Риторическая мелодическая агамогония

Над всезнающей площадью полыхало пламя. Кто-то сотворил костер, впустив в пространство тени и силуэты. Сумерки гроздьями падали вниз в оркестровую яму, и закрытый плащом дирижер руководил музыкальной группой спонтанно, словно он возник из ниоткуда, ворвавшись, как брошенный дракон, в эту темную аллею гигантских коридоров, собиравшихся в монотонные комнаты. Комнат было столько, сколько мог представить одаренный мастер. Они связывались в узлы, манерные, витиеватые, превращаясь в пучеглазых и остроухих великанов-рептилий, и плодились, разрастаясь нервной системой, из которой выплывал центральный мозг, давая команду подопытным бродягам. Бродяги состояли из червей-переростков, из ожившей скорлупы, из ракообразных, из каменных линий, складывавшихся в квадраты и в ромбы, становясь подобием исторического запредельного лица. Лицо принимало форму мумии и тлело, а потом приклеивалось к единому образу, и тут обнаруживалась тысяча вариантов всевозможных лиц, этакая актерская материя, которая кружила и натыкалась на замочную скважину и выбрасывала ключ, опуская его на дно полупустого бокала, из которого рассеивалась мыслительная жижа… Комнаты составляли единую личность, алгоритм, всеведущий механизм, они жаждали поглотить дирижера, который тыкал палочкой в невидимую стену, которая рушилась и возрождалась, как длинная скульптурная мозаика, но воздух мазал шорохом и шелестом грудь подброшенной вверх рептилии, и она выхватывала клыками из рук дирижера палочку и плевала ее в пузатое окно, прикрытое белой занавеской. В комнатах кто-то находился, какие-то существа. Они слюнявили бумагу и перья, что-то диктовали и записывали, и это происходило сиюминутно под музыкальные истины, и между ними текли похожие на предков силуэты, обращавшиеся к паутине поколений, застревая в клеточных фигурах, маяча, полыхая, как факелы, а потом они уходили, и наступало молчание, которое прерывалось чиханием старого барабанщика, отстукивавшего речевой ритм…