Художники

Вячеслав Майоров

Стоило мне закрыть глаза, как в голове со все нарастающим протяжным гулом в неописуемо дикой и преувеличенно пестрой кавалькаде начинали кружиться жуткие, сюрреалистические картины. Словно задремавший водитель, я вскидывал голову, выпучивал глаза и, поймав адреналиновую волну, вновь принимался за работу.

Я делал копию с репродукции картины Кандинского «Композиция 7» в подвале саратовского краеведческого музея.

Мишка бессовестно дрых среди листов оргалита, багетных рам, черепков с индоиранским орнаментом, пустых бутылок, арбузных корок и нижней челюсти первобытного кабана, доверху набитой окурками.

Однако вернемся на два дня назад.

29 июля 2018 года. Полдень. Саратов. Набережная.

Только что закончился короткий и крепкий ливень. Рябилась и сверкала река. Как паркет в Соборном зале Эрмитажа, блестела набережная. В воздухе тлел едва уловимый аромат откушенного яблока, разрезанных огурцов и вскрытых початков незрелой кукурузы; но все плотнее и настойчивее вытеснял его густой и ленивый сладковато-ландышевый привкус вновь нарастающего зноя.

Мы стояли, облокотившись о парапет, жевали батон с изюмом и мечтали незамеченными пробраться в трюм отплывающего в Астрахань теплохода. Длинно и тоскливо разносился по набережной его гудок.

– Добрый день, молодые люди, – раздался за нашими спинами чей-то хорошо знакомый баритон с неповторимым акцентом.

Мы обернулись. Над нами грузно навис породистый грузин Мархваидзе Георгий Гурамович – завкафедрой археологии и по совместительству директор местного музея.

– Стало быть, вы готовитесь к предстоящему концерту на палубе белоснежного теплохода? А где, позвольте полюбопытствовать, ваша гитара и, пардон, бабочка?

– ??…

– Прошу простить меня великодушно, но я был невольным свидетелем вашего железнодорожного турне, и даже внес посильный вклад…

Пару недель назад, испытывая чрезвычайную нужду в деньгах, мы совершили небольшой вояж в вагонах пригородных электричек, на всем протяжении которого Мишка, совершенно не умея играть, настраивал гитару, а я артистично поправлял бабочку. Никто из пассажиров не сомневался, что в следующем вагоне будет дан грандиозный концерт. Так мы доходили до последнего вагона и вытряхивали мелочь меломанов со дна гитарного чехла.

– Мы вернем вам…

– Совершенно не о чем беспокоиться! Вы достойно заработали их. Меня привлекает пытливость и находчивость ума моих студентов, – спрятал он улыбку в роскошных усах. – Если я вас правильно понял, вы испытывали некоторые финансовые затруднения?

– Да, некоторые…

– Что ж, если этот вопрос не утратил своей актуальности, осмелюсь предложить вам неплохой вариант.

– Какой?

– Вы, Берестов, если мне не изменяет память, недурно рисуете?

– Да, я три месяца учился в художественной школе.

– Великолепно!

План профессора состоял в следующем: мы должны были делать копии картин известных художников русского авангарда «для эстетического удовольствия ценителей изящного искусства». Судя по всему, Кандинский с Малевичем в нашей интерпретации должны были маскировать дефекты стен на дачах и в гаражах этих ценителей.

– А какая цена? – бесцеремонно спросил Мишка.

– А вы, э-э…

– Михаил Гречкин.

– …господин Гречкин, имеете какое-либо отношение к изобразительному искусству?

– Да, черный квадрат я могу нарисовать.

– По квадратам, к сожалению, все заказы перекрыты на несколько лет вперед. Относительно же расценок – э-э… они будут варьироваться в зависимости от сложности исходного материала и качества выполненной работы. Положим, Лисицкий будет дешевле, Кандинский – несколько дороже.

Конкретную цифру мы так и не услышали, зато теперь у нас была крыша над головой, интереснейшая работа и перспектива заработка!

;
Моя «Седьмая композиция» все более напоминала пародию ее одноименного оригинала.

– Хм… Интересно, бывают ли шаржи на абстракцию? – зевая, почесывал щетину Мишка. – Если нет, тогда поздравляю – ты основатель нового направления в сатирическом искусстве.

– Верх остроумия! Ты здесь вообще только благодаря моему незаурядному таланту!

– Незаурядными могут быть способности, а талант – он или есть, – Мишка взял в руки репродукцию Кандинского, – или же напрочь отсутствует, – перевел он взгляд на мое многострадальное полотно.

– Что бы ты еще понимал в искусстве!

Дверь распахнулась, и в нашу комнату влетела широчайшая улыбка, а спустя секунду и ее хозяин, профессор Мархваидзе:

– Доброе утро! Ну как наш Кандинский? Уже перевоплотился? – с воодушевлением подскочил он к моему полотну и побледнел. Возбужденный оливковый взгляд его в мгновение потух, а авангардная улыбка превратилась в гримасу боли.

– Что это?

– Василий Кандинский.

– Это мне известно! Вот это – что такое? – всасывался он взглядом в мой шедевр.

– Копия…

– Сделайте одолжение, напомните мне, пожалуйста, какую художественную школу вы окончили?

– Третью, но я…

– Третью… третью… – бормотал он, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на моей картине. – Третью?! – вдруг чрезвычайно удивился он и, схватив полотно, вышел прочь.

– Наверное, на аукцион понес, – оскалился выспавшийся Мишка. – Ну что ж, Алексей Николаевич, сегодня вечером мы будем пить бордосское вино в каюте первого класса теплохода «Александр Невский», а на коленях у нас будут сидеть…

– Да заткнись ты уже, – швырнул я в него кисть, – лучше подумай над тем, где будешь ночевать сегодня!

;
Великолепная улыбка профессора влетела в мастерскую так же неожиданно и вдохновенно, как и два часа назад:

– Заказчик в восторге! Заказал еще пять полотен!

– Как? – раскрыл я рот.

– Не может быть! – подобострастно взглянул на меня Мишка.

– Друзья мои, тяга к искусству просыпается при избытке времени или денег. Наш клиент – счастливый обладатель того и другого, а присутствие вкуса при этом делается совершенно избыточным, – плескалось счастье на его лице.

– А-а-а-а, – облегченно выдохнул мой завистливый друг.

– За сим спешу откланяться. Да… выберете сами, что-нибудь из Татлина или Делоне.

– Но он же не…

– Не имеет значения! Клиент разбирается в авангарде так же, как Гринчишин в аккордах!

– Гречкин, – поправил Гречкин.

– Простите великодушно, маэстро. Вот вам аванс, – припечатал он тысячу к столу. – Остальное – после.

Схваченный воздушным потоком, профессор исчез в дверях.

– Конечно, не Шато Лафит в каюте первого класса, – отлепил я от краски тысячерублевку, но «Алазанскую долину» среди костей и арбалетов я тебе гарантирую!

– Наш первый гонорар! – примерил профессорскую улыбку Мишка.

– М-О-Й первый гонорар! – процедил я с расстановкой и прилепил банкноту к его лбу.

;
Работа закипела. Мы выдавали по 3-4 шедевра в день. Мишке все-таки пришлось открыть в себе талант художника. Мы работали вахтовым методом, по два часа. Ставка оказалась неизменна: тысяча рублей – картина.

К концу второго дня мы уже без труда отличали Кандинского от Миро, а Мондриана от Делоне. К концу третьего – через содомовый хаос линий и фигур, сквозь пятно-кляксовый террор и цветосветовой апокалипсис – мы стали находить композицию. К утру четвертого дня (когда подходила к концу работа над незабываемой «№ 11» Поллока), мы приблизились к святая святых – таинству Идеи. И чем меньше вина оставалось в стакане, тем явственнее открывался нам ее сакральный смысл.

– Зря я не поехал в Астрахань, арбузы грузить! – швырнул кисть в стену Мишка. – Это не картина, это диагноз! Кто этот Поллок? Псих? Наркоман? Извращенец? Кто ему вообще позволил взять в руки кисть?

– Вполне обычный гений-алкоголик.

– Я так и думал. В нормальном состоянии этот бред невозможно нарисовать!

– Он смешивал краску с песком, битым стеклом и в истерике разбрызгивал ее по полотну.

– Я же говорю – псих!

– Так получались картины, которые сейчас стоят миллионы.

– А мы получим жалкую тысячу, вывихнув мозги наизнанку, чтобы скопировать этот парафренический синдром!

– Искусство стоит ровно столько, сколько за него готовы платить.

– Искусство? Этот Клондайк психиатрии ты называешь искусством?

– Он был первый, и потому – гений! Возьми «Черный квадрат» (тут Мишка издал протяжный стон). Нонсенс! Пощечина общественному вкусу! Никто так не делал до него! А он взял и сделал! И создал свою философию.

– Под любой бред можно подвести идею!

– И если она имеет эмоциональный отклик, у нее найдутся свои приверженцы.

– От этого он не перестанет быть бредом. Это не искусство, это – глобальная мистификация! Афера!

– Это был прорыв! Не предмет стал во главу угла, а образ! Не тело, а душа! Они не могли по-другому выразить свои мысли и чувства. Им стало тесно в рамках классического направления.

– Конечно, если они не смыслят в нем ничего. Проще всего сказать «я так вижу». Не надо искать гениальность в помойном ведре!

– Не пори чушь! Чтобы нарушать правила, надо знать их. Многие художники ушли от академического стиля – взять Модильяни, Дали, Моне, Ван Гога.

– Да потому, что их картины не продавались. И на пустом месте придумали идею, философию, но там нет ничего! Пустота!

– Каждый видит то, что хочет видеть!

– Ты хочешь увидеть то, чего нет! Ты создаешь сюрреализм в своем сознании, придумываешь свой дубликат мира. А я верю глазам своим. И вижу, что король – голый!

– Это пластичное и вариативное искусство! У реализма нет вариантов, бери что дают. А здесь – ты художник! Сделать творцом тебя – вот главная цель его!

– Зато там я могу выбрать еду, а не сдохнуть от голода, если у меня отсутствует больное воображение!

– Реализм атрофирует твое воображение! Статичность замораживает твой творческий потенциал. – Мимика и жестикуляция мои были необычайно выразительны.

– Я хочу видеть сюжет, композицию, перспективу! – возносил Мишка руки к небу, как Муссолини. – Если этого нет – это не искусство, а профанация!

– Если произведение порождает эмоции, то имеет полное право на существование и представляет ценность в искусстве! – кричал я.

– Породить эмоции может и куча говна! – завывал мой оппонент.

– Ты отказываешь ему в праве на существование?

– Какое оно имеет отношение к искусству?

– А где начинается искусство?

– Где?!

– У тебя в голове!

…О! Это было прекрасное, незабываемое время! Где вы, где, мои юные дни…

;
К концу второй недели нашего пребывания в стенах подвала краеведческого музея профессорская улыбка стала угасать, взгляд тускнеть, а дорогой парфюм его начинал источать приторный аромат меланхолии.

Наконец в одно дождливое утро (на это указывали электронные часы на стене и мокрые профессорские усы) он принес нашу картину обратно. Это была «Медитация» Рихтера, сделанная буквально за полчаса в необыкновенном творческом экстазе. Мы спешили запечатлеть в истории мировой живописи волну величайшего вдохновения, вдруг одномоментно захлестнувшую нас. Экспрессия и энергетика нашего шедевра оставляла оригиналу лишь жалкую роль тени отца Гамлета.

– Настала пора порченья мира! – кричал Мишка, остервенело нанося мазок за мазком.

Я выхватывал у него кисть и в бредовом упоении портил его снова и снова…

Однако наш непривередливый «ценитель изящного искусства», судя по всему, заполнил под завязку зал авангарда своей картиной галереи…

«…и не посчитал нужным пополнить запасники», – печально пошутил профессор и горько улыбнулся.

– Что же теперь делать? – простодушно спросил Мишка.

Профессор взглянул на нас удивленно, аккуратно поставил наш шедевр на стол и оставил за собой тоскливо скрипнувшую дверь.

– Собирать манатки! – ответил за него я.

– Куда же мы пойдем?

– На паперть. Сколько мы выпили вчера?

– Не помню.

– Даже самый безвкусный в мире коллекционер не захотел признавать в этом живопись. Сколько у нас денег?

– Три тысячи семьсот.

– Даже на самую паршивую однушку не хватит. Нужно еще две триста. Где их взять?

– Не знаю.

– Запомни одну простую вещь, запомни навсегда…

– Никогда не мешай, ты это уже говорил, – страдальчески вздохнул Мишка.

– Да, и никогда не рисуй пьяным.

– Но Поллок же…

– То – Поллок, а то – Гречкин…

;
– Проходите, проходите гражданин, это узконаправленное, высокоинтеллектуальное, камерное искусство, увы, не каждому дано понять…

– А чего тут понимать-то? Моя трехлетняя внучка и то лучше нарисует.

– Я счастлив, что у вас такая талантливая внучка. Проходите, пожалуйста.

– Граждане, только сегодня и только у нас вы можете прикоснуться к творчеству талантливейшего художника, ярчайшего представителя андеграунд-авангарда, иконы стиля и законодателя мод современного искусства Лазаря Спасклепского!

Лазарь Гречкин полулежал на раскладном стуле возле мольберта с нашей «Медитацией». Шею его обматывал зеленый вязаный шарф с длинными кистями, с головы свисала гигантская клетчатая кепка, в зубах торчала папироса «Беломорканал». Весь этот джентльменский набор художника мы приобрели тут же – на стихийном блошином рынке проспекта Кирова.

Продюсерский талант мой начинал приносить первые плоды.

– Его на той неделе по «Культуре» показывали, – шепнул соседу седовласый гражданин в молочном костюме и роговыми очками на носу. Сосед в майке-сеточке, шортах и с рюкзаком на плече удрученно и сочувственно замотал головой.

Лазарь сделал губы уточкой и воспарил над облаками.

– А что за картина-то?

– Как называется?

– Эта художественная композиция, выполненная в стиле экспрессивного психоделического ньюпостэйджмодерна, под названием «Поцелуй Иуды», олицетворяет неравную борьбу сил разума, чистоты и света с темнотой человеческих пороков, соблазнов и самых мерзких искушений.

– А что художник молчит? – пробасил толстяк в сиреневом трико.

– Он медитирует, – таинственно улыбнулся я.

Мишка замер.

– Для достижения глубин творческого вдохновения он входит в транс, настраивается на частоту высшего разума и… видит картины, наполненные космической мудростью…

Мишка стал издавать звук, отдаленно похожий на горловое тувинское пение.

– …и божественным откровением, – пнул я его по ноге. – По возвращении из астрального мира он переносит их на свои полотна. Эта картина пришла ему накануне…

– А сколько она стоит?

– Вы же понимаете, что она бесценна. Но только сегодня и только для вас она будет стоить… две тысячи семьсот пятьдесят рублей.

Бейсболист исчез первым, за ним потянулись толстяк и турист с рюкзаком. Любитель телеканала «Культура» тактично постоял возле картины, из уважения к медийной личности даже ощупал портмоне и, тяжело вздохнув, поспешил скрыться из виду.

– А что они хотели? Этот шедевр за пятьсот рублей?! – негодовал я.

– Пусть пятьсот! – выплюнул окурок Мишка, – хоть шарф с кепкой окупили бы.

– Какой ты, оказывается, мелочный тип! А еще художник!

– Продавать абстракцию в Саратове – все равно что читать Канта морякам!

– Друг мой, ты живешь в 21 веке, где нет гильотины и почти бесплатный интернет, и ты еще чем-то недоволен?

– Молодые люди, сколько вы просите за это полотно?

Мы обернулись. Перед нами стоял высокий худощавый господин лет шестидесяти, поразительно похожий на Дон Кихота с иллюстрации Доре.

– Пятьсот рублей! – не дал мне раскрыть рта Мишка.

Дон Кихот оценивающе посмотрел на нас, потом на картину. Отошел на несколько шагов, прищурился на картину, затем на нас… Почесал эспаньолку, присел на корточки, вскочил, в два прыжка оказался у мольберта и снова отпрянул в сторону.

– Я боюсь, как бы он не разглядел в ней мельницу, – шепнул мне Мишка.

– Хорошо, что у него нет копья, – разделил я его опасения.

Герой Сервантеса еще какое-то время попрыгал возле картины и наконец достал кошелек, костлявыми пальцами отсчитал три сотни…

– Хм, куда ж я их дел? – закусил он длинный ус. – У вас нет терминала?

Терминала у нас не оказалось.

– Вот что, – отстегнул он от джинсовки и протянул Мишке карманные часы с цепочкой, – это подарок Ильинского, я оставлю их в залог.

Мишка с почтительным поклоном принял подарок.

– Я целиком и полностью полагаюсь на вашу порядочность, – протянул мне визитку Дон Кихот, – завтра в двенадцать я буду ждать вас по указанному здесь адресу. Вы получите вдвое больше. – Он схватил картину, стрельнул у Мишки папиросу и, звеня шпорами, скрылся в толпе.

Мы переглянулись.

– «Дорогому другу и учителю Тинскому Г. от И. Ильинского», – прочитал Мишка гравировку на часах. – Кто такой Ильинский?

– Актер, но для учителя этому типу нужно быть по меньшей мере Мейерхольдом. – Я взглянул на визитку: – Художественный руководитель театра-студии «Эксперимент», заслуженный артист Казахской ССР, режиссер-постановщик Тинской Георгий. Саратов, ул. Песчано-Уметская, 28 д.

– Как его сюда занесло?

– А где эта Уметская?

– Где-то ближе к Москве…