича.

Некоторые из богатейщиков даже и не верили, что у простого крестьянина-середняка может быть такой конь. Хорошие деньги за него сулили – только  продай. Но Кузьма Егорович и не думал продавать Орлика, ни за какие посулы.  Особенно завистью исходил Ухваткин, и самолично просил продать, и людей своих подсылал с этой просьбой, и через незнакомых Кузьме посредников пытался.  Но Кузьма Егорович ни в какую.

Решили как-то мужчины деревни Иленские Татарские Юрты, что в четырёх верстах от Боровиковой.    устроить очередной сабантуй по случаю окончания полевых работ. А сабантуй-то – это  не только праздник, но и своего рода ярмарка, с разнообразием товаров, так что съезжались на сабантуй не только местные татары, то и мужички из русских деревень. А во время сабантуя обычно проводились  скачки. Скачки не только для юртовских лошадей, но для  лошадей всей округи.  А наездниками должны были быть ребятишки  от десяти до четырнадцати лет.  И куш за победу был обещан солидный.  Многие мужики решили поучаствовать в скачках со своими сыновьями и лошадьми, в том числе и  Кузьма Егорыч с Васяткой и Орликом.

И Ухваткин задумал своего Дроньку выставить на своём дорогом многообещающем скакуне. Надо сказать, что Дронька хорошо держался в седле и многих в деревне  обгонял, даже Васятку порой.

Большую ставку делал на победу Дроньки  и своего коня Ухваткин. Край как нужен был ему этот денежный куш, а как же, Ухваткин и так уже миллионщик, а тут ещё  приумножить миллион выигрышем, заманчиво ведь. Правда соперники сильные  будут, особенно татарские мальчонки, они ведь, как говорится с кнутом  и седлом в руках родились,  наездники с рождения, чуть ли не с пелёнок с лошадьми возятся. Так что, побороться придётся основательно.  Никто Дронье уступать не собирался. Это  Ухваткин понимал прекрасно, но очень уж надеялся на своего скакуна.  Ну, а если что, самого опасного соперника перед скачками и устранить можно, допустим, наездник вдруг ногу или руку поломал, или у чужого коня с стойле гадюка случайно оказалась и напугала коня до умопомрачения и он стал неуправляемым. Одним словом,  способов устранения масса, были бы деньги исполнителям, а они в  Ухаткинском кошельке позванивали да пошуршивали очень выразительно.

Тятенька прекрасно понимал,  что Ухваткин готов на любую каверзу, поэтому решил прибыть на сабантуй перед самыми скачками.  А по деревне  Васяткины сёстры слух пустили, что в этот раз  их Орлик в скачках участвовать не будет, прихворнул малость.

В день сабантуя все окрестные мужички из Боровиковой, Городища,  Байкаловской слободы,  Шушар, Иленки и других деревень выехали в Юрты ни свет – на заря. А Кузьма Егорыч  отправился в дорогу много позже, как раз, чтоб подоспеть к скачкам.  Они  с Васяткой и Генюшкой  ехали на подводе, запряжённой Гнедком, а  Орлик шёл в поводу, чтобы поберечь силы.

Васятка был настроен решительно. Он с малолетства держался в седле очень уверенно.   Уж он-то тятеньку не подведёт, тем более Воронок у них такой резвый. И Генюшка тоже была полностью уверена в брате и Воронке. Тятенька подгадывал к началу скачек, но оказалось их перенесли на более позднее время.  И у ребятишек появилась возможность посмотреть на татарские народные гуляния. Кругом было столпотворение, тут плясали, там торговали, радом состязались в ловкости и силе, взбирались на столб с богатым подарком, играли в народные игры.  По краю поляны  протянулись столы, уставленные татарскими народными лакомствами.

Тятенька вместе с Орликом на поводу подошёл к одному из татар и они о чём-то оживлённо разговаривали.   Генюшка с Васяткой вертелись рядом и с любопытством разглядывали всё, что попадалось на глаза.   

Собеседник тятеньки подозвал смуглого черноглазого мальчика  в расшитой серебряными нитями тёмно-синей бархатной тюбетейке, в  таком же бархатном жилетике и белой рубахе навыпуск. Мальчик  выглядел очень нарядным. Он был примерно одних лет с Васяткой.

- Это мой сын Ахметка, - довольно чисто произнёс по-русски человек, - он тоже будет скакать.

Потом человек сказал мальчику что-то на татарском, и Ахметка взяв Васятку за рукав потянул за собой: «Айда, айда! Куреш!»
- Идите с Ахметом, посмотрите борьбу, - сказал тятенька.

И дети отправились вслед за мальчиком.  Они поглазели на народную татарскую борьбу куреш.  Борьба эта не обычная, а на поясах. Чтобы стать победителем, надо за пояс оторвать противника от земли, а затем уложить спиной на землю У кого это получится в решающей схватке – тот становится победителем и получает  в награду барана.

Потом Ахметка повёл их смотреть народные татарские танцы.  Это было красиво и занимательно. Генюшка залюбовалась на танцовщиц.  А после Ахметка подвёл их к какой-то женщине, судя по всему его матери,  стоящей  у стола со стряпнёй и угостил сначала вкуснейшими пирогами с мясом, а затем сладкими золотистыми колобочками,  вываленными в меду.

- Чак-чак – пояснил ребятишкам Ахметка.

Следом они посмотрели игру, в которой палками разбивали кувшины, соревнуясь в меткости. А Ахметка тащил их уже дальше, смотреть на всё новые и новые забавы.

И вдруг в толпе ребятишки увидели Дроньку, а Дронька их.   Он обиженно поджал губы,  сорвался с места и куда-то помчался.

Состязания в силе и ловкости продолжались. И вот началась детская игра – бег с яйцом. Участники брали в рот деревянные ложки, а в каждую ложку  клали сырое яйцо, и по знаку мальчишки должны были добежать до отметки, не уронив яйца, победителем оказывался первый прибежавший с целым яйцом. И Васятка с Ахметкой решили тоже поучаствовать.  Вот только оказались на разных краях шеренги.
 
Но  когда Васятка уже рванул с места, он краем глаза увидел рядом парнишку, бежавшего с ложкой во рту и напоминающего Дроньку.   Васятка глянул ещё раз – ну точно, Дронька. Они бежали, что называется нос к носу. И вдруг в какой-то момент, словно что-то хлестнуло Васятку по ноге, он запнулся и что есть силы полетел на землю. Дикая боль пронзила колено и щиколотку,   он не мог даже приподняться.

Генюшка бросилась на помощь, и также  на выручку поспешил уже добежавший до цели Ахметка. Они вдвоём под руки дотащили Васятку до тятеньки.  Тятенька даже руками всплеснул, увидев такое дело.  Он посадил сына на телегу и стал прикладывать к ноге смоченные холодной водой  тряпицы.

До начала скачек оставалось около четверти часа, а  Васятка не мог ступить на ногу, она распухла и страшно болела.  Тятенька перемотал ему ногу  куском мокрого холста, но боль не утихла.  Кузьма понял, что участие в скачках для них сорвалось,  но это  теперь было не важным.  Он оставил Генюшку рядом с подводой,  Васяткой и Орликом, наказал никуда не отходить, а сам отправился в деревню искать  местного знахаря.

Когда вместе со знахарем тятенька возвращался обратно, скачки уже начались.  У подводы ни Генюшки, ни Орлика не оказалось.  Васятка в одиночестве сидел на телеге, закутанный в попону.

- Где Генюшка и Орлик?! – закричал в испуге тятенька.
-  Их Ахметка увёл,  скачки смотреть, - ответил Васятка,  - Орлика ведь со мной, безногим, не оставишь, вот Генюшка и взяла его с собой.
Кузьма немного успокоился, но всё равно сердце у него было не на месте.

Когда знахарь вправил Васятке ногу, парнишка стал просить тятеньку подъехать к месту скачек. И тятенька сдался.  Когда они подъехали к поляне состязания уже почти завершились.  Первым мчался карьером… Кузьма Егорыч протёр глаза… их Орлик. А на спине у него почти вжался в шею скакуна небольшой парнишечка. Кто?

Вот они уже у цели. Парнишка спрыгнул с коня и встал рядом. Вторым пришёл Ахметка, а третьим  Дронька.

И тут случилось непредвиденное – Дронька  подскочил к парнишке и сдёрнул у того с головы картуз.  И  все увидели,  как из под картуза  упруго рванула на волю  чёрная коса с алой лентой.

- Обман! – заорал во всю глотку Дронька, - это девчонка переодетая! Генька!
- Обман! – подхватили старшие Ухваткины.

И Кузьма Егорыч увидел, что  стоит подле Воронка их Генька, в Васяткиных портках и рубашонке.  То-то Васятке сидит закутавшись в попону.

- Вот ведь  стервецы маленькие, - с усмешкой подумал Кузьма, - всех провели. И плевать на этот куш, всё равно Генька с Орликом своё доказали – пришли первыми.

Аксакалы были в растерянности. Как быть.  Конь пришёл первым, но всадник – девчонка, не по правилам.

Судили да рядили аксакалы и отдали победу  Ахметке.  Ну  и  богатый куш ушёл к нему.  Но Генька с Васяткой даже не обиделись.

- Хорошо, что Ахметке победа досталась, - сказали они тятеньке, -  а не этому ухваткинскому Дроньке. Для Ахметки не жалко.

И тятенька согласился.

Зато Дронька рвал и метал, да к тому же ещё и подзатыльник получил от Дули и вожжами от самого Ухваткина.

Через неделю к Кузьме вновь пришли  покупатели на Орлика. Всё  рассчитывали сторговаться. Кто они были, чьи, может быть снова Ухваткиным засланы. Большие деньги сулили. Но Кузьма ни в какую.  Так и не сторговались. И ушли эти люди, криво усмехнувшись напоследок.

А ещё через неделю ночную тишину прорезало дикое конское ржание, в котором сквозил смертельный ужас.  Тятенька выскочил во двор и увидел, как задворками метнулись прочь несколько фигур. В конюшне тревожно ржал Гнедко.  Тятенька метнулся в конюшню, а за ним все домочадцы.  И там при свете свечи все увидели страшную картину:  на устланом соломой полу  в луже крови хлещущей изо рта, бился в судорогах их любимый Орлик, а рядом валялся отрезанный лошадиный язык.  Кузьма рухнул рядом с умирающим конём обнял его и лежал так до самой кончины Орлика.  А рядом истекали  слезами домочадцы.


11.Снова  Юрты

После гибели Орлика тятенька был сам не свой. Кто подлость ту великую свершил, какой варначина поганый так изгалился над конём так и не дознались. Да Кузьма и знать не хотел. Потому как – узнай  он это, взыграло бы   сердце  лютой ненавистью и негодованием, и учинил бы он смерть страшную поганому убивцу.  А значит, заковали бы мужика в наручники и прямиком на каторгу, а у него ведь рябятёшки младшие-то невелики покуда и старшим отец нужен.  Да  и ещё один ребятёнок наметился.  Как же он без тятьки-то расти будет?  А уж ждал-то Кузьма  Егорыч этого последыша как из печи пирога.

Вот и не желал Кузьма знать кто убивец. А мужики разное толковали, и сводилось всё в этих предположениях к одной, небезызвестной в  их Нижне-Иленкой волости, семейке.

А Орлик постоянно как живой стоял у него перед глазами.  И маменька стала потихоньку  нашёптывать Кузьме Егорычу, чтобы он купил нового маленького коняшку,  Она прекрасно понимала, что забота о жеребёнке  отвлечёт тятеньку от мрачных мыслей.  Тятенька слушал-слушал эти речи и наконец внял им. И решил, что маменька права. Орлика он всё равно никогда не забудет. Но лошадь в хозяйстве нужна, тем более, что Гнедко был уже не молод, скоро и лошадиная старость не за горами.

Вот  и удумал тятенька ехать в Юрты, чтоб  поменять пару телят  от очень хорошей дойной коровы-двухведёрницы на юртовского жеребёнка.

Хороши были юртовские лошади, а как иначе, они ведь являлись потомками ахалтекинцев. Через отца Ахметки договорился тятенька с хозяином жеребёнка, и вот теперь готовился к поездке.   

Генюшке с Васяткой очень хотелось поехать с тятенькой, в прошлый раз на сабантуе в Юртах им очень понравилось. Да и Ахметку хотелось повидать.  И  они стали просить маменьку, чтобы та уговорила  отца взять их с собой.

А оказалось, что тятеньке и самому нужен был помощник и он хотел, чтоб Васятка сопровождал его в поездке. Но где Васятка – там и Генюшка. Попробуй-ка её не взять!  В общем, маменьке отца и уговаривать-то не пришлось.

И вот  в один из погожий дней на утренней заре  Генюшка и Васятка вместе с тятенькой отправились в Юрты.  Ехали неспешно. И коня берегли, да и телят  хотели доставить  будущему хозяину в лучшем виде.  Уж четыре-то версты пройдут как-нибудь.

Дорога была извилистая ухабистая, то забредала в лес, то тянулась полями, то  вдоль Ницы,  то  около озера Саматово.  А почти у самых Юрт  дорогу преграждала  речка Яртакуст. А как переедешь Яртакуст, тут уж и Юрты  видать.

Солнце припекало всё сильней и сильней,  ни ветерка к тому же. Даже от реки влагой не тянет. Зато парит, как что и есть.
- Однако, гроза будет, -  посмотрев на небо, сказал тятенька.

Генька от этих слов поёжилась, очень уж она не любила грозу и боялась её.  При первых же признаках стремглав бросалась домой и забивалась в дальний угол полатей. А уж когда  гром бабахнет,  Генюшка готова была в доски полатей вжаться.

Долго ли, коротко ли, но  почти подъехали путники к Юртам, как повисла вдруг над землёй чёрная туча.  И стремительная молния ослепительным зигзагом прорезала половину небосвода. А следом  грянул  страшенный гром!  Таким раскатом он прошёлся по небу, что казалось земля содрогнулась от ужаса. Генюшка словно  сравнялась с поверхностью телеги

- Это  Илья Пророк на колеснице скачет и молнии метает, - стал пугать  сестру Васятка.

- Васятка! – прикрикнул тятенька, - ну-ка прекрати!  А ты Генюшка не бойся. Один ученый человек мне сказывал, что это лектричество гремит, когда тучи одна на другую в драку наскакивают.

- А тучи тоже драться умеют? – удивилась Генюшка.
- А то!  Ещё  как умеют! Вот и гремят-громыхают, да своими кулачищами размахивают.  Всё друг дружке треснуть норовят. А как треснут – тут и молния свершается.  Это всё лектричество!

- А что такое лектричество, тятенька? – полюбопытствовал Васятка.
- Лектричество – это то, что Боженька из туч высекает, - ответил Кузьма Егорыч.

Снова стремительным росчерком полоснула по небу молния, и гневно, раскатисто отозвался гром. И хлынул ливень.

Тятенька накинул на ребятишек кошму,  По одному подогнул телятам ноги в коленях и положил на телегу, велев  ребятишкам придерживать их. И помчал к Юртам.  Ливень хлестал сплошными потоками.  Дорога сразу развязла. Благо они были уже в деревне.  Куэьма Егорыч, остановил подводу у большой добротной избы и постучал в окно.

-Мустафа! Мустафа! Выйди! – прокричал тятенька.

Распахнулась калика и на улицу вышел Мустафа, он заохал и принялся отворять ворота.  Лошадь  с телегой завели в крытый тёсом двор и привязали за уздцы к столбу, телят сгрузили с телеги и загнали в стойло.

Мустафа провел гостей в избу. Васятка и Генюшка впервые были в гостях в татарском доме.

В одном из углов стояла печь с вмазанным в неё казаном. На полу находился большой деревянный помост, устланный толстой кошмой, а сверху тканым паласом – широким ярким половиком.   На помосте лежали пёстрые подушки и большие тюфяки. Посередине помоста находилось почётное место, для особо уважаемых гостей.  Здесь же стоял большой круглый стол на очень низеньких ножках и поэтому был почти на уровне пола.  У стен, украшенных тканями, примостились низкие круглые лавочки, обитые  той же кошмой и укрытые цветными накидками.  Тятенька называл эти необычные лавочки пуфиками.  В углу горкой стояли кованные сундуки. Окна украшали  герани в горшках, стоящие на подоконниках.

- Гость в доме – Божий дар! – промолвил  Мустафа. И велел жене накрывать на стол.

Женщина засуетилась, она застелила стол свежей яркой скатертью. А на столе один за другим стали появляться ароматные кушания.

Тут только ребятишки рассмотрели, что это тот самый человек, с которым разговаривал тятенька во время сабантуя.

И друг откуда-то из дальнего конца избы  вышел…  Ахметка. То-то было радости! А следом появилась маленькая красивая девочка Гюзелька, младшая сестра Ахметки.

Потом всех усадили за стол.  Точнее все расселись на корточках вокруг стола. Их угощали сначала мясным азу, а также  супом-лапшой из глубоких тарелочек, которые Ахметка называл пиалами. Затем наступило время  большого  невероятно вкусного мясного  пирога  под названием бэлиш и  мягких нежных лепёшек кыстыбый.  А под конец пили зелёный чай из пиал и ели уже знакомый им медовый чак-чак.

Ганюшка с Васяткой так объелись, что не могли попервоначалу даже пошевелиться.   За едой никто и не заметил, что гроза откатила в другое место, ливень стих и выглянуло солнце.

Ахметка утащил друзей на улицу. И пока взрослые разговаривали, ребятня шастала по деревне.  И самое странное, хотя Ахметка говорил по-татарски и лишь самую малость по-русски, а брат с сестрой на русском, дети прекрасно друг друга понимали.  Они поиграли в лапту, в камешки, в ножички,  побегали в догонялки, посмотрели  мечеть.  И даже обменялись своими сокровищами. Васятка дал Ахметке маленькую деревянную сабельку и самодельны свисток, такой звонкий, что уши закладывало. а взамен получил небольшой кнутик с оплетённой ручкой и маленькую подковку.   А Генюшка  протянула Ахметке новую красную ленточку, которую он тут же подарил своей младшей сестрёнке. А от Ахметки получила огромную, переливчатую словно радуга,  бусину.

Наигравшись они собрались уже было идти домой, но тут увидели, что тятенька с дядей Мустафой погнали телят к новому владельцу, и припустили за взрослыми.  Наконец вся группа остановилась радом с красивой деревянной избой.

Хозяин пригласил гостей в дом. Там они и столковались окончательно.  Хозяин увёл телят в хлев. А гостей привёл во внутренний двор, где в большом загоне  находились  конь, кобыла  и два шестимесячных жеребенка необычного цвета, один потемней, а второй совершенно светлый.

- Выбирай, - сказал хозяин Кузьме.

Но что Кузьме выбирать-то, если в первый же момент его взгляд  и взгляды ребятишек выцепили  жеребёнка удивительной  изабелловой масти с глазами цвета неба. Такая масть в этих местах носила название чанкирая и встречалась крайне редко. И в ней прям таки чувствовалось наличие ахалтекинских предков.

Это жеребёнок был именно такой чанкирой масти, переливающейся на солнце подобно золотому серебру или серебряному золоту.  К  тому же ещё и  иноходец! С первой же минуты сердца всех троих, и тятеньки, и Васятки, и Генюшки, принадлежали этому малышу.

Тятенька осмотрел жеребёнка со всех сторон,  проверил зубы, прикус, суставы,  копыта, осмотрел уши и остался доволен.  Обмен произошёл при обоюдном согласии. Они стукнули по рукам, подписали бумаги и окончательный обмен свершился.  Удивительный коняшка  сходу получил имя  Чанко.

Кузьма не хотел, чтоб жеребёнка видели завистливые взгляды, поэтому они выдвинулись в Боровиково  уже на вечеру.  И   оказались дома по темноте.   А Кузьме этого и надо было.  Он завёл Гнедка и жеребёнка в конюшню,  а после  занёс уснувших прямо  на телеге ребятишек  в избу.

Утром  всё семейство высыпало во двор, поглазеть на приобретёныша, Кузьма вывел малыша из конюшни и все были поражены его удивительной мастью.  Ну как есть Чанко! Лучше  имени и не придумать.

- Хоть кто-то у нас завёлся светлый! - с усмешкой сказала маменька.
И все поняли, что она довольна.

Вот так и появилась у семейства новая важная забота. Да и до второй голосистой долгожданной заботушки было уже рукой подать.


12.Ахметка

Через некоторое время тятенькин знакомый Мустафа  привёз ним погостить Ахметку. Очень уж просился  мальчонка к Васятке с Генюшкой. Ахметка привёз  друзьям подарки – Васятке ножичек с костяной красиво украшенной резной ручкой, а Генюшке  блестящие бусики.  Ух, как были довольны брат с сестрой!

Кузьма Егорыч и Мария Ивановна встретили дорогих гостей честь по чести, всё как полагается. Самые лучшие вкусные блюда расточали аромат по всей избе.  Приготовлены они были только из баранины, никакой свинины, запретной для мусульман. Маменька со старшими  дочками с утра пораньше наготовили наваристого жаркого из баранины, репы и картошки, настряпали  мясных пирогов да картофельных и творожных шанег.  Испекли сладких кренделей, ягодных ватрушек и пирожков с калиной и мёдом. И выставили на стол холодный медовый взвар в большом кувшине.  Угощение получилось на славу! Гости остались довольны.

Потом тятенька с дядей Мустафой о чём-то долго толковали.  Тятенька  показывал  гостю свои самодельные инструменты, косы-литовки, лошадиную упряжь, сёдла. Потом они ходили смотреть скотину и лошадей. Дяде Мустафе всё было интересно.

Дядя  Мустафа передал маменьке подарок от своей жены – шёлковую скатерть с кистями и затейливым рисунком. А тятеньке подарил красивое седло, а тятенька Мустафе свою самую лучшую косу-литовку, которая словно сама сено косила.  А жене Мустафы маменька передала в подарок большую новую корчагу. Все  были довольнёхоньки подарками.
 
Генюшка с Васяткой потащили  Ахметку во двор. Парнишки  быстрёхонько соорудили водяную меленку и побежали запускать её на ручей.  За ними увязался Ерошка и соседская малышня.

А Генюшка решила сделать подарок маленькой сестрёнке Ахметки. Она вернулась в избу, вытащила из заветного сундучка  свою новую тряпичную куклу и стала шить ей яркую красивую  одёжку из пёстрых лоскутков.

Ахметка был в восторге от меленки. И Васятке пришло в голову сделать ему подарок – аэроплан или как его называл  парнишка «ароплан».  У Васятки ведь   таки  получилось его смастерить. И Васятка,  пообещав Ахметке и Ерошке, что скоро вернётся,  помчался домой за аэропланом.

Брат с сестрой уже спешили обратно,  когда им навстречу попались двое встревоженных малышей.

- Генька! Васятка! – закричала  малышня, - там подкулачники с Дронькой  Ахметку  и  Ерошку лупят!

- Бегите за Ваньшей!  - велел Васятка и они  с Генюшкой  сломя голову ринулись вперёд.
 
У ручья действительно развернулась настоящая баталия!  Ерошка из последних сил лупился с двумя Дронькиными дружками.  Нос Ерошки был расквашен, под глазом  вздулся огромный фингал.  Ерошка всё пытался пробиться к Ахметке, но его не подпускали.  Потом Ерошку вообще уронили на землю и стали пинать.

Ахметку железной хваткой держали за руки двое здоровенных Дронькиных приятелей, каждый намного выше Ахметки. Да что там держали, они просто таки заломили ему назад руки и вывернули их. Бархатную шапочку с головы сорвали и бросили поодаль. Белая рубашка была порвана у ворота.

- Басурман поганый! Татарва проклятушая! Ты чо сюда припёрся! Уматывай в свои Юрты! – кричал на Ахметку  Дронька и совал  в лицо татарчонку огромную щучью голову.

 Ахметка всячески вырывался и уворачивался, пытался отпинываться,  ведь татары щук не ели и старались даже в руки не брать, потому что в голове у щуки, в лобной части была кость, удивительно похожая на православный крест. Поэтому у мусульман щука считалась запретной рыбой, не то,  что в пищу употреблять, а даже глядеть на неё грешно было.  А тут эту самую щуку пихали Ахметке прямо в лицо.

Стоящие невдалеке два совсем малюсеньких мальчонки ревели в голос. Васятка с Генюшкой сунули им в руки аэроплан и куклу,  и словно разъярённые цепные псы ринулись  на врагов.  Они налетели  стремительным яростным вихрем и стали дубасить подкулачников  по чему придётся.  А следом за ними уже мчался Ваньша с тремя приятелями.  И  подмога тоже сходу бросилась в драку.

Генька, получив удар развернулась, и вмазала Дроньке кулаком по конопатому носу. Нос аж сплющился под её ударом и из него закапало.  Дронька взвыл  и бросился с кулаками на Генюшку. Но получивший свободу Ахметка рванул ему на перерез и сбил с ног. Они катались по бережку и мутузили друг друга кулаками.  До тех пор пока Ахметка не подмял Дроньку под себя и не уселся на него верхом.

А Генька уже лупилась с одним из ухваткинских верзил. Ей сразу пришли на помощь  Ваньша с Ахметкой  и разделали верзилу под орех. А Ерошка и Васятка с друзьями  сцепились со вторым верзилой и с теми,   кто  пинал Ерошку. В общем, разделались с противников подчистую.

Дронька в это время сидел на корточках у ручья,  хлюпал носом и противно поскуливая, умывал зарёванную физиономию.

- Ну ладно Ухваткин! Готовь картузы и шапки про запас, много их тебе понадобится,  все под избами да банями будут, а углов-то в деревне с избытком. На шапках разоритесь! -  пригрозила Генюшка.

- Ничего! Мы  вам всем красного петуха пустим! – заорал в исступлении Дронька, -  вы ещё попомните Ухваткиных! Будете знать как у них деньги их законные из под носа уводить! Я должен был победить! Я! А то дождётесь, будет как с вашим…

Дронька не успел закончить фразу,  невесть откуда взявшийся Дуля треснул ему по шее и прошипел: «Да тише ты, дубина! Ишь разорался, дурак!» и погнал брательника домой.

Но Генюшка-то всё слышала!  И сразу смекнула в чём дело.

Потом вояки отмывались у ручья, залепливали боевые ранения подорожником, умывали разгорячённые битвой лица  холодной водой. Генюшка отмыла Ахметкину шапочку от грязи.  Достала из рубца подола иголку с белой ниткой  и зашила Ахметкину рубашку, да таким тонким аккуратным швом, что и незаметно стало, что рубашка порвана.

- Спасибо! – сказал Ахметка и пожал всем поочерёдно руки, даже малышне.

И вот тут пришло время подарков. Васятка вручил Ахметке аэроплан, а Генюшка куклу для Гюзельки. Ахметка даже глаза вытаращил от восторга, а когда Васятка запустил аэроплан и тот пролетел немного,  Ахметка аж языком защёлкал от удивления и радости. И тут же забыл недавнее злоключение.

А вот как ребятня объяснила свои ссадины и царапины домашним – история  утаивает.



13. Нависла туча тучная


Первого августа началась мировая война. Многих мужиков в их волости поставили под ружьё. «Спустилась туча тучная, нависла непроглядная» – говорили в деревнях.

Через  месяц и Кузьму Егорыча забрили. Уже  без него, по осени явился на белый свет Петенька. Был мальчонка вылитым  Кузьмой  Егоровичем.  Такой же смуглый,  большеглазый, с  темными волосиками, которые уже через месяц во всю вились, а к году  превратились  в кучерявую шевелюру, ну из кольца в кольцо.  Маленький Кузьма да и только. Красавчик просто.

После рождения Петеньки маменька стала чаще прихварывать. Спина отказывала, ноги  и руки отекали,  одышка мучила, сердце то замирало, галопом пускалось. . Голова кружилась постоянно, так что даже ходить не могла, от стенки к стенке её швыряло, как пьяную.  Бабы соседские даже поговаривать стали, что не жилица Мария Ивановна. Жалели её да ребятишек, потому как ежели что – уже дважды-трижды сиротами станут.

Хорошо старшие дочери-помощницы всю работу основную по дому воротили, да и Генюшка с Васяткой не отставали. Генюшка водилась с Петенькой и старшим сёстрам подсобляла, но больше ей нравилось Васятке помогать.

С момента отправки тятеньки на фронт, тогда ещё  двенадцатилетний  Васятка,  взвалил на себя всю мужскую работу. И урожай собирал, и поле пахал, и косил, и стога метал, и озимые сеял, и дрова заготавливал, да ещё и жеребёнка  Чанко растил и холил, и аллюрам обучал. Резко повзрослел парнишка. Только двенадцать ему, а он как заправский мужичок хозяйство на себе тянул.  Ну как тут Генюшке не подсобить брату, тем более мужским работам она была обучена с малолетства.

К пятнадцатому году жить стало совсем худо. Гнедко был уже очень стар и работать не мог.  А потом и вообще пал. И если не удавалось одолжить для пахоты лошадь, то кто-то из старших сестёр впрягался в плуг,  а Васятка пахал. Хорошо,  что все дети в семье с малых лет работать  приучены были, никакой работой не гнушались. Вот и выжили сообща.

Скотину реквизировали на нужды  фронта. Народ поговаривал, мол, это дело рук Ухваткина,  у других-то домохозяев по божески взяли, хоть сколько-то скотины на разживу оставили. А  у   Марии Ивановны почти всю подчистую загребли, оставили  пару куриц, телёнка, свиньюшку самую плохонькую, овечку, да козу, а остальных продразвёрсткой изъяли. Хорошо хоть жеребёнка Васятка вовремя в Юртах у дяди Мустафы запрятал.

Вот и стало хозяйство Марии Ивановны совсем никудышным.  Раззор сплошной.   Это ж поднимать тяжело  да долго, а разорить махом случается.

Мало того, Ухваткин уже и на их пахотную  и сенокосную землю глаз положил. Сильно на эти угодья зарился.  Всё оттяпать норовил, ну и оттяпал. И правду не найти.  Да и сил не было у Марии Ивановны правду искать, а ребятишек кто послушает, в каком суде.

Махнула рукой Мария Ивановна на ухватоские проделки, только одно сказала: «Хапает, хапает и всё ему мало. Только ведь дохапается однажды!».

А Ухваткин гоголем ходил, кум королю. Ухваткиных-то совсем не тронули, ни скотину не реквизировали, ни сыновей на фронт не забрали, ни племянников, ни его самого.  Вот и думай-гадай, то ли заплатил Ухвакин  кому надо хорошую мзду, то ли своя рука  во власти имелась.

От тятеньки  пришло всего-то три  письма,  а  потом молчок. Что с ним, жив ли, воюет ли, или в плену, или ранен,  или,  не приведи Господь, вообще убит, они не знали. Сильно переживала за тятеньку Мария Ивановна, да и дети не отставали, почитай выросли с ним, ведь шесть лет в детстве – это немало.

Мустафа иногда наведывался, привозил Марии Ивановне с детьми то баранины, то говядины, то мёда.  Всё  подспорье.

Младшая сестра  Марии Ивановны Феклуша  много помогала. Феклуша красавица была,  по красоте-то своей и  замуж удачно вышла за очень хорошего и зажиточного человека, который в ней души не чаял.  Но сестру не забывала, И каждый месяц то  зерна сестре подкинет, то мешок муки, то масла конопляного, то деньжат, то обновки ребятишкам справит. Сильно поддерживала.

Да   порой заскакивала  Ерошкина маманя, Агафья Сидоровна. Благодарной оказалась женщина, не забыла,  как Генька Ерошку из трясины вытащила. То кринку молока притащит, то сметаны,  то яиц лукошко. Да и на сельском сходе семью Марии ежели что, до хрипоты защищала, а уж покричать, да поскандалить Агафья умела.  Сдружились они с Марией-то крепко.

Да попадья  Евстолия Михайловна помогала чем могла.  Ну и соседи помощь оказывали. Или как в деревне у них говорили «помочь». Вообще, деревенские помочи – великая штука, когда всем миром наваливались, допустим, мужику избу поставить, или баню, или внезапно слёгшему с хворобой мужику поле вспахать или урожай  убрать. Или вдов и сирот  продуктами поддержать. Сегодня ты помог – завтра к тебе помочи придут. Кузьма Егорыч всегда во всех помочах участвовал, вот и теперь его семью не забывали.   

Летом пятнадцатого все шестеро старших помимо огородных  работ заготовили впрок огромную массу ягод и грибов, в два раза больше чем в прошлые годы.  Варенья наварили,  грибов насушили, насолили  и спустили в подпол. Какая-никакая, а всё ж провизия  на зиму.  Трав насушили, это тебе и лекарство,  и чай травяной.  Васятка  даже научился добывать из колод-бортей мёд лесных пчёл. Так  с людской помощью и выживали.

Но, слава Богу, выкарабкалась маменька. Постепенно она стала поправляться. Да тут и радость большое дело сыграла, перед Рождеством пришло долгожданное письмо от тятеньки. Спрашивал, почему они не отвечают на его письма, получали ли  их они. Сообщал он, что был немного ранен, самую малость,  лежал в лазарете, но там споймал тиф и вот теперь лечится от тифа.  Просил не волноваться и передавал поклоны родне и соседям.

Подивились домочадцы: кроме тех трёх писем попервоначалу они ничего больше не получали, а сами Кузьме исправно письма слали. И он оказывается им писал. И вот на тебе! Ни они, ни он писем-то не получали. Вот куда девались письма-то?

Маменька как услыхала, что он жив - сразу духом воспряла. А к весне совсем встала на ноги.  И из нужды мало-помалу выкарабкиваться стали. Телушка выросла, превратилась в заправскую корову, двух телят принесла. Молоко  своё вновь появилось, и сметана с творогом.

Петенька потихоньку-помаленьку  подрастал.  Бегал уже, лопотал по- своему.  Да забавник такой, радость всех домочадцев.
- Вот уже и на человечка похож! - шутили домашние.

В начале лета шестнадцатого года среди ночи раздался стук в окно.  Маменька испугалась и попервоначалу не хотела открывать, но потом, что-то торкнуло её в сердце. вышла на крыльцо и обомлела. Перед ней стоял,  покачиваясь,  высохший измождённый доходяга. Со впалыми щеками, обросшими  чёрной с проседью щетиной и ввалившимися глазами. На обтянутом кожей костяке  мешком висела потрёпанная солдатская форма. Чужой нездешний человек. Но что-то неуловимо знакомое  сквозило  в его  облике.

- Мария… - выдохнул  человек.  И покачнулся, и схватился за косяк двери.
- Господи! Кузьма!
 Из глаз Марии полились слёзы.

Да, это был он, Кузьма Егорович. Точнее то,  что осталось от некогда могутного, пышущего силой и здоровьем человека,  с румянцем во всю щёку, мужика – косая сажень в плечах, труженика с пудовыми кулаками.
- Вот,  списали подчистую. За  ненадобностью, - криво усмехнулся Кузьма и остался стоять на месте.
- Пошли в горницу, Кузьма Егорович, - сказала маменька.  И, взяв  его за руку,  ввела в избу.
- Мне б помыться с дороги.
- Так баня натоплена, ещё с вечера. И  вода  горячая есть.

Когда Кузьма Егорович, вымытый,  в чистой свежей одежде вошёл в избу никто из детей, кроме Петеньки,  уже не спал.

- Тятенька! Как же мы скучали по тебе! - говорили  и старшие дочери, и Генюшка с Васяткой,  обступив Кузьму со всех сторон.
-  Я тоже, - отвечал тятенька.
- Дайте отцу поесть! Завтра  наговоритесь, - шугануда Мария детей.

И они неохотно разошлись. Старшие девицы в светёлку, а Васятка с Генюшкой по своим лавкам.

Но назавтра наговориться не удалось. Нет, по первоначалу,  всё шло своим чередом.  Утром Кузьма возился с Петенькой. И такая радость была у него на лице, что ребятишки не стали  отрывать тятеньку от долгожданного сына.

Потом в  избу к ним повалили соседи и родня, с гостинцами и бутылками самогона.  Мария Ивановна накрыла стол. А Кузьма Егорыч вышел к гостям в свежевыстиранной и просушенной форме, хотя выцветшей и  обтрёпанной, но зато с Егорием и медалью «За усердие». Мужики разглядывали награды, покачивали головами, хвалили Кузьму и пожимали ему руку.

Даже Ухваткин заявился. Разошёлся в широкой улыбке, сказал пару добрых слов, героем назвал  и даже похлопал Кузьму по плечу, мол, одобряю награды.  Кузьма поблагодарил и пригласил Ухваткина за стол.

Народ ел, пил, расспрашивал тятеньку о войне.  Тятенька отвечал, слегка покашливая и периодически похлопывая себя  по грудине, чтобы продохнуть.  Заиграла гармошка, полились песни.  Гуляние протянулось допоздна.

А утром по деревне,  как снежный ком, наматывая всё новые и новые слухи пронеслось: Кузьма-то дезертир, сбежал с фронта.  И вообще у него чахотка и тиф.

Уже через час к избу  ввалились Ухваткин, отец Гермоген и сельский староста.

Староста снял картуз и откашлявшись начал: «Ты вот что, Кузьма Егорыч, выслушай, что Боровиковское сельское общество  решило на сходе.. Только без обид.

- Да что ты с ним цацкаешься! – оттолкнул старосту Ухваткин и выступил вперёд.
- Сход  решил, что тебе, Кузьма, надо покинуть Боровикову немедля, потому как у тебя чахотка и тиф.  Так общество решило и постановило.  Ежели к вечеру  деревню не покинешь, сожжём твою избу, как источник заразы, вместе со всей живностью  и с тобой, -  и Ухваткин обвёл взглядом всё семейство Кузьмы.

- Погодите, мужики, да нет у меня никакой чахотки! Тиф  был, да.   И  лёгкие воспалялись. Но  сейчас я просто кашляю, без всякой заразы. Грудная жаба у меня, доктора в лазарете сказали.

- Вот видишь, жаба, - укоризненно произнёс Ухваткин, -  а всем известно,  что жабы заразны, от них бородавки бывают.  Так что, собирай пожитки и вперёд.   Иначе  мужики живо с тобой расправятся.

- Решайся, Кузьма, общество  ждёт. Не возводи его во грех, -  важно произнёс отец Гермоген.

- Иди-иди!  Или  выдадим тебя жандармам, как дезертира, - ввернул напоследок Ухваткин.

Кузьма глянул за окно.  Там  маячили мужики с кольями и оглоблями.  Морды злые.  И Кузьма понял, что надо уйти. А то ведь, действительно, пожгут семью.

Он не стал обнимать на прощание детей и жену,  дабы не сделать их изгоями из-за слухов о его заразной болезни.  Кузьма  взял котомку и вышел за порог.

- Тятенька! Кузьма! – закричали-заплакали дети и Мария. И метнулись было  к нему. Он остановил их жестом, кивнул на прощание и ушёл. Куда глаза глядят.  А следом за ним одна из хозяйских собак бросилась.


14. Тайна

В последнее время Генюшка с Васяткой всё чаще стали пропадать в лесу. Они уходили на рассвете, а возвращались вечером с полными корзинами грибов. Саршие сёстры грузди да волнушки с рыжиками солили, белые, красноголовики   да обабки сушили, из маслят грибницу варили.

Вскорости по деревне стали ходить слухи, что у Марии Ивановны  как бы само собой поле пашется, пшеница сеется, покосы косятся, стога метаются, картошка копается, хлеба убираются.   И хозяйство как-то через чур быстро в себя приходит.  Ну не под силу парнишке четырнадцати годков, так с хозяйством управляться, даже если все чада и домочадцы от мало до велика ему помогают. Не иначе как нечистая сила вмешалась.

На все расспросы Мария Ивановна лишь посмеивалась. Так ведь растут помощники-то, работу уже по-взрослому ворочают. Даже вон маленький двухлетний Петя и тот помогает – курёшек кормит. И все понимали, что-то она скрывает.
 
Ваньша всё больше и больше стал обижаться на Васятку с Генюшкой, совсем его в лес по грибы звать перестали. Упорют  в дальние леса с утра пораньше,  вернутся па вечеру  и  даже в лапту играть не выходят.  Одна отговорка, мол, устали. А ещё друзья называются!

В одно пасмурное дождливое утро выглянул Ваньша в окно и видит, не смотря на дождь потопали брат с сестрой в лес.  И смекнул парнишка, что тут что-то не чисто. Выскочил он следом и покрался за друзьями.   Вот дошли они до березняка,  свернули в сосновый бор, потом на Рямовскую гать вышли, по ней прошли и в дальний бор направились. Идут, корзинки тащат. И   корзинки  эти явно не пустые. Лежит в них что-то тяжеловатое, чистыми тряпицами прикрытое.

Вот шли они, шли, брат с сестрой немного впереди, а  Ваньша чуток поотстав, но так, чтоб из виду не потерять. И оказались на махонькой лесной полянке, окружённой густым ельником. И стоял на полянке зимний бревенчатый балаган, наполовину спрятавшийся среди елей. Посвистал Васятка по-птичьи и вышел из балагана… кто бы вы думали? Васяткин и Генюшкин тятенька. Такой же худой.  поджарый, но уже не истощённый.

Хотел было Ваньша назад повернуть, но выскочила на него собак и огласила округу лаем.  Схватила парнишку за штанину и стала тянуть из кустов.

Махом откинулся  полог балагана и выглянул Васятка. Увидал Ваньшу и только присвистнул.  Кузьма вышел из балагана и спросил: «Это ты что ли, Ваньша? Ну иди сюда, коль пришёл».

Генюшка  разложила на чистой тряпице принесённую с собой снедь и все, включая Ваньшу, стали обедать.

- Ваньша, ты только никому не говори, даже Ерошке и маменьке своей, что тятя наш здесь от властей скрывается. Это тайна.
- Да не скажу. Что я, совсем дурной, что ли. Понимаю  что к чему.

Ваньша огляделся. К стене балагана были прислонены грабли для сена, коса-литовка, рядом лежал  плуг.  А неподалёку в поводу паслась невысокая рабочая лошадка.  И тогда Ваньша понял, как это в хозяйстве Марии Ивановны всё как бы само собой получаться стало. Так это тятенька Васятки и Геньки руки приложил. Он посмотрел на Кузьму. А Кузьма действительно не выглядел больше доходягой, посвежел, на щеках появился румянец, мускулы стали наливаться силой. И кашель пропал.

- Вот такие дела, Ваньша, выгнало меня наше сельское общество, думало, что чахоточный, что перезаражу всех.  А  может это и к лучшему, у меня в лесу и жаба грудная исчезла, и поправляться стал, и работа в поле  да на покосе на пользу пошла.

- Тятенька по ночам работает, чтоб никто не заприметил, -  пояснила Генюшка, - а днями корзины плетёт да туески  мастерит.  Туески да корзины дядя Мустафа забирает и в деревнях продаёт, а денежки тятеньке  привозит.  Только тятенька сам ему часть денежек предлагает, за труды. Он ведь время своё тратит,  когда по деревням с товаром ездит. Вот тятенька часть денежек ему и навеливает. И дяде Мустафе  хорошо, и нам тоже.

- Дядя Кузьма, а можно я с Васяткой и Генькой  приходить сюда буду? А дома скажу, что по грибы пошёл, - спросил Ваньша.
- Ну если тебе не трудно, то ходи  с ребятами и им веселее,  - ответил Кузьма.   

Вот так всё лето и  пробегали ребятишки в лес.   

Кузьма на глазах здоровел,  силой наливался. И за четыре тёплых месяца в лесу, вновь стал могутным и крепким как прежде. Уже осенью, после окончания страды по Боровиковой  проехала  красивая плетёная кошёвка, запряжённая превосходным трёхлетним  жеребцом  удивительной  серебристо-золотистой масти.

В кошёвке ехал…  Кузьма.  Но  не тот, пришедший с войны  доходяга, каким он появился в Боровиковой четыре месяца назад. А прежний, довоенный Кузьма, могутный, сильный, красивый,  косая сажень в плечах, с кудрявой пышной шевелюрой, в которой, правда,  проглядывали теперь  серебристые  блестинки.

Не доехав до  дома, Кузьма завернул  прямиком к  воротам сельского старосты. Староста увидел его в окно и изрядно струхнул. Что-то теперь сотворит с ним Кузьма. Спрятаться старик не успел и пришлось схорониться за занавеской в закутке за печкой, в том самом женском куте, кухонном закуте,  куда мужикам заходить считалось  зазорным.  И как раз со старухой своей нос к носу столкнулся.
- Тс-с! – приложил он палец к губам. Старуха согласно кивнула.

Кузьма вошёл в горницу, степенно полез за пазуху, достал свёрнутую вчетверо бумагу, развернул и положил на стол. Староста выглядывал из-за занавески и лихорадочно думал, как поведёт себя прежний Кузьма.

- Тихон Сильвестрыч, где ты?  - зычно осведомился  Кузьма, - мне б потолковать с тобой надо. Уважьте человека.

Из закута в горницу прошаркала старуха-старостиха.  Кузьма поклонился старухе и спросил,  где староста.

Старуха смекнув, что Кузьму надо выпроводить, стала пенять ему: «Чего раскричался-то! Иди-иди, давай! Надолго ушёл Тихон Спиридоныч. Не скоро будет».

- Ну что, ж подожду,  придёт же когда-нибудь.

Кузьма сел на лавку и всем своим видом дал понять, что уходит не собирается.

- А что, Марфа Фроловна, каков урожай нонче?  Хватит ли на зиму? Пшеница-то уродилась? А рожь? Репы-то  да гороха много небось сняли?  А конопля как?

Старуха буркнула что-то невразумительное.

- Что-ж ты так-то, Марфа  Фроловна! Ответь  по-людски, уважь. Я ж не драться-ругаться с вами пришёл, - усмехнулся Кузьма.

Староста  неслышно выскользнул из  закута, пробрался в сени, а оттуда выскочил во двор. Страх и любопытство распирали старика. Хотел было бежать подальше, но любопытство взяло вверх.  Подумалось, что вроде б мирно настроен мужик. Развернулся, нарочито протопал в сенях, как- будто только что пришёл откуда-то и ввалился в избу.

- О, Кузьма Егорыч! Какими судьбами!

Кузьма поздоровался и протянул старосте гербовую  бумагу.  Староста стал лихорадочно читать. В бумаге говорилось, что земский врач  Ирбитского уезда Пермской губернии, такой-то (далее шли медицинские регалии и фамилия)  обследовал Кукарских Кузьму Егоровича, и ни чахотки, ни тифа у него не обнаружил.  Резолюция – здоров. Единственный изьян – плоскостопие. Ниже стояли подпись и личная печать доктора.

- Ну так я и говорил, что с плоскостопием в войско не берут. И ни в какую чахотку не верил. С возвращением Кузьма Егорович! -   залебезил староста.

Кузьма усмехнулся, забрал бумагу и молча вышел.

Дома он собрал домочадцев за круглым столом и объявил, что они всей семьёй переезжают в Бобровку.  Во-первых,  Бобровка не деревня, а село, и оно на несколько вёрст ближе к уездному городу, а во-вторых,  он  получил в Бобровке наследство от одинокого дядюшки,  большой дом, землю и хозяйство. Дом в Боровиково продавать не будут, он отойдёт одной из сестёр, которая первой пойдёт под венец.  А остальные сёстры переберутся с ними в новую деревню до своего замужества.  Кроме того в Бобровке имеется четырёхклассное народное училище, и дети могут продолжить в нём учёбу.

Через неделю они уже обживались в Бобровке.


 
15. Рождество


Такой трудный для семьи шестнадцатый год подходил к концу.  Снегу навалило невпроворот. Но морозы были вполне терпимые.   В  Рождественский сочельник началась пурга. К  ночи снегов намело  под завязку.

Для  Бедриных-Кукарских это был двойной праздник – Рождество  и именины Генюшки. Причём именины и День рождения у неё совпадали.  И родилась как раз двадцать пятого декабря и именины святой Евгении, в честь которой её нарекли тоже двадцать пятого. Редкое совпадение.

Вот уже несколько лет подряд тятенька на Рождество ставил ёлку.  Среди крестьян это было не принято, они считали, что ёлка в доме совсем необязательна, пустое времяпровождение.  Ёлки  и в церковно-приходской школе предостаточно, чтоб ребятишкам в волю повеселиться.  Да ещё поп с попадьёй ёлку ставят и обязательно окрестных ребятишек созывают и гостинцы раздают. А в доме ёлка – это баловство одно.

Поэтому ещё в Боровиковой Кузьму Егорыча  очень осуждали за ёлку, мол потакает своим детятям, ишь, бары какие нашлись! Но Кузьма был непреклонен –  принято так у христиан и всё тут.

Вот и здесь в Бобровке дня за три до Рождества тятенька с Васяткой и Генюшкой отправились в лес и выбрали небольшую, но очень пушистую ёлочку.

А на обратном пути, когда  шли по деревне, навстречу попался соседский мужичок и поинтересовался у  Кузьмы куда это он ёлку тащит, уж не в школу ли. На это Кузьма Егорыч  ответил, что домой. И тут началось!

Тятеньке было завялено, что он потакает  ребятне вместо того, чтоб нещадно пороть,  что не знает уж, чего бы ещё такого для детушек своих ненаглядных сотворить, вот теперь уж ёлку удумал. Ну чисто дурень дурнем.  Вот была б его воля, он бы ужо порол их «кажный»  божий день, потому что иначе на шею сядут.

Тятенька выслушал соседа, а потом ласковенько так сказанул: «Вот своих и пори, хоть ежечасно!»

Дома тятенька с Васяткой  установили ёлку прямиком напротив окна. Потом тятенька ушёл отливать из воска свечки, а Генюшка с Васяткой и старшими сёстрами стали готовить украшения для ёлки. В ход пошли лоскутки, крашеная  акварельными красками бумага, обёртки от карамелек, которые Генюшка собирала весь год и тщательно хранила в своём заветном сундучке.   

Теперь эти цветные обёртки грудой лежали на столе, Генюшка разглаживала каждую ладошкой  и  выстригала с одного края треугольничек. Получался  флажок с двумя острыми кончиками, эти флажки сёстры нанизывали друг за другом на длинные нитки и навешивали на ёлку.

Два вечера подряд мастерили они игрушки.  Из цветных лоскутков сделали яркие шарики.  Васятка насобирал  ягод рябины и нанизывал на  нить  в виде бус.  Среди зелени ёлочных веточек эти рябиновые бусы смотрелись очень нарядно.

Кроме того Васятка притащил из лесу еловых шишек и теперь одна из сестёр навязывала к ним ниточки и тоже развешивала на ёлку.

Потом  из разноцветных полосок крашеной бумаги  они стали клеить цепи. Ёлочка  становилась всё краше и краше.  И в завершении всего тятенька прикрепил на веточки отлитые из воска свечки.  А на самую макушку  приспособили   ангелочка,  сшитого  сестрой Нюрой из белой кружевной ткани, которая называлась шитьё.  И ещё до  рождественского Сочельника ёлочка превратилась в нарядную королевишну,  гордо возвышающуюся у окна.

В Сочельник наступил самый строгий пост. После полудня вся  семья ушла в церковь  к вечерне  которая сменилась литургией Василия Великого. Потом началась Всенощная. после Всенощной  Рождественская  Литургия.

А утром наступило Рождество. Генюшке исполнялось тринадцать. Вполне  себе большая девица, ростом уже почти догнала маменьку.

Генюшка с Васяткой  схватили салазки побежали играть на улицу. Бобровка усыпанная снегом, с её утопающими в сугробах избушками, в снеговых боярских шапках набекрень, с берёзками да  соснами, укутанными снегами как  тулупами,  белыми дымками, рвущимися из печных труб к небесам, напоминала яркую лубочную картинку.  Румяные  нарядные бабы возвращались из церкви. Рядом степенные мужички с просветлёнными лицами.  Весёлые ребятишки гоняли на салазках  с речных круч. Красотища.

Сначала Генюшка с Васяткой  покатали на салазках  двухлетнего Петеньку, потом  отдали его маменьке, а сами  помчались на реку гонять на ледянках с береговых круч. И до темноты  не показывались дома.  а потом ввалились в избу  разгорячённые, с румянцем во все щёки, пышущие радостью и здоровьем.

А следом за ними мужик с другого края деревни пожаловал. Да в ножки  Кузьме Егорычу и  Марии Ивановне так и бухнулся. И уж так их благодарил, так благодарил.

Оказалось, ещё днём,  катаясь с речных кручь, Генюшка с Васяткой заметили, что несколько  маленьких мальчишек,  съезжали с горок не там, где вся остальная ребятня, а чуть поодаль.  И вдруг один из них  угодил  прямиком в  полынью.     Генюшка с Васяткой  как  такое дело увидали, так сразу туда и ринулись.  Мальчишка в  воде  бултыхался,   мокрый, испуганный, уже закоченевший. . На его счастье он в полынью вместе с деревянными салазками угодил, за них и держался пока  Генюшка с Васяткой не подоспели.  И ведь они  вытащили таки огольца,  и насквозь мокрющего притащили  и сдали с рук на руки его родителям, а сами вновь удрали  носиться с приятелями.

Маменька только  руками всплеснула и за сердце схватилась, а потом всё глубоко вздыхала и слезинки в уголках глаз утирала да приговаривала: «Жив мальчонка, слава те Господи!».  А тятенька  головой покачал и сказал, что видать  ребятне этой на роду написано людей из трясин да прорубей на Свет Божий тягать.

Вечером был накрыт праздничный стол, который буквально ломился от снеди. Тут были  и рождественская кутья с мёдом,  изюмом и черносливом, и жаркое  со свининой, а кроме того холодец с хреном и горчицей,  пельмени,  рыбные и грибные пироги, курник  с гречей и тремя начинками, соленья и варенья.  И большой открытый сладкий клюквенный пирог, так любимый Генюшкой.   В общем, изобилие!  А как же, Рождественский пост закончился. Теперь можно было побаловать себя вкусностями. А уж Генюшке с Васяткой перепадали самые вкусные из всех вкусностей. Каждый норовил подложить им побольше да повкуснее.

Тятенька зажёг свечки на ёлке и теперь она светилась живым трепетным светом, как будто звёздочки мерцали  в ночных небесах.  И на душе было радостно, светло и спокойно. Словно Божья благодать разлилась кругом.

Ещё шесть дней до самого тридцать первого декабря продолжалось празднование Рождества.

Потом потекли зимние денёчки полные домашних дел, которые чередой сменялись один за другим до самого  двадцать пятого января, когда начиналась Ирбитская ярмарка.


16. Вот такая ярмарка

Ярмарка! Нет ничего веселее и интереснее этого яркого праздничного действа. Для взрослых это были насыщенные событиями торговые дни,  а для ребятни ежегодное зимнее веселье.  Только знай доставай пятачки для сладостей, карусели или цирка.  А если нет пятачков, тогда хотя бы просто поглазеть да посновать среди толпы.

Ирбитская ярмарка издавна разворачивалась в этом старинном  уральском городке, аж с семнадцатого века, когда Ирбит ещё и городом-то не являлся, а  был лишь Ибеевской слободой.

Со всех сторон света съезжались купцы на ярмарку. Тятенька говаривал, что аж из-за моря-окияна,  аж даже из самой   Аглицкой да Германской стороны  богатеи наезжали.  А ещё из  Персии и Китая  да других диковинных стран.

Купечество стремилось и свой товар показать, и на чужие товары поглазеть да  если цена устроит, то и прикупить.  Из европейской России в Сибирь везли на подводах хлеб, железо, железные изделия, медь, мануфактуру.  Из Сибири – пушнину, рыбу, клей, ямышевскую соль. С Востока – чай, шелк, китайские вазы и тончайшую фарфоровую посуду, сухофрукты и драгоценные вина. Из Европы - машины, оборудование, швейные  машинки, мебель да фортепиано.   

Товары  для  ярмарки из Сибири да с Востока  ещё загодя, летом, завозили на пароходах по Нице, на пристани выгружали и в лабазах на берегу хранили до зимы. А после ярмарки на подводах развозили во все стороны огромной страны  да ещё и за границу.

А сама ярмарка-то  зимой  проходила, начиналась двадцать пятого  января и длилась по первое марта.

Тятенька всегда старался угодить к самому её открытию, 25 января, к подъёму ярмарочного флага. При этом, он как все горожане и купцы внимательно следил за флагом, как он будет реять, сильно яростно  или не очень, или вообще вяло сникнет. По флагу судили какой будет ярмарка, удачной или нет. По поверью, если флаг гордо реял в вышине, развивался и трепетал на ветру,  то ярмарка сулила быть доходной, яркой, удачной. Если флаг  еле шевелился, то ярмарка обещалась так себе. А уж если безвольно сник и повис как мокрая тряпка  -  то тут уж удачи не жди.  По  западному или восточному направлению  флага так же определяли каких товаров и купцов будет больше – европейских или восточных.

Прилавки буквально ломились.  Здесь можно было купить всё. И чай, и сахар головками, и сладости, и вина, и ткани,  и меха, и галантерею, и швейные машинки. И диковинные заморские товары, такие как урюк, изюм и чернослив, и  прекрасные  расписные вазы разных фигур и размеров из китайского фарфора.  И изысканную резную мебель для богатых домов, и даже мебель из бамбука.

Но основным товаром на ярмарке были пушнина, солёная и вяленая рыба и чай.  Пушнина называлась мягкой рухлядью.  Прилавки сплошь завалены шкурками, глаза разбегаются. Соболиные,  лисьи,  волчьи, бобровые, беличьи меха и даже нерпы. Недаром ирбитскую ярмарку называли  «зеркалом пушнины»  –  какую цену на тот или иной вид мягкой рухляди положат на ярмарке, такой и будет цена на меха  на мировом рынке.

Рыба тоже была ходовым товаром, из Ирбита её отправляли  на подводах прямиком в Центральную Россию.

А чай!  Чай везли из Китая. Его доставляли в больших  деревянных ящиках, которые назывались  смешным словом «цибики».  Эти цибики громоздились у чайных рядов повсюду. Чай был двух видов – плиточный, его ещё называли кирпичным,  и байховый. Байховый хранился в расписных жестяных коробках или деревянных ящичках.

Генюшка сначала не знала, какой это байховый чай, а потом тятенька объяснил, что байховый – это  рассыпной, в тех самых коробочках. Тятенька покупал обычно плиточный,  «кирпичный» чай,  который перед завариванием надо было настругивать ножом.  Ну и байховый, более дорогой, тоже покупал, для праздников. Да и жестяные коробочки в хозяйстве пригождались.

Для купцов  ирбитская ярмарка являлась своего рода товарной биржей, где выставляли образцы товара и заключали сделки, многотысячные, а порой и миллионные.

Тятенька сказывал, что Ирбитский купец Зязин состояние-то своё миллионное именно с ярмарки и начал наживать. А ведь простой крестьянский сын был по первоначалу.  Будучи ещё молодым не женатым парнем приехал он  из деревни на ярмарку. И на единственную свою копеечку снял хибарку да дал объявление в газету «Ирбитский ярмарочный листок».

А в объявлении том говорилось, что такой-то такой-то, состоятельный человек, богатый жених,  женится на  любой девице (внешность значения не имеет)   от восемнадцати до сорока лет, хоть крестьянке, хоть мещанке,  ежели  она в стряпне мастерица. А посему, на смотрины следует приносить в качестве подарка либо каравай хлеба, либо булку, либо пирог,  либо торт. А там уж  человек выберет чья стряпня ему больше глянется.  И был указан день смотрин.

И девицы всех возрастов и рангов со всех окрестных мест повалили на смотрины. И каждая приносила с собой выпечку.  А  Зязин вымазал лицо и руки в саже, напялил самую  грязную, рваную заплатанную одёжку – портки да рубашонку,  волосы всклокочил и навтыкал в них куриных перьев да соломы и в таком-то виде показывался перед невестами. Женишок, одно слово!  Девицы увидав такое-то чудо сразу забывали о замужестве и удирали со всех ног. И пироги-караваи свои бросали, лишь бы прочь побыстрее  от такого женишка.  Собрал Зязин всю эту хлебную снедь, а ею  весь дом  заставленным оказался, да и продал всё это хлебное изобилие и получил за него хорошую выручку.  Вот так и встал на ноги-то хитрец, а потом разбогател и вовсе в миллионеры заделался. Да всё приговаривал, что сынок-то его  Зязинский может деньги транжирить, потому как отец его миллионер. А  сам-то он, Зязин, то бишь, деньгами сорить не может,  он ведь бедный крестьянский сын.

Что это было, шутка-прибаутка или подлинная история, Генюшка с Васякой не знали, но слушать тятеньку было дюже интересно.

Ярмарку ждали с нетерпением и купцы, и простые горожане, и крестьяне. Для  крестьян  ярмарка  являлось возможностью реализовать свою немудрёную продукцию  или  прикупить что-либо для хозяйства.

Крестьяне искали товары попроще, для своих крестьянских забот: скобяные изделия, гвозди, косы-литовки, мануфактуру, хомуты, сёдла.

Тятеньку интересовали прежде всего сахар,  чай, сладости, мануфактура, швейные иглы, нитки да скобяное.  Он закупал сахару побольше, обычно две-три головки, чаю байхового и кирпичного,  холста отбеленного, марли, маленьких гвоздочков для сапожных работ, иголки, нитки и всего прочего, что в хозяйстве надобно и сгодится.  Однажды он купил даже швейную машинку «Зингер» и пару керосиновых ламп.

Генюшка и Васятка с малолетства ездили с тятенькой на ярмарку. И им радость и развлечение, и тятеньке удобно, пока он ходил по торговым рядам, присматривался да приценивался, сани и лошадь всегда были под доглядом. Перед тем как отправиться за  покупками, тятенька усаживал детей в сани, устланные толстым слоем соломы,  закутывал в большой тулуп, укрывал кошмой, а рядом садил их большую лохматую дворовую собаку Серко, настоящего волкодава. Попробуй-ка подойди лихой человек, пёс так оскалится, так рыкнет, что ворюга забудет, как и глядеть-то в сторону этих саней, да ещё и приятелям накажет.

 А тятенька совершив все покупки,  заплатит денежку городовому, чтоб тот доглядел за санями, и поведёт ребятишек в  лавку за сладостями – петушками, карамельками да пряниками. А потом ещё на карусели прокатит, да  сбитня горячего и сладкого купит с расстегаями да  изюмными булками.

Вот и этот раз он взял ребятишек  с собой.  Но нынче всё было по другому.  Они приехали на ярмарку не одни, а с другими мужиками из Бобровки, несколькими подводами. Ещё у себя в Бобровке они наняли своего же деревенского парня, чтоб он доглядывал за  санями.  Тятенька взял  Васятку с собой за покупками, а Генюшке разрешил пройтись по ярмарке,  поглазеть, по-прицениваться,  и  даже денег дал покататься  на карусели и купить себе что-нибудь.  Разрешить-то разрешил, но со строгим наказом, с площади ни ногой.

Генюшка купила трёх петушков на палочках Петеньке, Васятке и себе, маменьке платочек на голову, сёстрам по атласной ленточке в косы, тятеньке  кошелёчек для мелочи. Ещё и на карусели прокатиться пятачок остался.

Генюшка загляделась на памятник Екатерине Великой и не сразу заметила столпившихся  недалеко от неё оборвышей.  И вдруг двое из них подскочили к ней, вырвали из рук котомку с гостинцами и бросились наутёк.

Генюшка ринулась следом. Она мчалась прям таки гигантскими шагами. И вскорости настигла воришек. Одного торкнула в спину так, что он растянулся во весь рост,  а  у второго вырвала из рук свою котомку,  уронила обидчика на снег и стала отхаживать кулаками по чему придётся.  Тот вырывался и орал. А Генюшка горланила ещё громче: «Гад! Вор!»

Кто-то из беспризорников бросился  приятелю на помощь и схватил Генюшку за шкирку, но она извернулась, вырвалась и перекинулась на него.  Теперь уже, пришла очередь  блажить этому оборванцу.

Да, просчитались приютские. Откуда им было знать, что у этой  добродушной на вид крестьянской девчонки такая тяжёлая рука, железная хватка и богатый опыт уличных драк.

Тятенька с Васяткой ещё издали услышали шум и крики. И  сразу поняли, что в этой уличной сваре замешана Генюшка. И  рванули на крики. Только тятенька подумал, что лупят Генюшкку, а Васятка, что лупит она.

Тятенька бежал и в голове у него стучало: «Господи, только бы не ухайдакали девчошку!» А когда добежал – увидел, что спасать-то надо не её, а того, кого она, оседлав, что есть силы  мутузила кулаками.

Тятенька с Васяткой еле отодрали девчонку от воришки и оттащили в сторону. Тот почувствовав неожиданною свободу вскочил и сломя голову бросился прочь.

Подбежал дворник, беспрестанно дующий в свисток. Важно подошёл городовой.

- Это приютские! Приютские  напали на девчонку, - доносилось с разных сторон.

Васятка отряхивал Генюшку от снега.  А она отпыхивалась и  не могла устоять на месте от нахлынувшего  боевого  куража.

- Вот, дочку пытались ограбить, да отпор дала, - пояснил тятенька, сунув при этом в руку городовому серебряный рубль.

- И вижу, что неплохой отпор, - высказался городовой и степенно удалился. На этом ярмарочное происшествие завершилось.

А тятенька задумчиво произнёс: «Бедняги. Сытый голодного не разумеет».
И Генюшке после этих слов, почему-то вдруг стало нестерпимо стыдно.

Через много-много лет, когда Генюшка станет взрослой и у ней самой будут дети, в начале зимы 1942 года,  в самое тяжёлое время  Великой Отечественной войны, беспризорник на базаре вот так же выхватит у ней деньги, а её младший сын, девятилетний  Вилька догонит   воришку и  начёт его дубасить,  Генька, а к тому времени Евгения Васильевна оттащит сына от мальчугана, и даст  голодному ребёнку хлеба и денег.


17. «Мужичные» и «едашные»

Начало семнадцатого года  принесло семье сразу две радости. В январе у Марии Ивановны и Кузьмы Егорыча родился ещё один мальчик. И тоже вылитый Кузьма.   Большеглазый, кудрявый, смуглый.  Младенца нарекли Дмитрием.

А через некоторое время старшая Онфимия пошла под венец с хорошим парнем из соседней деревни.  Отпраздновали венчание и свадьбу,  и уехали Онфимия с наречонным  в Боровикову, в старый родительский дом. Там и обосновались.

А потом грянула  Февральская революция.   Февральская никаких ощутимых изменений в жизнь селян не принесла. Ну скинули царя и скинули,  ну пришла к власти в уездном городе буржуазия,  ну и что с того.  Главное мужикам крестьянствовать не мешают и старые порядки не навеливают.

С  конца ноября стали ходить тревожные слухи, что Ирбит сожжён. И как потом оказалось – это было правдой.

А спустя некоторое время Бобровская волость узнала, что в России произошла очередная  революция, на этот раз социалистическая.

В Бобровку приехали полномочный из города и уездный комиссар чтоб  разъяснить  Декрет о земле. Полномочные объявили, что в Петрограде подписаны Декреты о мире и о земле, а затем  медленно и внятно растолковали крестьянам суть аграрной политики большевиков..

Выслушали мужики полномочных внимательно и разволновались.

- Слыхали, мужики, земля-то тепереча общая! Отобрал народ у помещиков  угодья!.

- Как землю-то делить будем? «По мужикам», али «по едокам»?

И тут сельский сход разделился на непримиримых  «мужичных» и «едашных».

«Мужичные», конечно,  вопилили, что «по мужикам». «едашных» было больше. Но  «мужичные» горластее, горлопанистее, как что и есть.   Зато «едашные» массой брали.   И быть бы большой драке, и закончилось бы всё великим мордобоем. и сельский мир разрушен был бы на долгие времена.  Но тут  вышел вперёд Кузьма Егорыч, чтоб «полюбовно» решить этот заковыристый, но самый важный для любого крестьянина вопрос. И как прорвало его.

- Долгие годы, ещё со времён наших пращуров сельские общества делили землю по «мужикам»,  - начал Кузьма, – и это было в корне неверно.

- Ты Кузьма Егорыч, воду тут не мути, чертей не гоняй. Курица – не птица, баба – не человек! -  закричал один из «мужичных».

Но Кузьма перекрыл его выкрик зычным басом.
- Ну, коль курица не птица, пойдём щас с мужиками и всю  твою домашнюю не птицу, сиречь,  куриц,  по-изничтожим.  Коль  не птица  она, то с какого ляда зря в птичнике место занимает да зерно жрёт.   А я и не знал, что баба-то твоя не человек! И как только тебя с нечеловеком обвенчали?  Не по закону! А вот у нас бабы – люди! Мы законно венчаные!  Ну, а коль баба твоя не человек, так надо её в клетку посадить да в зверинце за деньги показывать.  Дать тебе клетку?

На последние слова Кузьмы  весь сельских сход уже не мог разогнуться от хохота, даже «мужичные».

Кузьма дал им просмеяться, а потом скомандовал: «Ну посмеялись и будя!» и продолжил:
-  Нечестный этот раздел   «по мужикам», не справедливый. Вон у Еремеича десять душ и все девки да бабы, восемь дочерей мал мала меньше, супружница да мать старая. И все есть хотят. Хлебушка своего мягкого да свежего, а не чужого сухаря плесневелого, подаянием добытого. А он один и надел один. Да разве ж с одного надела такую ораву прокормишь?! Или вон у Петровича, их семеро и  все девки-голодные рты, да жена больная!  А Евсеич,  а Михалыч, а Устиныч? Им как быть со своими «не человеками»? Голодом морить?  Или вот мою семью взять. Восьмеро у меня их. Ну ладно, одна  обвенчалась недавно, отделилась. Но семь-то детушек осталось.  Из них – четыре девки, которым наделы не полагаются  да супружница моя, Мария Ивановна пятая,  без надела. Пять ртов и все большенькие, все вкалывают, все есть хотят.  А мужиков-то нас четверо, трое сынов да я. Правда меньшому-то самому надел ещё не нарезали.  Так что, как мне кормить нас  девятерых на три надела?  А когда прежний муж моей Марии Ивановны, Василий Иванович,  помер, и она одна с шестью детьми осталась,  парнишечка-то  только один, а значит и надел один, как им жить, как всемером кормиться? Ладно хоть, Василий Иванович, Царствие ему Небесное, успел до кончины своей землицы прикупить, а то бы по миру пошли.
Вот вы думаете откуда кулаки взялись? Так вот от этого дурацкого закона – земля «по мужикам» и взялись! Что, они лучше нас «едашных» работают? Да как бы не так! Вон у боровиковского Ухваткина сколько мужиков?  Десять! Он сам, шестеро сыновей,  дед,  да племянник с работником в покормята записаны, им тоже надела полагаются. Десять наделов, а едок безземельный всего один, жена его!  А что, они сами работают?  Да батраки у них, издольщики!  И вот опять же Ерофеича взять –  десять едоков да он сам и один надел. Так кто богаче жить будет?
А Захар Тимофеевич, помните такого?  Пять  сыновей было, шесть наделов.  Да только пошла беда за бедой. Одного сына  грозой убило,  второй утонул,  третьего деревом задавило, а самый старший  в Мировую погиб.  И вот теперь мужиков-то только двое, он сам да младшенький. И надела два.  А  едоков? А едоков безземельных шестеро – старуха-мать,  супружница,  три дочери да внучка-сирота.  Так что, каждый из «мужичных» в одночасье «едашным» стать может. Пути Господни…

Сход слушал его как заворожённый. Никто не шелохнулся даже. Слова не вымолвил.  Против не выкрикнул. Тишина неимоверная. И только громовой голос Кузьмы.

 Когда  высказался Кузьма, вышел вперёд один из  «мужичных», старый уважаемый Африкан Никодимыч и сказал: «А ведь он полностью прав. Пути Господни…»

- Всё правильно, Кузьма Егорыч! Дело говоришь. И ты,  Африкан Никодимыч, зришь в корень! – сказал комиссар, -  только землю теперь никто делить не будет. Земля – это народное достояние. Она  переходит в бесплатное пользование. Право пользования землею получают все граждане  России, без различия иола. В  Декрете о Земле так и сказано, что  теперь вся земля переходит в пользование всеми трудящимися. А женщины и есть первостепенные трудящиеся, значит земля, полагается и им!  Земля будет распределяться всем поровну, каждому гражданину. Земельные переделы будут проводится в зависимости от прироста населения.

- Так стало быть «по едокам» распределение? Справедливое? – закричало сразу несколько человек.
- Стало быть «по едокам»! – засмеялся комиссар.
- А там уж, кто как работать станет - тот так и жить будет, - добавил Кузьма.



18.  Дорога туда и обратно


Вслед за революциями и Гражданской войной накатила на страну  бандитская «вольница».  Хотя и не вольница никакая это на была на самом-то деле, а бандитское раздолье  разбойное. Вот и в уезде банды объявились.  прям летучие какие-то. по всем волостям орудовали. Одну волость только обчистят,  а уже  глянь –  в других орудуют. Ну спасу от них никакого. По дорогам ездить опасно стало, даже до самой ближней деревни порой случалось не доехать. Никто никогда не знал, где какая банда в следующий  момент объявится. Вихрем налетят, грабанут и были таковы. Ладно хоть, если не убьют.  А где приют находили, где столовались – никто и не ведал.

И повадилась одна из банд лошадей отбирать. Ежели приглянется какая лошадь – всё равно уведут со двора, либо  силой, либо кражей.

А у Кузьмы-то ведь Чанко! Три года прошло как шестимесячным жеребёнком привезли его из Юрт. Всей семьёй Чанко пестовали, даже когда совсем тяжко было и в голову никому не пришло продать его.

Красавцем  вырос Чанко. Загляденье  просто! Ноги сильные, точёные,  голова изящная, благородного очертания. Поджарый, стройный. Шерсть, что бриллиант под солнцем, блестит-переливается.  И  масть  невиданная –  серебристо-золотая нежного кремового оттенка. И самое главное – глаза как небушко весеннее, синие с изумрудным отливом. Чудо конь! На таком впору только королям  ездить, графьям и то много чести будет такого красавца оседлать. Слух о диковинке этой далеко разошёлся.  И стал побаиваться за коня Кузьма. И подковал он коня на всякий случай необычными подковами, особый приметный след оставляющими.  А знали кроме Кузьмы об этом следе только Васятка с Генюшкой  да кузнец-татарин из Юрт.

Но мало этого показалось Кузьме, и стали они по очереди конюшню ночами охранять. У каждого из троих через три дня бессонная ночь получалась.  Но ничего, дюжили. Ребятёшки-то, Васятка с Генюшкой, уже совсем большие были, как-никак пятнадцать да тринадцать годков, всё подчистую понимали, первые тятенькины помощники.

Но беда пришла не от ночных визитёров.  Навалилось  на семью новое горе. Разразилась по округе страшная напасть – корь.  И откуда только взялась, проклятущая. Косила она нещадно детей одного за другим.  Не обошла стороной и  Кузьму с Марией.  Напала эта зараза на Петеньку с Митенькой.

Как только у малышей сыпь появилась, Генюшку и Васятку  попадья Евстолия Михайловна к себе забрала. Тут уж даже отец Гермоген возражений не высказал.  Дети их взрослые уже давно по другим городам и весям разъехались.  А эти двое ещё и помощники отменные, хотя и строптивая девчонка, но дюже работящая, вон как матушке Евстолии Михайловне помогает.  И  смолчал  отец Гермоген,  слова супротив не сказал.

Тяжело болели Петенька с Митенькой. Ох, как тяжело. Не справился Петенька с напастью. А вот младший Мителька выкарабкался.

После смерти Петеньки слёг Кузьма Егорович. Маменька и та крепче оказалась, хотя, и тяжко же ей было.  Из семерых кровных своих деточек троих похоронила, двоих во младенчестве,  и вот теперь Петеньку.  Хорошо хоть троих старших детей Василия Ивановича крепкими да здоровым удалось вырастить.

А Кузьма Егорович сам не свой был.  В глазах свет померк. Подкосила его беда. Ох, как подкосила. Постарел, поседел,  слёг. И жаба грудная вновь напала на него, и осунулся весь, как тогда после лазарета, и  руки-ноги болью корёжить стало. В лёжку лежал. И потянулись дни муторные, безрадостные.  Но как говорится, беда одна не…

Однажды летним днём  Бобровку атаковала банда.  Главарь в  офицерской форме в  окружении нескольких приспешников восседал в седле, пока остальные рыскали по дворам в поисках добычи.  И первой, равно как и  главной добычей стал Чанко – серебристо-золотистое синеглазое чудо  Бедриных-Кукарских.  А сам Кузьма Егорыч ногами испинанный, кулаками измутузенный, нагайкой исхлёстанный в беспамятстве у  конюшни валялся. Вышел во двор когда  Чанко заржал, поглядеть почему взбеспокоился конь, да с грабителями и столкнулся. И воспротивился, разумеется.  Ну, а бандиты на они и бандиты – попробуй-ка им что-либо поперёк скажи. Вот и расправились с Кузьмой.

Вихрем налетела банда, вихрем унеслась,  уводя с собой  в поводу прекрасного Чанко. 

Окончательно слёг после этого Кузьма Егорыч.  И телесные боли донимали его, но еще пуще раны душевные.  И так-то  кровиночку свою потерял, а тут ещё и коня вдобавок, которого с жеребячьего возраста пестовал да холил. Совсем тяжко Кузьме стало.

И задумались Генюшка с Васяткой, как им тятеньку из хворобы да тоски-печали выудить.

В один из дней загарцевал у них перед  окнами всадник. Конь под ним вороной, горячий,  норовистый, а в руках всадника поводья с ещё одним конём. Что за дела? Пригляделись, а это Ахметка!  Выскочили ребята за ворота, повисли на шее у друга. Коней во двор завели, Ахметку – в избу. Давно не виделись ребята, почитай года три. Потому как отправил Мустафа сына учиться в Альментьевскую школу для детей инородцев, что в Уфимской губернии,  где готовили мальчишек-инородцев для будущей государственной службы, что давало им возможность, как тогда говорили,  выбиться в люди. Проучился  там Ахметка все три года и  за это время тоже подрасти успел.  И по-русски говорил теперь бойче-бойкого.  А теперь домой вернулся. А намедни  новость  одну случайно разузнал. Вот и приехал поведал её старым друзьям. И  поведал, да такую, что загорелись у брата с сестрой глаза.

И задумали они с Ахметкой одно дело.  По темноте  вывели люди со двора  двух коней, вскочили верхом и помчались в сторону деревни Комлевой, что двух верстах от Бобровки на берегу Ницы притулилась.   А от Комлевой к Нице припустили.   На берегу спешились и оказалось,  что не двое их, пареньков-то этих, а трое.  Стало быть, двоих из них одна лошадь на себе несла. Завели пареньки коней в воду и вместе с ними поплыли на другой берег Ницы. Там вновь оседлали коней и двинулись к имению Виноградовых.  Имение большущее, богатое, пахотные земли, лесные угодья, луга, винокуренный завод. 

Сами-то помещики были людьми хорошими, добросердечными,  крестьян и работников не забижали, обращались с ними по-справедливости.  Так что обид у сельских обществ на Виноградовых не было. 

Да вот появились у них в поместье лихие люди.  Хозяев  на задворки сселили, пригрозив расправой,  их имение себе заграбастали и от имени Виноградовых стали чинить в округе разбой, визируя  свои набеги именной виноградарской печатью. Грабили население, устрашали, нагайками пороли.  Забутычины на лево-направо раздавали. В общем, разнузданно себя вели, изгалялись над народом как могли.

Кулачьё правда не трогали, что нет – то нет. Да и то, тонешь их как же! Старшие  сынки-то  кулацкие к банде той в вожаках состояли.  Вот и ухаткинские Дуля  и его старший брательник среди них в начальстве ходили.  А главным был  бывший царский офицер, поручик. Монархист и бандит одновременно.  А прочие бандюганы –  подкулачники да всяческая уголовная шушера.

Вот в это-то осиное гнездо и направились трое парнишек. А  дабы подковы в ночи не цокали, применили старую  татарскую уловку –  обмотали  копыта коней тряпками.  А чтоб не учуяли чужих лошадей  бандитские кони и не заржали ненароком – сбрызнули   своих  специальным травяным настоем. Ни одна собака, ни одна лошадь не учует.

Подобрались  к имению со стороны  скотного двора и поскотины. Один из парнишек  за поскотиной, в чистом поле,  с лошадями стался, а двое  перебрались через деревянную ограду и скрылись в глубине скотного двора.  По лошадиному запаху отыскали конюшню. А она огромная, где нужный денник искать. Пришлось обходить каждый, а там денников двадцать. Очень рисковали парнишки. Появись в конюшне кто из конюхов – не сносить бы им головы.  Но минуло. Попустил, видимо Боженька, посчитал это дело праведным. 

И ведь натакались парнишки на нужный денник! Отодвинули засов, распахнули дверь, а там Чанко!  Встревоженный, исхудавший.  Увидел парнишек – заржал тихохонько, словно хохотнул. Умница конь! Видно, понял, что в голос ржать пока не время.  Обмотали парнишки коню копыта тряпками, вывели  Чанко из денника, а затем из конюшни.   Затем вернулся второй парнишка в конюшню,  зашёл в первый попавшийся денник, вскочил на коня, и проехался на нём вдоль всех остальных денников, каждый распахнул, выехал из конюшни, слегка прикрыл створки ворот и  вместе с другим мальчишкой перемахнули они на лошадях через невысокую ограду и помчались во весь опор в чистое поле к третьему их товарищу. И услышали следом топот множества копыт.  Это вырвались на свободу остальные кони и пошли прямиком в дальние луга. Рассмеялись парнишки и рванули вперёд карьером. Лови  теперь бандюганы Чанко и своих коней в чистом поле. Ищи ветра!

Доскакали до своего приятеля.  Спешился один из парнишек. Хлопнул чужого коня по холке, мол беги, догоняй своих.  Понял конь и поскакал в чисто поле.  А парнишки на трёх    доскакали до Юрт  и скрылись вместе с лошадьми в одном из дворов. 

Рано утром разбудила Мария Ивановна Кузьму и  сказала, что на заре приезжал к ним Ахметка и велел передать,  что ждёт его Мустафа в гости, прямо немедля.     И даже своего коня прислал. 

Не хотелось Кузьме никуда  срываться,  сил не было. Но  делать нечего, раз ждёт немедля Мустафа, значит случилось  что-то, помощь нужна.  И отправился Кузьма в Юрты.    Спокойную прислал для него лошадку Мустафа,  нетряскую, иноходца видать.  Перебрался через реку,    выехал в чистое поле и прилив сил ощутил. А когда до Юрт добрался  почти здоровым себя почувствовал.

За  воротами уже ждал его Мустафа, как  начищенный самовар сиял.  Ввел  Мустафа Кузьму в избу, а там на помосте три парнишечки сидят,  между собой говорят о чём-то и смеются. Глянул Кузьма, а это Ахметка, Васятка и… Генюшка.

Так удивился Кузьма, что даже говорить не мог, а его уже вели в конюшню.  А там, в просторном новом деннике… Чанко.
 
Увидел Чанко Кузьму заржал и ластиться  стал. Слёзы выступили у Кузьмы. Он не отирая глаз прижался к своему Чанко и застыл.  И долго-долго так они стояли.

Наконец увели ребятишки тятеньку  в избу. .Вот тут-то и рассказали  они  Кузьме Егорычу всё историю вызволения Чанко, с начала и до конца. Ничего не утаив. И как задумали Васятка с Генюшкой искать коня по приметным следам подков, и как Ахметка им сообщил где  находится Чанко, и как отправились Ахметка с Васяткой да Генюшкой, переодевшейся в  одежду брата,  выручать Чанко из беды.  И как лошадей  бандитских на свооду выпустили. Всё подчистую выложили.

От встречи с Чанко у Кузьмы словно крылья выросли, а хвори отступили, будто и не было их.   Жаль только, что Петеньку таким вот макаром не вернуть, и никаким другим. Оттуда обратной дороги нет.

 Долго мозговали как быть с Чанко, домой нельзя, донесёт кто-нибудь и конец всему семейству.  Бандюганы такого не прощают.  И решил Кузьма, что останется Чанко до лучших времён у Мустафы.  А Мустафа, во избежание  заковык всяческих с любителями присвоить чужих коней, перекрасит его  в пестроту пегую, чтоб скрыла от недобрых глаз  красоту эту малоценная пестрота. На том и порешили. 

А лучшие времена наступили вскорости. Яро сцепились Красные отряды и милиция  с бандитами и турнули бандюганов из Ирбитского уезда.  И стало известно по окрестным волостям, что пристрелили самого старшего из ухваткинских отпрысков  в одной из перестрелок, а Дулю ещё до этого сами же бандюганы в пьяной драке прирезали.  Так что  спокойней стало в округе.

Но не спешил Кузьма забирать Чанко, как чувствовал, что новая беда грядёт.  И она грянула.



19.  Колчаковская неволя


Колчак   со своей армией появился в Ирбите и Ирбитском уезде летом 1918 года. Вот тут-то крестьянские хозяйства подверглись такому грабежу, что бандитские набеги цветочками показались. На нужды колчаковской армии стали изымать продовольствие, лошадей и скот.  Это у беляков называлось реквизицией.  Через какое-то время даже самые ярые ненавистники советской власти из числа зажиточных крестьян возненавидели Колчака ещё пущей лютостью. А уж про крестьянскую бедноту и говорить нечего.

Колчак сразу стал наводить свои белогвардейские порядки – аресты и казни   представителей Советской власти, рядовых большевиков, сочувствующих им, заподозренных в сочувствии и  прочих неугодных.  А в неугодные мог попасть любой, кто хоть немного разделял взгляды большевиков.
 
По всему уезду начались аресты. Тюрьма переполнена до предела. Но самым страшным делом  стали казни.  Хватали и расстреливали большевиков и левых эсеров, сельских активистов,  комбедовцев и тех, кто участвовал в земельных переделах «по едокам».

Кузьму арест миновал только потому, что он был середняком, а то что  год назад выступил за передел земли  «по едокам»  в Бобровке не проговорился никто, «мужичные» молчали, а уж «едашные» тем более. И то сказать –  шибко уважали Кузьму Егорыча в волости.

Конечно Ухваткины непременно бы донесли, но тут  Кузьме Егорычу можно сказать подфартило – незадолго до прихода в уезд колчаковцев, загнулся старший Ухваткин.

Народ сказывал, Ухваткин напару с  одним из сыновей стали хлестать плетью только что купленного быка, чтоб бычью волю сломить и подчинить бугая себе.  Хлестали неимоверно, озверели прямо.  Сорвался разъярённый бык с привязи, и стал гонять изуверов по загону. Опрокинул   Ухваткина наземь и промчался по нему,  издавил всего, а ухваткинского сына на рога поднял и о землю грохнул.   Сын-то выкарабкался из увечий, да только умом тронулся, совсем никудышный стал, слов не понимал, только пузыри пускал да улыбался.

А Ухваткина сначала знахарка травами да заговорами исцелить пыталась. Потом уездный врач  приезжал лечить за большие деньги, да только  никакие деньги злыдню не помогли.  Волком жил, шавкой помер.  После этого Дронька с младшим и старшим брательниками  приутихли малость.  Да ещё сказывают, мол, знахарка им что-то такое шепнула  вот и помалкивали.

Да-а,  колчаковцы в расправах удержу не знали. По всему уезду жертв было множество.  Да и то далеко не все страшные новости доходили до дальних деревнь.   Но бобровцы точно знали о некоторых таких случаях.  Знали, что в конце августа восемнадцатого года в деревне  Ивановке, что в нескольких верстах от Бобровки,  расстреляли скрывавшегося там исполкомовца уездного Совета депутатов Полякова. Затем был схвачен и расстрелян секретарь уездного исполкома Белобородов. А в Ницинской слободе, что тоже неподалёку колчаковцами был убит председатель исполкома уездного Совета депутатов, а в ноябре восемнадцатого в одной из деревень Ницинской волости расправились  сразу с тридцатью мужиками.  А в самом уезде в августе девятнадцатого, уже перед самым уходом, колчаковцы  расстреляли около ста двадцати человек.  Известия были одно страшнее другого. Но самым жутким был рассказ одного из бобровских крестьян. Он ездил по делам в будучи по делам в уездный город и вернулся оттуда взбудораженным и перепуганным вусмерть. Оказалось, мужик самолично видел, как пьянющий колчаковский офицер колотил поленом по голове какого-то  человека, колотил до тех пор покуда у того не вывалился наружу мозг.  В Бобровке аж содрогнулись от этого рассказа.

В марте девятнадцатого года по всей Бобровской волости прокатилась волна мобилизации в колчаковское войско.   Сначала колчаковцы действовали в открытую – собрали  волостной сельский сход и предложили всем желающим вступить в армию Колчака. Желающих не нашлось. Тогда объявили, что все молодые мужики и неженатые парни подлежат призыву в  белую армию.  И  стали забирать мужиков в сжатые сроки,  в любое время, даже по ночам.  Вваливались среди ночи в избу, вытаскивали из постели и под конвоем уводили.  А попробуй возмутись – сразу угроза расстрела, да не только самого, а всей семьи.

Из всех окрестных деревень мужики и парни рванули  в леса, но не тут-то было – колчаковцы  установили вокруг деревень кордоны.  Смогли уйти лишь те, кто раньше всех расчухал опасность и сразу подался в бега. Кто не успел бежать – тех забрили. А реквизировать у крестьян теперь стали  всё подчистую: лошадей, скотину и продовольствие. Полностью выгребали.

И тогда вспыхнул бунт. Кто бы мог подумать – бунт в маленькой деревушке Комлевой, что в полутора верстах от Бобровки. В Комлеву сразу же прислали колчаковский карательный отряд и началась расправа над бунтарями. Всех мужиков  согнали в сарай, заперли и стражу приставили. Потом из уезда приехало начальство и тринадцать человек выпороли,  по сто ударов плетью каждому.  Одного насмерть запороли. А двух главных зачинщиков расстреляли.

И поползли слухи:
- В Комлевой-то, слыхали,  что случилось? Все  мужики взбунтовались, так их…
И далее следовали всевозможные домыслы от порки и травли собаками до утопления в проруби и расстрела.

Кроме того,  жителям Бобровки стало известно, что недалече, в деревне Ляпуновой, расстреляли сразу четырёх братьев за агитацию против Колчака и отказ идти в колчаковское войско.

Весь март мужиков и парней из окрестных деревень  забривали в солдаты  И партиями отправляли  по колчаковским  дивизиям.  Мобилизованным пригрозили, что если сбежит хотя бы один – расстреляют десяток, а если сбежит десяток, то казнят сотню.  А самое страшное – семью уничтожат.

Кузьме повезло, в марте его не забрили. Может  быть посчитали староватым.  И он уже было успокоился, что возможно и проскочил.  Но на всякий случай отрастил длинную бороду и стал сутулиться, чтоб его принимали за совсем пожилого.

Но летом девятнадцатого Колчаку дала прикурить Красная Армия. Войска  колчаковцев стремительно редели. А потом  армия Верховного Правителя России, как величал себя сам Колчак, вообще дрогнула под натиском  красноармейцев и стала отступать, а точнее сказать – турнули Колчака с Урала.

Бежали колчаковцы,  оставив после себя разорённые, разграбленные деревни.
Но и этого им показалось мало,  надо же ещё  наподлить да напакостить напоследок побольше! Вот тут-то Колчак и удумал похитить более сотни местных мужиков и тем самым пополнить свою армию. Похватали мужичков из Боровиковой, Елани,  Кошелевой,  других деревень. И  Бобровку вниманием не обошли.   

За  Кузьмой пришли среди ночи.  Да-а, просчитался он,  рассчитывая, что не так уж и молод, чтоб его забривать.   Ан нет, поди ж ты, в самый раз оказался.  А уж когда Кузьма разглядел среди колчаковцев одного из старших сыновей  Ухваткина – понял, чьих рук дело его арест.

Скрутили Кузьму, связали и кинули на подводу. А за ним ещё нескольких мужиков из Бобровки, тоже связанными туда же, на подводы. Главное из родных мест мужиков вывезти, а там уж дадут они Колчаку присягу, получат  денежный куш и никуда уже не денутся, пойдут с колчаковской армией как миленькие. И двинулся обоз в сторону Сибири. Подвод много, все  полнёхоньки, гружёные  награбленным продовольствием. Лошадям тяжело. Обоз  на целый километр растянулся. Едут  тряско, медленно.  Конвойные злятся, на возниц покрикивают.  Возницы лошадей кнутами хлещут что было сил. Да хоть захлещись – устали лошади,  груз тяжёлый, дороги плохие, от дождей раскисшие.

Ох, как не хотелось Кузьме служить Колчаку! Трясся он, связанный,  на поводе, трясся  и всё мозговал, как бы сбежать.  Но конвойные бдят усиленно, во все глаза зрят, во все уши слушают. Как тут сбежишь, да ещё и связанный по рукам и ногам.

Ехали они по лесной дороге, ехали, а Кузьма всё не мог ничего путнего придумать. Далеко уже заехали. Местность-то меняется. С одной стороны непроходимая лесная стена, с другой непролазные древесные дебри. Того и гляди вскорости и места родные узнавать не будет.  Ночь упала, туман опустился. Густой, непроглядный, в полуметре ничего не видать. И  понял тут Кузьма, что вот оно пришло  подходящее время, выпал  тот самый случай.  А тут ещё и перекличка конвойных, что на его телеге сидели, началась. Храпом перекликивались.

И  понял Кузьма, что пора.   Перекатился он ближе к краю, а потом и на самый край телеги.  И,  улучив момент,  скатился на дорогу, в самую колею попал. Полежал так не шевелясь.  И к звукам удаляющимся прислушивался.  Ищут ли беглеца. Нет, всё тихо, никто не хватился.

Тогда стал Кузьма перекатываться по дороге в сторону леса. Вытянувшись во весь рост катился, с боку на бок перекатываясь. Промок насквоз от росы. Так спешил-перекатывался, что в глазах потемнело и голова кругом пошла. Но добрался до леса, скатился  в лощину,  и забился  под  куст. Полежал, отдышался. И стал зубами рвать верёвку,  руки смотавшую. И  развязал таки. А там и ногам очередь пришла.

Освободился Кузьма от пут и лесом-лесом маханул в обратную строну.  На рассвете затаился в непролазной чаще и просидел до самой темноты. А потом опять в путь.

Уже почти на занимающейся утренней заре достиг  беглец Бобровки.  Но в избу не пошёл,  а забрался на сеновал, забился в дальний угол, зарылся в сено с головой и тут сморил его сон.  По  темноте спустился Кузьма во двор и крадучись зашёл в избу.  Мария Ивановна копошилась у печи в свете лучины. Она взглянула на него и прямо-таки обомлела от неожиданности. Потом взмахнула  руками и молча заплакала, улыбаясь сквозь слёзы.

Утром ребятишки по первоначалу от радости даже слов не могли вымолвить,  только улыбались да ни на шаг от тятеньки не отходили. А потом как прорвало их и выложили они всё подчистую, как эти дни   маменька слезами заливалась, как они тосковали да как малыш Митенька всё о нём спрашивал.

А потом самое главное отцу доложили – свободна теперь волость от колчаковцев, и весь уезд свободен. И бояться больше нечего.

Да ещё слушок по  нескольким ближним волостям прошёл,  мол, драпанули с колчаковцами двое ухваткинских отпрысков Дронька, да  ещё один из старшаков, да где-то на просторах Сибири и сгинули.  А самый младший Ухваткин  и так-то не шибко умён да не больно вреден был, а при новой власти вообще присмирел.

И началась в округе мирная жизнь.



20.  Радость великая


Шло время. Двадцатый год уже на дворе. Старшие дочери все замуж повыходили да разъехались. И  остались Мария Ивановна и Кузьма Егорыч с тремя младшенькими: Васяткой,  Генюшкой  да Митенькой. 

И хотя  бушевала ещё Гражданская война,  но жилось в их местах вполне мирно: беляки изгнаны, бандиты прищучены. А что ещё крестьянину надо?  Живи да работай. Землёй не обделили, скотина  есть,  руки работящие да умелые, как говорится – откуда надо растут, детишки сыты, одеты, обуты, Митенька помаленьку подрастает.

Чанко уже давно дома,  в родной конюшне обретается, от краски отмыт и снова красавец писанный.  Чанко не пострадал благодаря Мустафе с Ахметкой. Как только Мустафа понял, что ничего хорошего ждать от колчаковцев не приходится, и лошадей в любой момент могут отобрать, он отправил Ахметку с двумя собственными конями,  Чанкой  и одной из сторожевых собак в дальний  бор.  Там в непролазной еловой чаще в балагане Мустафы и обосновался Ахметка с лошадьми. Место было дикое в самой глубине чащобы, у лесного ручья.  Рядом с балаганом  располагалась небольшая конюшня с загоном. Мустафа правильно рассчитал – колчаковцы опасались заходить в  дальние леса. Но всё равно, чтобы не навещать часто Ахметку и вызывать подозрения Мустафа снабдил сына  достаточным количеством продовольствия, благо,   три лошади преспокойно доставили груз до места. Целый год прожил в лесу Аметка и сохранил лошадей.  И вот теперь спасённые лошади вернулись по домам.

Совсем хорошо стало в округе, ни стрельбы, ни пожарищ, ни боязни, что придут колчаковцы и установят свои порядки. .Правда продразвёрстка донимала. Но  Кузьма Егорыч излишков зерна и картофеля не утаивал. Толку-то утаивать, если всё равно найдут и отымут. А так хоть по твёрдым закупочным ценам возьмут. И то вперёд.  Но с другой стороны, торговля-то была запрещена, где деньги тратить, разве только продукцией меняться.  Но опять же комбеды у них в волости не злобствовали. И крестьянам на прожитуху тоже кое-что оставалось.

И вроде бы живи да радуйся. Но точила сердце  мысль о Петеньке, занозой сидела.

Однажды  во сне явился к  Марии Ивановне Петенька, красавчик светлоликий, красивый, кудрявый. Живёхонький прямо-таки.  И  сообщил Петенька, что скоро вернётся, только звать его будут по другому, Георгием нарекут.

Воспрял Кузьма Егорыч от этой новости. А как тут не воспрянуть.  Да ещё мужики его в артель позвали, руки-то у Кузьмы золотые.  Кузьма в артели робит, Мария Ивановна со старшенькими на хозяйстве, работа спорится. Жизнь вполне нормальная пошла, не слишком сытая, но сносная. Коровёнка какая-никакая есть, куры, свинюшка, лошадка рабочая.  И  всего ровнёхнько столько, чтоб кулаком-мироедом не считали.  Да радость сердца – Чанко всё краше да краше становится, резвый, выносливый иноходец, хоть сейчас на скачки да на выставку. Слава Богу – не реквизировали. Вся деревня конём гордилась, никто не проговорился ни начальству  уездному, ни лихим людям.  И то, если подумать, доносить-то – это ведь себя без ладных жеребят оставить, конь-то ведь племенной. 

Вскорости и радость новая привалила, да не одна.   У двух старших дочерей деточки народились,  Их внуки, стало быть.

Родная сестра Марии,  Фёкла Ивановна,  всем  семейством в соседнюю деревню перебрались, теперь  совсем близко гоститься стало.  А вскорости у Феклуши прибавление появилось, среди четырёх парнишечек  долгожданная доченька Таисья. 

А Генюшка-то какая задалась! Вымахала! Высокая, статная, ладная. Идёт, как плывёт.  На личико баская да румяная.   Внешне от былой девчачьей бойкости и следа не осталось, спокойная, степенная, рассудительная.  Это только для своих она Генюшка, а для всех остальных – Геня, Евгения Васильевна, завидная невеста. Но Генюшка в невесты покуда не стремилась, куда спешить-то,  шестнадцать годков только. Успеется.  Она дома нужней,  маменьке с тятенькой по хозяйству помогать надо, тем более Васятка в город подался.   Да уже и не Васятка вовсе, а  восемнадцатилетний парень, Василий Васильевич.

К этому времени Генюшка с Васяткой давно уже школу четырёхклассную закончили.  Грамотные. Вот брат в уездный город и уехал, дальше учиться.  За  ним следом  Ввньша с Ерошкой потянулись.  Ахметка, тот вообще в Красную армию записался,   и по слухам,  через какое-то время командиром стал.

А Генюшка и тятенькина помощница, и всю женскую работу по дому на себя взвалила,  маменьке-то всю труднее было справляться, вот-вот маленький народится. Поберечь старалась маменьку.

Вскочит Генюшка ни свет ни заря, в доме всё обиходит, еды наготовит, с тятенькой вместе  в конюшне управятся и  в поле: пахать, сеять, пропалывать.  Потом покосы начались, огородные прополки да поливки.  Дел невпроворот. То телегу вместе с тятенькой починить, то косы-литовки наточить, то крышу подлатать. Работы  хватало. Да ещё и с Митенькой поиграть-понянчиться хотелось. Он таким забавником рос. Генюшка, когда случай выдавался, с рук братишку не спускала, песенки, потешки напевала мальцу, сказки сказывала.

А по вечерам она ещё успевала с подружками по деревне пройтись да песни попеть.

Иногда правда, детство вспоминала и тогда, с соседскими девчошками помладше себя,  по грибы да ягоды в лес бегала.

Посередь  месяца июля явилась в дом радость великая – мальчишечка Георгий. Долгожданный и заранее любимый.  Будто и впрямь Петенька вернулся.

А время словно вскачь понеслось. Генюшка совсем взрослая стала, восемнадцать годков почитай.  А на следующий год перебралась она в Байкалово, где через несколько лет судьбу свою встретила. И началась новая страница её жизни.