Ослятя

Каждая дама мечтает иметь четырех животных: ягуара в гараже, норку в шкафу, льва в постели и осла, который за все это платит.
(грубая мужская шутка)

Году в девяностом киргизский город Фрунзе ещё не был Бишкеком. Просто знаменитого молдаванина угораздило когда-то родиться именно здесь, и Пишпек переименовали после странной смерти советского полководца на его фамилию. С молдавского «фрунза» это «лист», «листва». С киргизского «бишкек» это палка для сбивания кумыса. А что такое «пишпек» никто из киргизов уже и вспомнить не мог. Кочевой народ, зачем ему такое в голове попусту держать? Пусть город будет зваться палкой, главное - знать бы место, где она валяется, а остальное не столь важно. Так он до сих пор и зовётся.

Пал Палыч добирался сюда трое суток в купе поезда вместе с семьёй из Кузбасса. Мальчишки, в одних трусах и с потемневшими вафельными полотенцами на тонких шеях, мужественно переживали душную жару, не выветриваемую из прокалённого жёстким казахским солнцем вагона, и отмечали карандашом по Атласу СССР странные названия станций. Жена половину дороги молча пролежала на верхней полке перед открытым окном купе, ловя ртом потоки пыльного ветра из безлюдных степей и сбрасывая иногда вниз сыновьям косынку, которую те должны были смачивать под хитрым краном в туалете. Мальчишки по очереди бегали туда, балансируя в проходе болтающегося из стороны в сторону ветхого вагона с распахнутыми настежь дверями и окнами. Над металлической раковиной они выдавливали драгоценные капли из жадного соска крана в мамину косынку, заодно увлажняли и свои вафельные кондиционеры и себе, и Пал Палычу, который чувствовал себя будто и не в отпуске, а на работе посреди литейного двора доменного цеха, с тою лишь разницей, что одеваться приходилось не внутри, а на выходе из купе как с рабочего места. Тем заманчивее для всех звучало название «Иссык-Куль». Куда, собственно, поезд и направлялся.

Было начало июня. Вкусная и чистая горная вода в озере не успела ещё нагреться до двадцати градусов. Ну и пусть, рассуждали вслух кузбасские дети, в Томи вода летом и холоднее бывает.

Однако, в Алма-Ате поезд встал. И надолго. Что-то произошло в Оше. Во Фрунзе ввели танки. Когда состав тронется, никто ответить не мог.

Недолго думая, Пал Палыч, не привыкший отступать еще со времён лихой  военной кафедры в стальном институте, где их готовили в танкисты, решил добираться до цели автобусом, преодолевая горные перевалы, и успеть застать русские боевые машины в киргизской столице, чтобы познакомить с ними сыновей – когда ещё такой случай в их жизни выпадет! – и объяснить, наконец, старшему, чем Т-55 отличается от Т-62 или Т-72, последнего чуда советской техники, которого и сам Пал Палыч ещё в глаза не видел. Счастливой жене Палыча, ступившей из адского вагона на землю цветущей в фонтанах прохладной Алма-Аты, было всё равно куда и на чём ещё ехать с такими защитниками. Она передала им в руки чемоданы, сумки, удочки и себя саму, запросив лишь мороженого. Мужские три четверти семьи с удовольствием выполнили желание любимой и единственной женщины, ни в чём и себе не отказывая, и, перепачканные по локоть в пломбире, двинулись пешком на ближайший автовокзал, подобно древнему восточному каравану.

Там они ловко перегрузились в полупустой автобус до Фрунзе. Молчаливый водитель проверил билеты так быстро и так скоро тронулся в сторону гор, что смуглого лица его Палыч не смог запомнить. Мимо пролетели улицы водообильной казахской столицы, и автобус устремился в сухие горы.


Дорога запомнилась тем, что на подъёмах и спусках нещадно и резко закладывало уши. Советуя детям делать в такие моменты по глотку воды из фляжки, сам Пал Палыч под внимательным взглядом жены прикладывался к горлышку бутылки с болгарской «Плиской», захваченной ещё из Новокузнецка на всякий непредвиденный случай, и посматривал налево и направо, где жёлтая отвесная скала перемежалась с тёмным, потревоженным редкой зеленью обрывом, то они менялись местами на крутом повороте, оставляя на обочине редких пешеходов, в пыльных полосатых халатах, из-под которых ног прохожих не было видно. Ещё реже с краю дороги возникали животные: овцы, коровы или лошади, бредущие вдоль трассы сами по себе и не обращавшие внимания на проносящиеся мимо авто. И уж совсем редко пролетала в узком пространстве, ограниченном каменными стенами, большая птица, изогнув края крыльев вертикально по направлению к невидимому небу.

- Папа, это орёл? – спрашивали дети.

- Беркут, - уверенно отвечал Палыч, сам видя подобное первый раз в своей тридцатилетней жизни.

Часа через четыре, на короткой остановке у трёх нависших над обрывом юрт, жена из автобуса выходить не стала, так как воды и коньяка не пила, а прикорнуть на минутку на освободившемся от детей сиденье согласилась безропотно. Благо на перевале было значительно прохладнее.

Мужчины взяли себе по огромной самсе в палатке у тандырщика, быстрых глаз которого рассмотреть было невозможно также, как юркого жучка в узкой трещине старой доски. Прибавили к солидным мясным кускам внутри разрезанной перочинным ножом самсы по целой пиале нарезанного кольцами лука, окроплённого уксусом, и взяли медный чайник горячего напитка, который ни цветом, ни вкусом чай не напоминал, а запахом походил на скошенную траву у дороги. К чему Пал Палыч отнёсся весьма снисходительно: ну, не в Грузии же они, откуда им тут чаю взять?
Впрочем, кроме него из чайника никто и не пил. Мальчишки, не доев жирного кушанья, отвлеклись на местную достопримечательность. У шаткой оградки стоял такой очаровательный ослик с разноцветной верёвкой на шее, что не погладить его было бы верхом неприличия и неуважения к его хозяину, мальчику в белом калпаке, возложившему на кучерявый круп животного тонкую руку с камчой, коротким киргизским кнутом.

Гордый мальчик смотрел на своих сверстников так, будто обладал неслыханным преимуществом перед ними. Легко было догадаться, что именно ослик и должен был быть тому неоспоримым доказательством. Сыновья Палыча подошли поближе. Младший поднял руку, чтобы погладить полусонную скотинку, но потомок легендарных манасских батыров остановил его позыв рукояткой кнута:

- Акча бер.

- Что? – переспросил старший.

- Рубль давай, - перевёл ему хозяин ослика и усмехнулся.

Младший отвернулся от него с обидой на лице, и Палычу пришлось вмешаться. Подойдя к детям, он спросил: а что дорого так за «погладить»? Не жирно будет? Имея про себя ввиду, что весь их «перекус» на остановке и рубля не стоил.
 
- Не хочешь – не надо. Езжай своей дорогой, - ответил ему маленький киргиз на чистом русском языке, не переставая улыбаться.

Тогда Палыч, решив не падать в глазах детей ниже местного Ала-Тоо, вынул бумажный рубль из кармана и дал его ослику понюхать.

Тот оживился, потянулся к рублю губами, захватил его и стал с удовольствием жевать, будто делал это ежедневно, принимая деньги как лакомство.

- А теперь можете погладить, - разрешил Палыч сыновьям. – Ишь, как шамкает! Не бойтесь, не укусит…

Под белым колпаком щёлки глаз киргиза расширились, но, видно, недостаточно для того, чтобы помешать вывалиться из них глазным яблокам. Он опустил свою камчу, а следом и голову в нарядном уборе, уставившись взором под ослиные копыта, в то время как пацаны Палыча трепали проснувшегося осла за уши, и осёл в благодарность потряхивал своей головой. Знакомство с животным миром продолжилось бы дольше, если бы водитель автобуса не нажал на сигнал, призывая всех к сбору.
 
Оставшуюся дорогу сыновья обсуждали с мамой как бы они назвали ослика, если бы он у них был, и пришли к единому мнению уже на подъезде к Фрунзе.

- Ослятя! Конечно, ослятя!


***

  На фрунзенском автовокзале у всех пассажиров проверяли паспорта и путевки в санатории русские солдаты в полевой форме без знаков отличия. Они формировали группы по направлениям, рассаживая их в автобусы без табличек с маршрутом и без длительной задержки, явно стараясь отправить прибывших с глаз долой из опасного города до наступления ночи. И, признаться, у них это не плохо получалось.

Стемнело рано. Но дети захотели спать ещё раньше, так и не привыкнув в дороге к новому временному поясу. Они положили свои головы на колени жены с обеих сторон, вытянув ноги вдоль чемоданов, и танки на улицах рассмотреть им так и не удалось. Уснула и жена Палыча.

Пока они ждали очереди своей группы в Чолпон-Ату, Палыч всё прислушивался: не загремит ли где-то знакомый двенадцатицилиндровый мотор? Не грохнет ли выстрел? Но кроме мирного жужжания «жигулей» и пугливых хлопков из их глушителей ничего серьёзного в тёмном городе слышно не было…

С грехом пополам, после полуночи, вся сонная семья погрузилась в ПАЗик, и тот медленно затарахтел по полутёмным улицам киргизской столицы всё выше и выше в горы, обещая поднять их ещё на километр ближе к небу, невидимому в пыльное окно автобуса… Вот тогда и Палыч уснул…

Часа через четыре, перед рассветом, их высадили у закрытых дверей санатория. На стук долго никто не отзывался, пока, наконец, в дверной щели не показалось сморщенное личико какой-то старушки, которая очень понятно и чётко объяснила (правда, на украинском), что в санатории «Волна» завтра санитарный день, а заезд по путёвкам будет только послезавтра, посмотрите внимательно, что у вас написано там по-русски. Палыч посмотрел: действительно послезавтра. Это если бы поездом двигались, как положено. Денёчек по Фрунзе погуляли, со временем пообвыкли, как и планировали, а тут танки у вас… И что теперь делать? Не ночевать же на улице с детьми? Из Сибири ехали четверо суток… Старушка сжалилась и со вздохом запустила семью в фойе.

- Лягайтэ тут на дыван, мисця выстачить, - показала она пальцем внутрь помещения. – Вранцы начальство прийде, розберется…

И как в воду глядела, в прозрачную воду Иссык-Куля!

Еще через четыре часа в фойе впорхнула другая старушка, лёгкая, как цыплячье пёрышко, разбудила жену Палыча и представилась:

- Хельга Францевна, замдиректора. Я вас прекрасно понимаю. Всё сейчас устроим. У нас лучший отдых для геологов. Вы ведь геологи?

- Н-нет… - с опаской созналась жена.

- Да? Ну и ладно! Какая разница? – проговорила она с улыбкой. – Главное, что мы русские люди и отлично друг друга понимаем. Не то что эти…

И Хельга многозначительно подняла глаза кверху.

- Кто эти? – переспросил Палыч.

- Кочующие аборигены, - прошептала старушка ему на ухо и заодно похлопала по плечу. – Надеюсь у вас не диетический стол?

- Пока нет, - пошутил Палыч, вспомнив о гастрите.

- И остальные – нет?.. – она обвела быстрым взглядом жену и детей. – Вижу, что нет… А не ударить ли тогда нам по горячим мантам? А?!.. Вот и правильно! Ксана! Поставь там на кухне кастрюлю под манты, будь ласка! – вдруг крикнула она на всё, размером с теннисный корт, пустующее пространство фойе…


Семейство Пал Палыча заселилось в санаторий «Волна» первыми, выбрав себе самый просторный номер на нижнем этаже, откуда выход через перила балкона на аллею роз, тянущуюся до самого пляжа вдоль парка «Киргизское взморье», был самым коротким. (Правда чуть не под каждым розовым кустом на цветущей аллее грелась на солнце разноцветная змея, но это только обостряло новые ощущения.) Мало того: огромный пляж с чистейшим песком уходил в прозрачную воду почти стометровым каменным молом, предлагающим все удовольствия для рыбалки. А на пляже была разбита волейбольная площадка с двумя древними столбами, между которыми мудрые геологи натянули на нужной высоте старую рыболовную сеть.

Пал Палычу казалось, что он попал в затерянный рай. В разряжённом воздухе хотя и дышалось труднее, но тишина господствовала в Иссык-Кульской котловине такая, что на побережье из столовой было слышно звяканье посуды метров за двести, а крик птицы с голубого неба, откуда-то из-под жидкого облака, долетал до поверхности воды позже, чем контур птицы сливался с пепельно-серыми горами.

На базарчике в расположенном выше «Волны» селении Бостери, примыкающем к Чолпон-Ате, что была несравненно более длинным кочевьем вдоль трассы, чем первое, цены были бросовые. По сибирским зарплатам торговаться с продавцами Палычу было неудобно. Он смущался поначалу брать копейки со сдачи, но чуткая супруга ловко всё поставила на место, возложив коммерческую часть отдыха на свои хрупкие плечи. Мужской половине оставалось работать осликами в её хозяйстве: молча перетаскивать нагруженные сумки с места на место. А по утрам и вечерам тягловая сила отпускалась на свободный выгул: или с удочками на мол, или на очередной матч по пляжному волейболу (крепкие геологи и поджарые геологини к этому времени уже заполнили пансионат).

Всё бы ничего, но Палыч начал замечать, что самих лиц киргизов или похожих на них аборигенов с кочевыми горными лицами в этой части северного иссык-кульского побережья попадалось ему всё меньше. Можно было быть уверенным, что редко встречающийся постовой милиционер в городке обязательно обладал плоской физиономией и таким периметром солидного живота, что его замечательная округлость говорила о его хозяине больше, чем налепленные на покатых плечах маленькие погоны. Более того: по размерам живота сержанта от лейтенанта легче было отличить, чем киргизскую лошадь от осла. А по тем юртам, чьи покатые верхи торчали из-за саманных заборов у шоссе, можно было определить, где обитают местные жители, переселяющиеся на лето из каменной одноэтажки в войлочное жилище предков, не выходя наружу, кочуя в пределах собственного двора.

Речь прохожих звучала какой-то помесью русско-украинско-немецкого говора с характерным «шо», «хорошо» и «штолле». Но с однозначным тюркским «йок» в качестве универсального «нет». В Бостери на одном прилавке могло лежать и курдючное сало, и свиное, и вяленая рыба, и огромные сладкие луковицы, а продавать это мог какой-нибудь кореец в тюбетейке. А в чайной можно встретить двух дедушек прорязанского вида, которые попивают весь день облепиховый чай из самовара и делятся на русском впечатлениями о многочисленных внуках: Ырыс, Айгуль, Василии, Германе, Хильде и других, которые живут от Калининграда до Хабаровска, но не забывают о стариках.

И, конечно, иссык-кульская вода! Прохладная минералочка, которую Палыч разрешил пить детям прямо из озера и оказался прав. Ничего с их животами за восемнадцать дней не случилось. А чтобы дети не простудились, Палыч с геологами выкопали руками в пляжном песке пятиметровую воронку по колено в глубину. Мудрые геологи знали, где копать. Бассейн наполнился водой сам, по правилам сообщающихся сосудов, с тою лишь разницей, что вода в нём не успевала остывать ниже двадцати пяти градусов даже ночью. 

А в питьевой воде озера чебак и форель ловились на белый мякиш от батона, если спрятаться за камнем у мола от рыбьих глаз, просматривающих из прозрачного нутра Иссык-Куля даже звёзды на близком небе. И была эта рыба необычайно бойка при вытаскивании, а вечером со сковородки исчезала быстрее лежащего рядом с тарелкой куска оставшегося хлеба, который берегли для того, чтобы утром прокрасться на мол и наловить по холодку ещё вкуснятины на завтрак.

Пал Палыч заявлялся на кухню обычно в половине девятого с детьми и целым куканом свежей рыбы, а поварихи уже ждали их, готовые пустить улов под нож и накормить и самих рыболовов, и всех желающих. Дошло до того, что дети самоорганизовались с детьми геологов, и Палыча уже зря утром не будили, предоставив его здоровому сну после бурной ночи возле костра на берегу (под местную хмельную бузу) и песнями Визбора (под расстроенную гитару).

Будило весь пансионат нечто другое.

Ослиный дикий крик, ни на что не похожий, внезапный в предрассветном тумане и исходящий непонятно откуда, врывался сквозь отворённое окно ежедневно и непоправимо. Осёл кричал и на вдохе, и на выдохе, будто ему поочередно отрезали по копыту, и подбирались к горлу намеренно и жестоко. Кто-то мучил животное, явно получая от этого нечеловеческое наслаждение. И когда уже терпение у всех заканчивалось, и разбуженные люди выскакивали наружу, готовые к подвигу по истреблению ослиного мучителя, вопль прерывался в самом верхнем регистре и замолкал.

Поиски кликушествующего зверя и его хозяина ни к чему не привели. Опрос геологами местного персонала, участковых и старожилов Бостери оказался напрасным. Люди, изображая на лице лёгкую озабоченность, выражали искреннее сожаление по такому странному поводу и рекомендовали отдыхающим пить поменьше бузы ночью и петь потише песни про «лыжи», что у печки стоят, и про «солнышко лесное».

Однако геологи с Пал Палычем песни в покое не оставили. Но и ослиную линию в геодезических координатах продолжили весьма далеко.

Тема для обсуждения была животрепещущая. Об ослах вспомнили всё, чем они отметились в истории даже безграмотного человечества.

Буриданов осёл, к примеру, не смог сделать выбор меж двумя охапками сена и помер с голоду. Что говорило о его излишней рассудительности, но не о голосовых способностях. 

Валаамова ослица заговорила человеческим голосом, когда вопреки своей покорности отказалась везти хозяина на верную смерть. Насколько громко она кричала, никому неизвестно. Только Валаам её не послушал.

Яфур, осёл пророка Магомета, тоже был разговорчивым. Он сам рассказал ему о том, что его ослиные предки помогали Святому Семейству бежать в Египет, а потом завезли на себе Иисуса в Иерусалим. Исламский пророк посылал его одного даже на сбор податей: Яфур стучался в двери головой и заявлял о своем божественном праве. Что не мешало самому пророку заявить о его крике: «Когда ты слышишь рев осла, ищи убежища у Бога от дьявола". А зря. После смерти Магомета, Яфур, один из немногих, из преданности пророку покончил с собой, бросившись в колодец.
А ещё, говорили геологи, что ослы не умеют плавать. И что из ослиных шкур выделывают пергамент и шагреневую кожу. И что по преданию царица Савская на свидание к Соломону пришла со стадом из ста ослиц, в молоке которых она принимала ванны по дороге. Потому что ослы чуют воду и выкапывают копытами целые оазисы в пустыне, из которых пьют и другие бродячие твари…

(«Как мы на пляже ребятам пруд выкопали!» - подумалось Палычу.)

И что ослы с удовольствием поедают картон и пеньковые верёвки за отсутствием ячменной соломы.

А орёт, скорее всего, тот ослятя от тоски по ослице. К такому общему выводу пришли все геологини с крепкими икроножными мышцами и прокуренными голосами посоветовали бородатым геологам сразу искать неизвестному страдальцу бодрую местную ишачку, иначе, мол, толку не будет…

***

 Экскурсия по райскому Семёновскому ущелью, летом представляющему из себя прохладное подобие задворок Эдема, кончилась весьма неожиданно. Сыновья Палыча прибежали к нему с новостью. Оказалось, что они возле игрушечной юрты встретили знакомого мальчика в белом колпаке, который предлагал покататься на ослике совершенно бесплатно.

Палыч, сопровождаемый своими и геологическими детьми, подошёл к животному и признал его по цветной верёвке на шее и тому просящему взгляду, что безусловно намекал на мятый бумажный рубль в его шортах.

Понимая, что до спасения рукой подать. Палыч при всех скормил бумажку ослику и заглянул ему под пах. Как и ожидалось, ослик оказался девочкой.

После долгих переговоров с хозяином Палычу удалось добиться организации коротких гастролей этой пары в Бостери, и непосредственно в пансионате «Волна», посулив им немалый доход с питанием и проживанием за счет отдыхающих. С единственным условием. А именно: найти с помощью очаровательной ослицы голосистого затворника. Палыч, уверенный в своём выборе, был настолько убедителен, что предложил подвезти их к месту назначения прямо в туристическом автобусе. Изумлённый водитель искренне отказывался принимать в этом участие, но в карманах геологов нашлась необходимая сумма денег, которая развеяла все его сомнения.

С божьей помощью ослятя была погружена в проход между сиденьями и таки доставлена к вечеру на место. (О том, как она вела себя в салоне, из скромности умолчим. Готовые к такому повороту дел мужественные геологини приняли на себя заботы о клининге автобуса и изнутри, и снаружи).

Место в пансионате для неё нашли рядом с огороженной сеткой рабицей трансформаторной будкой. Мальчика в белом колпаке проводили с детьми купаться к озеру, и стали коллективно наблюдать за поведением гостьи.

Она казалась равнодушной. Выбрала себе место в углу для сопровождения тайной печали, поселившейся в прекрасных глазах, опущенных долу, и только её чуткие уши поводили своими лохматыми локаторами из стороны в сторону, улавливая неведомые человеческому слуху колебания разряженного воздуха. По нужде она отходила в угол, расположенный по диагонали сетчатого квадрата, и вновь возвращалась печалиться на своё место. Предложенную солому жевала медленно, тщательно и с завидным постоянством, как бы со снисхождением к кормящим людям: мол, спасибо, а вообще-то я не сильно голодна. Нет, было, было в этой ишачке что-то загадочно-привлекательное!

И он отозвался.

Тем же вечером из сарая за баней у «Киргизского взморья» раздался душераздирающий вопль, и солист был обнаружен. Это местный рабочий Насрулло, узбек, приютил у себя скотинку из Оши, чтобы не попала там под горячую киргизскую руку, и скармливал ей облетевшие банные веники, не показывая осла никому и не выпуская, от греха, наружу. Веники из тянь-шаньской (краснокнижной) берёзы были на Иссык-Куле дефицитом страшным! Насрулло летал за ними на самолёте из Чолпон-Аты в Алма-Ату, а потом совсем неведомо куда в Казахстан, и привозил оттуда небольшие партии тщательно упакованных в мешковину и перевязанных бечёвкой драгоценных тюков. Восточный интернационал понимал щедрые сибирские запросы геологов, и не жалел себя на этом, почти криминальном, поприще. Так что ослик содержался хоть и в затворниках, вдалеке от своих собратьев, но во вкусной и дорогостоящей еде Насрулло ему не отказывал: запрещённые дорогие прутья осёл поглощал с энтузиазмом, не то, что таможенник Верещагин из «Белого солнца пустыни», давившийся чёрной икрой.

Поэтому за голос и похожую судьбу геологи его Верещагиным и прозвали. То есть Павлом Верещагиным.

Его торжественно реабилитировали и вывели из заключения, направив во искушение людских грехов к классической ишачьей красоте.

Их поселили вместе у трансформаторной будки, его и Ослятю. Это была самая милая парочка во всём Бостери. Они ходили друг за другом тихо, опустив головы, вкрадчиво переступая копытцами, по очереди отходили в свой диагональный туалет, и загон их был чист и светел, как белый киргизский колпак: ни веточки, ни соломинки на золотом песке, и прозрачная вода в голубом пластмассовом тазике, как яркий намёк на близость к Иссык-Кулю.

Ухаживали за скотинкой и загоном исключительно дети, устроив между собой сменное дежурство и выполняя его со всей добросовестностью, чему ни мальчик-киргиз, ни сам Насрулло не препятствовали. А местные жители, включая персонал санатория, всей своей многонациональной мощью взяли шефство над новым зоопарком: и дорожку к нему проложили, и кустики с розами вокруг забора подсадили, и навес от солнца установили, и лавочки у навеса поставили.

Скоро сюда переместилась и хохлушка-мороженица со своими коробами со льдом и сладкой водичкой в стеклянных конусах, и киргизскими сладостями на тарелочках: белыми шариками курута, печеньем-хворостом, балманызом с орешками в мёде. А Хельга Францевна собственной рукой красиво написала на большом картоне полукругом: «Зона любви и дружбы». И установила плакат у ослов над головой.

А через неделю вечером за бузой геологи уже напевали вновь сочинённую песню:

«Куканы, полные форели,
В столовку Палыч приносил.
И все жующие потели,
Осилить рыбу нету сил.
Синеет море за чинарой,
Розарий змеями цветёт.
Осёл с ослицей бродят парой,
А Палыч весело поёт:

Рефрен.
«Я вам не скажу за всю Бостери,
Вся Бостери сильно велика,
(Ннооо…) Люди несмотря на все потери
Обожают Пашу-ишака» …

Дальше шла уже известная история знакомства Осляти-«Сони» с ослом «Павлом» Верещагиным, из которой Палычу запомнился лишь один эпизод:

«Ослятя-Соня с Мира Крыши
До дна ущелья сорвалась
И молвит Паше: все вас слышат,
А я так слышу в первый раз.»
На что, открыв копытом пачку,
Сказал ей Паша с холодком:
«Вы интересная ишачка,
Но дело видите ли в том…» и далее рефрен.

Ослиная дружба переросла в песенке в нерастащимую любовь и дело двинулось к ослиной свадьбе:

«Об этой новости неделю
Всю ночь орали ишаки…
Скажи, зачем на самом деле
Красивых любят мужики?»


***

Оставалось каких-то три дня до отъезда. В округе объезжено всё и в горах, и на побережье, уже все испробовано из национальных кухонь и выпита вся буза и местная горилка, а дети давно забыли о выкопанном бассейне и плавают в ледяном Иссык-Куле с утра до вечера, позабыв о рыбалке. Уже и жена Палыча достала где-то шерсти и начала спокойно вязать на пляже раскалёнными от солнца спицами, прикрывшись одной лишь шляпой. А Палыч поглядывал на неё, пополневшую, потирая свои мышцы на плечах и ногах, ставшие твёрже волейбольного мяча, и подумывал уже о том, что не зря уговорил её на третьего ребёнка…

 Впереди был самолёт до Симферополя. И ещё три недели в Крыму. Слава Богу, отпуска у сибиряков огромные, по сорока пяти суток, хватило бы денег на задуманное. А денег, надо полагать, на всё хватит: ишь, как спокойно вяжет, не подкопаешься, и всё вокруг видит и улыбается чему-то своему…

«Интересно, мальчик или девочка получится?» - совершенно безответственно думал Палыч, будто и не будет уже сорокаградусного мороза, и ледяных ветров, и следующих зимних десяти месяцев непрерывной сменной работы с графитом на зубах: четыре смены в ночь, четыре смены с утра, четыре – с четырёх дня. И опять – четыре смены в ночь!.. Девять лет подряд… Грустная арифметика, ишачья какая-то…

«А ослы в два раза дольше лошадей живут!» - подвёл он победоносный итог и побежал к холодному прибою вприпрыжку по горячему песку, как на литейном дворе через канавы со шлаком и чугуном.


Но в эту ночь осёл Верещагин заорал. Да так, что разбудил оба корпуса, и взрослых, и детей.

Оказалось, что папашка маленького киргиза в белом колпаке сговорился с Насрулло, посадил сына на ослятю и вечером ушёл в горы в неизвестном направлении. Банщик только пожал плечами: это его сын, а скотина его собственность, он, что хочет, то и делает с ними. И вообще, это его страна, в ней киргизы скачут, куда хотят, а вы только в гости приехали… «Поняли?» – спросил Насрулло.

И Палыч понял.

Когда все разошлись по своим номерам, зло переругиваясь друг с другом, он прижал головы своих плачущих пацанов к животу и сказал им:

«Так бывает, ребята. Вот родит мама девочку, и мы её Соней назовём, в честь вашей осляти. И никогда… Слышите? Никогда с ней расставаться не будем! Я вам обещаю.»