графомань

I.
Всё было как в прекрасном сне,
на белой яхте в океане
мы шли. Она не снилась мне.
На пристань в Новом Орлеане

сошли вдвоём без багажа.
Во тьме луизианской ночи
лимон, текила, стейк с ножа,
огонь креольских танцев. Впрочем

всё устаканилось вполне.
И то сказать, всё надоело.
Она отдав морской волне
своё изнеженное тело,

снимала узкое кольцо,
из уважения к супругу,
не повернув ко мне лицо
меня любила. И по кругу -

лимон, текила, два ствола,
креолки загорелой плечи.
Она печальна, но мила.
Скучаем. Родина далече.

В размеренном теченьи дней
мне вдруг озвучила дилемму:
«Или токайского налей,
иначе для меня поэму

напишешь, мой любезный друг.»
Наверно был тогда я пьяным?
А может был я с нею груб,
что оказался окаянным,

как если бы ушёл вразнос,
я для неё? Как страус Эму.
Сам самому себе вопрос.
Слабо, мол написать поэму!?

Поэму? Славно. Хорошо.
Стоп. Не отделаться поэмой.
Разволновался. Порошок
приму, чтоб не прослыть Гингемой .

Пардон, я путаюсь в словах.
В башке сейчас ревёт сиреной.
Опять пардон. Ах! Нах! Бах! Вах!
Чтоб не прослыть гнилой
гангреной

приму таблеток. Порошки
не шибко сильно помогают.
Аб чём я бишь? Ах, да руки.
Твоей коснусь руки, до краю…

До края впрочем, не резон
Не тот сезон. Не важно это.
А важно, что не пустозвон
назвал при всех себя поэтом.

Назвав я тем предвосхищу
восторги, чтоб дойти до краю.
Нет, лёгких тем я не ищу
в потоке слов гребу, не знаю

куда несёт меня река
невольных слов и междометий.
Ах, до чего же грань тонка
меж нами. Пыль веков, столетий

разворошить, и сей же миг
седого напустив тумана,
чтоб не зашла строка в тупик
с развязки странного романа

II.

начну. Так вот, в конце они,
прожив в согласии лет двести
в колхозе, где за трудодни
пахали день и ночь не вместе,

скончались оба, в один день.
Я ж говорил, дойду до края.
Ты ухмыльнёшься – дребедень!
А это жизнь, она такая.

Ты знаешь, он её любил.
Она ему не отвечала
взаимностью. Звала дебил.
И так дебилом величала

его, поди ж, округа вся.
По матери был крымским греком,
любил холодного язя.
Родным по духу человеком

он не был ей ни разу. Что ж
не стоит горевать об этом
Там где порвалось, не пришьёшь.
Но вечерами петь дуэтом,

такая блажь иль может страсть
их коллектив объединяла.
Любимым не давай пропасть
от скуки, иже одеяло

не перетягивай в ночи,
приляг в пальто кровати с краю,
возьми в постель с собой харчи,
шмат сала с перцем, обнимаю.

Такой наказ давала мать.
Однако, все мы были дети
когда-то. Что-то понимать,
уже давно живёшь на свете,

пройдя полжизни, полпути
начнёшь. И вспомнишь не однажды,
что у предвечного в горсти
мы все. И не придётся дважды

здесь оказаться никому.
Под перезвон весны капели
мать на беседу к Самому
ушла. Они дуэтом пели

в разбитом сельском клубе. Ну
их песни слабо отражали
язв социальных глубину.
По вечерам кишел ужами

прохладный ласковый родной
пологий берег тихой речки.
Напев летит не весть, какой.
В хлеву заблеяли овечки,

всласть раскурились старики,
с реки повеяло прохладой,
туман белёсый вдоль реки
затянет плёс. И в даль руладой

навстречу ветру и дождю
летят напевы. Впрочем, что же?
Я как и все чего-то жду
финала? Быть ему чуть позже.

III.

Чуть позже? Это что ж, когда?
Да вот уже, оно, начало.
Река волнует. Как тогда
её на барже укачало.

На ржавой барже вдоль тайги
сибирской безымянной речкой
сплавлялись явные враги
Советской власти. Сальной свечкой

там тускло освещался трюм,
смрад, тестнота почти что давка,
седой татарин дед Каюм
ей уступая место - Лавка,

твоя садиться - бормотал.
Она ему не отвечала.
Ждала, скорее бы причал.
Её ужасно укачало.

Холодный ветер бил волной
в борта. Зачерпывая воду
баржу толкал вперёд кормой
буксир «Бесстрашный». Хоооду! Хоооду!

Ревел простуженный гудок.
Она теперь на лавку села.
В руке держала ободок
прибрать волос копну хотела,

но обронила. А сосед,
по лавке, славный, ловкий малый.
Хоть  в прошлом был он домосед,
но повидал с тех пор не мало,

когда за ним пришёл конвой
служил в трактире в Коктебеле,
гордился званьем - половой.
В чём преступленье, казус белле?

Его отец держал трактир
с названием «Греции дары»,
сдавал в наём штук семь квартир.
В достатке жили до поры.

В глазах утонешь: «Автандил.»
Он ободок, поднятый с пола
ей в руку. «Гран мерси, де-бил! -
и запахнувшись долгополым

пальто с воротником бобра,
она ещё прощебетала
- де-бил желаю Вам добра!
Храни Вас...» в обморок упала.

И чтобы в память привести
её бесчувственное тело
за бобрик взялся потрясти,
но делал это неумело.

И он придумал, надо спеть,
почти что шепчет обмякая,
не захрапеть, не захрипеть.
Да, это жизнь она такая.

Не шепчет, но почти поёт.
Куплет, припев, опять с начала
полдня. Пока скривила рот
и по-французски замычала

она сама. А ветер стих.
Тогда в мычаньи прозвучали
ноктюрны Клода Дебюсси
и унеси мои печали,

и унеси мою тоску.
Да, жизнь такая брат зараза.
Она приехала в Москву
в пятнадцать. Звали Франсуазой

её в провинции Фуа.
В России же дразнили Санькой
Да всё через пардон муа.
Поди побалуйся таранькой.

Баранку, бублик, сухари
возьми. Попала наша краля,
пускай Москва, не мон Пари,
в приличный дом при генерале.

Океанограф и смельчак,
он был примерным семьянином.
Фамилию носил Дончак.
Владелец дома с мезонином.

Но мир недолго мирным был
Всё в одночасье изменилось
Дончак с семьёй надёжный тыл
оставил. Может только снилось

все это ей. Страна в огне.
И тишина такая малость,
являлась в очень странном сне.
В конечном счёте оказалась

сестрой в больнице. Красный крест.
Потом войны гражданской смута.
Большевики. Че Ка. Арест
Жизнь кажется порой кому-то,

мелькают скоро, день за днём,
подобна полосатой зебре.
Часы ночные отдохнём
и снова слов пустые дебри.

О, ничего не говори.
Взошла на баржу гувернанткой
Эх, жизнь, копейка, же ву при.
Сошла в Сибири арестанткой.

Вот так и встретились они.
Отца то, грека, Фрунзе шлёпнул.
в Крыму. Мадам де Бонмани
потом в колхозе звалась Фёклой.

ту би континуед...