Слуга не двух господ. Част 5

       Июнь 1561год

Под кручей берега костры горели,
Перед дорогой отдыхали мужики.
Гуртом сидели у огня и грелись,
Не забывали ложки котелки.
Июнь, но холодно ещё ночами,
К тому же солнце скрылось за горой
И ветер, день-деньской пробегав, замер,
И волны не бегут уже толпой.
Затишье.
К костру, где кормчие сидели, инок –
Чернявый, средних лет и невысок,
Поверху рясы кожушок накинут,
Приблизившись, внимание привлёк.
«А ну-ка, мужики, дадим местечко, -
Распорядился старший среди них,
Прибавив, - хватит всем, костёр не свечка».
В кругу сидящих говор поутих.
«Садись, отец Иона, угощайся,
Скоромного нема, не согрешишь.
А лабордан он завсе есть в хозяйстве,
Трешшоцьки не поешь, не побежишь».
Монах в ответ: «Спаси Бог! Мир вам люди».
Присаживаясь, рясу подобрал.
«Я сыт, вы ешьте, путь обратный труден».
И повернувшись к кормчему, сказал:
«Пошто, Иван, сидим? Уходит время,
Сниматься надо, кормчий, и домой.
Игумен ждёт, день каждый ценен,
А ты час тратишь на глагол пустой»
А кормчий прутиком взъерошил угли,
Подгрёб остатки несгоревших дров
И пламя, вспыхнув будто от испуга,
Метнулось кверху стайкой светлячков.
«Пошто без Вассиана, отче, нонцё? -
Повременив немного, вдруг спросил.
Затем уже ответил: «Исть закончим
И в путь». Но так, как будто пошутил.
Заулыбались мужики, поняв, как надо,
Без слов переглянулись меж собой.
Не разобрать по лицам бородатым,
Какой в ответе смысл лежал второй.
Иона хмыкнул, поглядел с усмешкой
И тихо, но чтоб слышно было всем:
«Туману напустил мне для потешки?
Сейчас ты разговаривал здесь с кем?
Заждались нас, я снова повторяю,
Часы в безделице, а мы всё тут.
Игумен не похвалит, сам ведь знаешь,
Бывает как и ласков, так и крут».
Иван и кто здесь с ним об этом знали,
Приветит, но и спросит за вину.
Порой, случалось, сами получали;
Ни спуску не давал, ни слабину.
Но скоро сказывают только сказку,
А в деле важном спешка навредит.
Когда далёк от сути дела разум,
То будет лучше, если промолчит.
Иван монаха слушал, не смущаясь
От слов его, лишь коротко взглянул
На реку, молвив: «Эка прибывает,
Невдолги нам, хоть ветер бы подул.
Костры гасите, мужики. В карбасах
Теперь побудем до живой воды.
Осталось, маракую, меньше часа,
Успеецце, грузись без суеты.
Вода скротеет, - разом всем снимацце,
Покуда выгребим, зачнёт спадать.
А вырулим на стреж, не разбредацце,
Вперёд не лезть, чтоб дров не наломать.
До купойги вёрст сорок одолеем,
Посля дождёмся прибылой воды.
За целу воду отдохнуть споспеем
Да просушить рубахи и порты.
Вода задумаецце, следом вздрогнет
И мы по ей уж хо-о-дко побежим.
Дак ветер кабы нам ещё в подмогу,
Вперёд гадать, однако, погодим».
Сказав, поднялся, следом остальные,
Костры гасили – пар и дым столбом.
Поморы – люди пахари морские,
Где к берегу пристанут там и дом.

«Со мной теперь пойдёшь, отец Иона?»,-
К монаху обернувшись, уточнил.
И тот, кивнул соласный и в лодчонку,
Воды притом в сапог черпнув, вскочил.
«Ну экой ты кулёмушко, однако, –
Не выдержав, Иван словцом поддел, –
Развёл вот тутотка опять мне слякоть.
Но глянув на него, посожалел, -
И рясу замочил…, ништо – обсохнет
На солнышке, обдует ветерком.
Ты дюже, отче, не серчай, не хохлись,
Быват, овогда молвлю што дурком».
Иона примирительно рукою
Махнул – греби, мол, кормчий, Бог простит,
Чем заниматься болтовнёй со мною
И не о том головушка болит.
Гружёные карбасы под завязку,
Спускались медленно по Северной Двине.
День радовал, что был сегодня ясным,
Что шли по ветру в парус и волне. 
Пятнадцать было их и растянулись
Цепочкою почти на полверсты.
Держали интервал, чтоб не столкнулись,
Случись – не оберёшься срамоты
За ротозейство и нерасторопность,
За повреждённые борта и груз,
При этом будет, ежели затоплен…,
Не к чести кормчего такой конфуз.
На первом он и рулевой, и лоцман,
Уже ходивший в Орлецы не раз
И знающий характер русла сносно,
Вёл не вслепую караван сейчас.
Хоть на других не новички поморы,
Но лучшему доверен караван.
Другое дело на морских просторах,
Где сам себе указ и атаман.
Они неделю в Орлецах грузились
Извёсткою для нужд монастыря.
Закончив дело, снова в путь пустились,
Подняв, державшие карбасы, якоря.
Светлы здесь ночи будто день в ненастье,
А зори, как одна – не различить.
И видно далеко, и безопасней,
И меньше риска лодки посадить
На мель, как в темень, не увидев. В берег
С разгона въехать или в перекат.
Во тьме не так уже в себе уверен,
В такую ночь по избам все сидят.
Протоки, перекаты, плёсы, мели -
Их вдоволь повстречалось на пути
И паруса в безветрие слабели,
И приходилось вёслами грести.
Два дня спустя, они благополучно
Прибились к берегу у стен монастыря.
Архангело-Михайловский над кручей
Двины стоял – былины говорят.
Когда воды осталось метров тридцать,
«Табань!» команду подали гребцам,
«Сушите вёсла, будем якориться,
Пора дать отдых спинам и рукам».

Пур-Наволок, смолистый запах бора,
Так назван мыс, вдающийся в Двину.
Большой здесь вскоре утвердится город
И порт единственный на всю страну.
Здесь издревле был берег не пустынный,
Виднелись избы всюду по буграм,
На выпасах домашняя скотина.
Венчал картину православный храм.
Под берегом, усеянном камнями,
До блеска отшлифованных волной,
Качались лодки – без и с парусами,
Двина была дорогой столбовой.
Висели сети на шестах – сушились,
И тут же рядом кто-то чёлн смолил,
И чайки, как всегда крича, кружились,
День новые заботы приносил.
Чуть ниже по реке поморки-жонки,
Подолы подвернув, чтоб не мочить,
Стирать бельё пристроились в сторонке
Да весточки сорочьи обсудить.
Обычно летом было оживлённо,
Под боком море – день к нему пути.
Москва глядела взором пробуждённым,
Решая, что здесь можно обрести.
Река тиха, просторна, полноводна
И делится на много рукавов.
Не все они для плаванья пригодны,
Полным-полно меж ними островов.
Песчаная полоска против бора
Уходит вдоль реки, где поворот,
А дальше к морю берег снова голый,
Уныл, болотист – взора не зовёт.
Все вместе собрались, сойдя на берег,
Оставив на карбасах сторожей.
Полдня, покамест шли сюда, не ели,
А брюхо – требует оно харчей.
На речке – там одно, а здесь иное
И главных нет, и все они равны.
Но всё-таки держались всей гурьбою,
Артельные обычаи сильны.
Отлив не скоро, времени хватило
Сварить, поесть, водою запастись.
Кого-то в дрёму-сон уже клонило
И те, местечко выбрав, улеглись.
Ни говор мужиков, ни смех весёлый
Их отдыху нисколько не мешал.
Усталость, накопившись, поборола,
Как время тратить, каждый сам решал.
Монахи, посидев, засуетились,
Намерились обитель навестить.
Обеты соблюдали, не ленились,
Старались слабость в сердце не впустить.
И мужики от них не отставали,
Кто не был занят, сном не соблазнён.
Пусть реже всё же храмы посещали,
Ведь каждый в православии крещён.
Но лень порой и здесь преобладала,
А крепость веры разная у всех,
Накопленная в днях земных усталость,
Вводила иной раз людей во грех.
Но кормчие своих предупредили,
Что времени у них почти что нет.
Чтоб не тянули с этим, поспешили
И, чтоб не слать кого за ними вслед.
«Пока дойдёте, нать уже обратно,
Поставить свечи, Отче наш прочесть
Споспеете и сразу на попятную.
Найдёте, коли вовремя, нас здесь».
Те, кто остался, сели в круг теснее ,
Затихнув, было, говор вновь ожил.
«Давай, Ерёма, байку посмешнее»,-
Из мужиков вдруг кто-то предложил.
Костёр дымился, угли вяло тлели,
А всяким байкам не было конца.
Всегда найдётся балагур-умелец,
Вещающий от первого лица.
Как будто всё, о чём он повествует,
Происходило только с ним самим.
Он, не моргнув, историю любую
Переиначит, сделав всё смешным.
На свой манер подаст её послаще,
Гадай потом – где правда, где приврал,
И слушая его, глаза таращат
Да удивляются – откуда что и взял.
Вот так и здесь наш выдумщик-потешник,
В кругу давно знакомых мужиков,
С лукавым поглядом в глазу, неспешно
Рассказывать часами был готов.
И слушали б ещё те небылицы,
Где сказка ложь, а правда в них урок,
Где слово русское живое не пылится,
Чтоб умный пользу для себя извлёк.
Да кормщик оборвал на полуслове,
Хотя послушать байки сам любил.
Серьёзность напустил и, сдвинув брови,
Напрягшись голосом, изрёк, как отрубил:
«Заканчивай, Ерёмка, балаболить,
Вельми журливый, удержу не знаш.
Весь день бы так – твоя была бы воля,
Особоливо войдёшь, как сёдни, в раж».
«Напраслину, извет, Иван, возводишь, -
Обидевшись притворно, возразил 
Ерёмка кормчему, - да при народе…,
Ты едак за добро-то отплатил?
Ну коли так, то боле не открою
До дома рта. Не вздумайте просить.
А я-то перед им со всей душою,
Такого, Ваня, мне не пережить…».
Не унимался балагур Ерёма,
А кормщик, засмеявшись, вновь съязвил:
«Пошто такого только терпят дома?
Видать, что тятька мало колотил.
За што, узнать бы, жонка полюбила?!
За твой неужто только язычёк?
Горбатого исправит лишь могила.
Вот наградил же человека Бог…».
«Кабыть ты сам не знаш, за што нас любят.
Тебя-то не за то ли? А, Иван?
Меня за всё, что есть, откроюсь, вкупе
И даже за дырявый мой карман», -
Летело тут же от Ерёмы рикошетом,
Не мог, когда зацепят, промолчать
И так, что визави его при этом
Терял желанье дальше задевать.
А мужики, следя за пикировкой,
Заранее предвидя результат,
Смеялись над словесной потасовкой,
Не думали, что скоро замолчат.
Но видя, что Ерёма не уймётся,
Продолжит, коль подначками дразнить,
И, что в ответ ему всегда найдётся,
Иван решил, что надо прекратить:
«Загунь, Ерёма, хватит зубоскалить,
Займись делами, кису посмотри.
Зачнётся голомень, там не причалить,
Что есть, как следоват перебери.
Кротеть невдолги будет поманеньку,
Гребите все к посудинам своим.
Ветрило, груз проверьте хорошенько,
Чтоб не было мороки после с им.
А выйдем наповодь, то станет поздно,
Поди-знай, где кака рогатка ждёт.
Наташшено коряг, как ране вёснусь,
Зевнёшь, - того гляди, борта порвёт».
Вернулись все, кто был на богомолье,
И по своим карбасам разошлись,
Вода ещё не повернула к морю,
Но дреки выбрав, загодя снялись
И стали выгребаться на фарватер,
Держа для безопасности зазор.
Силёнок долго так грести не хватит
И ветра нет и нет всё до сих пор.
Подняли парус, но на всякий случай,
В надежде, что поймают ветерок.
Пока же нёс реки поток могучий
Да в помощь дружный вёсельный гребок.
Но час спустя, погода поменялась,
Надулись ветром туго паруса.
Теперь всем кормчим только и осталось
Смотреть за речкою во все глаза.
Полсотни вёрст они без остановки
За шесть часов сумели отмахать.
В виду Громихи встали на ночёвку:
Прийти в себя, поесть, успеть поспать… .

«Рекою попришшо прошли удачно,
На море, знамо, будет потрудней.
То сёдни мать тебе, то завтра мачеха,
Достался норов – поищи вредней», -
Делился мыслями Иван с Ионой,
Проснувшись рано, сидя у костра.
Задумчив был и голос напряжённый,
«Пошто такой смурной, Иван, с утра?», -
Полюбопытствовал монах не праздно,
Услышав озабоченность в словах.
Был к делу больше кормщика причастный,
И здесь себя не числил в чужаках.
Ответственность за груз на нём лежала
И Вассиане – спросят только с них.
Но кормщики, народ весь здесь бывалый,
Не инокам чета в делах морских.
«Пошто смурной с утра? – услышать хочешь,
Дак надобыть маненько подождём.
С водою полной в голомень проскочим,
А там уже на вёсла поднажмём.
На дни вперёд заглядывать? Пустое.
Што завтра будет, знает только Бог.
С утра, как сёдни – за ночь всё закроет
Бухмарью в небе каждый уголок.
А сам не спозарану ль пробудился?
Уж это, часом, ты не заболел?
Товарищ твой дак замертво свалился,
Хотя за вёслами, как мы, он сидел, -
Проговорив, поднялся и продолжил, -
Посля разбудим, пусть ещё поспят.
Садятся чайки на воду, день должен
Погожим быть – приметы говорят».
Прошёл к воде, волна у ног плескалась,
А ветер силу только набирал.
Неблизкая дорога предстояла,
Что ждёт на ней – никто бы не сказал.
Как в никуда, уходят люди в море,
Домой вернутся и вернутся ли?
Всегда в обнимку радость здесь и горе,
И петь: за их помин иль тропари?
И солон пот, тревожна неизвестность,
Тяжёл их хлеб, далёк, коварен путь,
Студёна и мрачна пучины бездна,
И не дай Бог в глаза ей заглянуть!
Стоял он долго, вглядываясь в море,
Его всю жизнь пытался разгадать,
Как все кто с ним, рабом став добровольным,
Но до конца не смог пока понять.
А море, подчиняясь высшим силам,
Пришло в движенье в час свой, отдохнув,
И, убыстряясь, берега топило,
Реке навстречу воды повернув.
«Да, ейну силушку веслом не сломишь,
Особо ковды пятиться зачнёт.
Тогда становимся и ждём, как ноне,
Покуда снова море позовёт,-
Сказал монаху, думам отвечая, -
Ты очи понапрасну не суровь.
Понятны, отче, мне твои печали
И, што ты скажешь, для меня не новь.
Спроси об этом кормщика любого,
Услышишь то же самое в ответ.
Ума, конечно, отче, мы простого
И в море ходим, как отец и дед».
Всё так и есть, как сказано помором,
Ни дело, ни судьбу не торопи.
Одну лишь байку сказывают скоро,
А в жизни: думай прежде и терпи.
«Ты, отче, тутотки, давай, не скомни,
Опять вот песню старую запел.
Наказ игумена, о грузе помним,
Порато шибко с этим надоел,
Поклоны бей, читай свои молитвы,
Но под руку не лезь, не мельтеши.
Ведь ты монах, а не какой-то мытарь,
Всевышнему попервости служи», -
Монаха осадил Иван сердито,
Устав, его назойливость сносить.
Тот выслушал смиренно, без обиды,
Поняв, что будет лучше отступить.
А море прибывало, заливая
То, что отлив недавно обнажил.
Поморы подходили, просыпаясь,
И лагерь временный опять ожил.
Поели наскоро и всухомятку,
Сухарь да рыба – вот и вся еда.
Но ели досыта и не вприглядку,
И крохи не роняя мимо рта.
«Хоть ем неволькой, да ещё бы столько,-
Ерёма, кончив есть, подвёл итог, -
Сейчас бы шанежек насыпать горкой,
Невдолги так останешься без ног.
Бог дал денёчек, даст ещё кусочек,-
Никак не унимался балагур, -
С такого харча жонку вряд захочешь», -
Под общий смех скабрезное ввернул.
«Но глядя на твою, того не скажешь, -
Смеясь, заметил вслед ему сосед, -
Такая полумёртвого приважит,
Не беднись шибко будто старый дед.
Так предки жили, мы отцов не хуже,
По лавкам семеро у кажного сидят.
Быват, што и с нуждой когда подружишь,
И хлеб, быват, порою горьковат.
Робятки все почти рождёны в лето
Да к осени – зимою ночь длинна.
Иначе как? Изба пуста без деток,
На то и жизнь нам Господом дана».
Иона слушал – мимо не летело,
Не выдержав, со словом тоже встрял.
Ушам его срамное надоело,
Об этом с порицанием сказал:
«Охальник ты, Ерёмка, пустомеля,
Язык твой – голик чистый, помело,
Однако же глагол свой складно стелешь,
Отрадно в нём одно, что не со злом».
Другой монах мудрее относился,
Словесный перепляс не замечал,
Лишь усмехался и не кипятился
И мужиков ни в чём не упрекал.
Пусть треплются, собрались коли вместе,
А выйдут в море – там не до того.
Не нужно в этот час с моралью лезть к ним,
Она в порядке, как и у него.
«Хоть год сиди, однако, двигать надоть,
Ещё маненько и вода заснёт.
Глядишь, невдолги снова станет падать,
То бишь обратно к морю повернёт.
Сгребай всё, мужики, и по карбасам,
Нам ветер сёдни будет под крыло,
Об эту пору поветерь не часто,
А выпадет – шшитай, што повезло», -
Иван не всем, а кормщикам напомнил,
Хотя те сами видели – пора.
Махнул рукой: «Отныне все мы ровня,
Моё старшинство кончилось вчера.
Кумекайте своею головою,
По морю ходите почти с мальства
И знаете ветра, теченье где какое,
Бакланы, корги, салмы, острова».
«А вы чего? - к монахам обратился,
Окинув взглядом с головы до ног, -
Не сам, отцы, сюда к вам напросился,
А вы переступили мой порог.
Со мной пойдёте али снова врозни?
Ну, как решите – кто и где привык.
Дак, может быть, вам, это, жребий бросить?
Вы поспешайте, времени впритык».
Осиновки уже всех дожидались
У берега, качаясь на волнах.
Не так давно тюленями валялись,
В отлив обсохнув килем, на боках.
Без толкотни грузились и без ора,
Карбасы мачтами кивали вдалеке,
Морским скитальцам пять минут на сборы,
А вёсла не чужие в их руке.

Шли день, второй, на отдых прерываясь,
Полуденник дул, ветер, не в корму.
Зигзагом плыли, не пересекаясь,
В виду друг друга, но по одному.
Вода журчала и плескалась за бортами,
Уключины скрипели под веслом.
Бывало, что порой гребли часами,
Следили кормщики за курсом и рулём.
Покамест им мирволила погода:
Ни волн гривастых и ни ветра ярь,
Когда и мачту гнёт, и парус рвёт он,
Когда бухмарится морская даль.
Под вечер дня второго на приглубье
За речкой Сьюзмой встали на ночлег.
Вода неумолимо шла на убыль,
Мелела быстро, осушая брег.
Убрали парус, выкинули якорь,
На печке приготовили еду.
Кусок для всей ватаги одинаков
И кормщик ел со всеми наряду.
Проголодавшись, ели с аппетитом
Без разговоров лишних за столом.
Помор в семье был с детских лет воспитан –
Уж коли сел за стол, то жуй молчком.
Ерёма, намолчавшись за день вдоволь,
Насытившись и, ложку облизав,
Стал бодр как прежде, весел снова,
Сказал, смешливо глазом заиграв:
«Однако, случай был со мной. Слыхали
Как на треске по морю я гулял?».
Но мужики порыв не поддержали
И кормчий недовольно проворчал:
«Возьми тебя вконец, Ерёма, леший!
За вёслами, видать, не устаёшь.
Поись бы поскорей да веки смежить –
Ты с байками своими пристаёшь.
Посля соврёшь, - смеясь, - ещё споспеешь,
Кабыть другова часа не найти.
Вались давай-ко, байка не замшеет,
Не уркай попусту и не нуди».
Ерёма без обиды шмыгнул носом,
Повёл плечами, глянул озорно:
«Твоя взяла, Иван. И взаболь поздно,
Ложимся спать, коль миром решено».
Скатилось солнце красное за море,
А ветер ближе к полночи утих.
И минул день, и был он хлебосолен,
Ни в ком предчувствий не было дурных.
Все спали крепко, словно дети в зыбке,
Пугали сон лишь только мошкара
Да громко кто-нибудь всхрапнёт иль всхлипнет,
Ядрёный слог на злого комара.
Под утро небо хмарью затянуло,
Но горизонт был чёток и глубок
И чайка к берегу пока не льнула,
Играл снастями слабый ветерок.
Иван, продрав глаза, взор к небу вскинул,
Затем с надеждою на море посмотрел.
Для треволнений не нашёл причину
И, успокоившись, к столу присел.
Пока вставали, просыпаясь, ели,
Окрепнув, ветер приподнял волну.
Привыкнув к людям, чайки осмелели,
Из рук хватали – стоило зевнуть.
«Однако, день-то сёдни будет длинной,
Дак ветер подходяшшой и мы с им
Часов за десять, я мозгой прикинул,
До Унской-от губы и добежим, -
Сказал Иван, ещё куска не взявши,
Взглянув на всех,- споспеем али нет?».
«Порато шибко токмо постарамшись», -
Послышалось нестройное в ответ.
«Удачно, што по стрику курс придецце,
Надея есть – дорогу не сломат
Нам ветер. Вдруг и всток не повернецце,
Об эту пору редко так быват, -
Продолжил, обстановку разъясняя, -
И кроме Унской нет здесь заветерья,
Весь берег низкий, ровный, осушной
Губа, хоть кровь из носа, будет целью,
Пойдём не вбереже, а глубиной.
Бознат, что станет через час с погодой,
Случается и вихорь налетит.
Бежишь спокойно, вдруг нежданно – вот он
И парус в клочья если кто проспит.
Волна-от махонна ишшо покуда,
Но ветер силу быстро наберёт,
А этот нам сейчас почти попутный.
Куда, поди-знай, за день повернёт».
Закончив просвещать, поел, что было,
Скомандовал, глазами построжел,
 (А время шло и дело торопило)
И голосом, чтоб слышно, загремел:
«Снимаемся! Никола, ты на парус,
Ефим, Ерёма, - якорь поднимай!
И все на вёсла по местам по парам,
Подам сигнал – не мешкай, выгребай».
Соседи так же время не теряли,
Снимались без задержки с якорей
И, встав по ветру, парус поднимали
И уходили в море поскорей.
Челны, рулю и ветру подчиняясь,
Уверенно на нужный курс легли,
Из поля зренья берег не теряя,
Полоскою видневшийся вдали.
Чем ближе дом, тем сердцу веселее,
Хотя и знали – плыть ещё и плыть
И, что ещё изрядно попотеют,
Что всякое в дороге может быть. 
Под вечер стала портится погода,
Сменился ветер, дул теперь в корму,
Усилившись, им не прибавил хода,
Сильнее прежнего развел волну.
Не убирались вёсла из уключин;
Без них сейчас труднее стало плыть. 
Вдали клубились и сгущались тучи
И море начало слегка пылить.
Пылит, летит гривастая позёмка,
С волны да на волну, всё прыг да скок,
И вьётся, кружится меж них бесёнком –
Плывёт над морюшком туман-дымок.
В карбасах с нескрываемой тревогой,
Лелея думки: «Может, пронесёт…»,
Молились про себя, просили Бога
С надеждой, что, услышав, отведёт.
Иван был, как и все, обеспокоен:
«Теперь уже маненько до губы –
Версты четыре. Расстоянье небольшое,
По тверди пешим будет час ходьбы.
По морю…, дак пока их одолеешь,
К тому же с грузом и такой волне.
Не раз, не два за вёслами взопреешь.
А сколько нас таких лежат на дне!
Невдолги гурий должен показацце,
А дале – эта клятая гряда.
В обход её пойдём – куда девацце!
Зато карбасам будет без вреда»,-
Прикидывал Иван да супил брови,
Держа всё время руку на руле.
Он должен ко всему быть наготове,
Тут негде спрятаться – не на земле.
А беспокойство только нарастало,
К тому же корга впереди ждала,
Из века Унским рогом прозывалась
И жертвы, словно дань, себе брала.
Беда коль буря здесь кого застанет,
А напрямик преграду не пройти.
Хоть манит всё же иногда желанье,
Карбас через неё свой провести.
Вёрст около полутора длиною,
Мель тянется, укрытая водой.
Особенно в шторма грозит бедою,
Поэтому обходят стороной.
Волна лобастая, шипя сердито,
Роняя брызги, шла за валом вал.
Уже бывал карбас штормами битый,
Он и теперь удар ещё держал.
Но управлять им стало тяжелее,
Он начал хуже слушался руля.
И руки от усталости немели,
Спина и шея затекли, болят.
Случилось то, чего всегда боялись;
Происходящему приметам вопреки,
Хотя на опыт свой богатый полагались,
Ведь морем жили не временщики.
От деда и отца шёл к внукам опыт,
Хранился бережно и прирастал.
Ковался дух поморский в них особый,
До сей поры живет он в тех местах.
Лампады жонки пред Николой теплят,
Свистеть начнут коль взводни да рыдать,
Коль ветер пену с них и рвёт, и треплет,
Да тяжко Бело морюшко вздыхать.
И пал на землю сумрак небывалый,
И дождь, низвергнувшись с небес, хлестал,
И струи, будто гвозди, забивал он –
Такого ещё кормчий не видал.
Сердилось море, волны бесновались,
Разбойник ветер гнул деревья ниц
И молнии распарывали дали,
И полыхали сполохи зарниц.
Карбасы словно щепки разметало,
Волной, гляди, вот-вот перевернёт.
Душа металась в панике, стенала,
И криком ужаса кривило рот.
«Ефимка! Парус, парус убирайте!,
Ветришше-то, сам вихорь накатил,
Не рехацце, иначе всё сломает!» –
Кричал товарищам, что было сил,
Стараясь перекрыть раскаты грома
И ветра буйный свист и вой в снастях.
Он знал, что не придёт никто на помощь,
Что жизнь карбаса только в их руках.
Но было уже поздно, парус в клочья
Разорванный болтался на ветру.
Не выдержала мачта, рухнув тотчас.
Не в пользу их вёл шторм сейчас игру.
Иван, увидев, только зубы стиснул,
Случилось худшее, что быть могло.
Непредсказуемы судьбы капризы,
От мыслей страшных хладом обожгло.
«Не зацепило никого? Все живы?
Не стой! Руби верёвки! Всё за борт!», -
Очнувшись, громко закричал с надрывом,
И прежде всех схватился за топор.
Освободились и взялись за вёсла
И встать пытались поперёк волны,
Но это оказалось так непросто!
Ведь силы были слишком неравны.
Карбас то вверх, то вниз бросали волны
И он мелькал сред них, как поплавок.
Бурлило море и сверкали молнии,
И все промокли с головы до ног.
Едва держались на ногах от качки
И от усталости, борясь за жизнь.
И в трюме груз уже ничто не значил,
Спасать его теряло всякий смысл.
Стихия их трепала беспощадно
И вёсла оказались не у дел.
Но день ушедший не вернуть обратно,
Как не исправить то, что проглядел.
Неуправляемый и обречённый
Карбас тащило прямо на гряду.
Истерзанный, он издавал лишь стоны,
Как человек, предчувствуя беду.
Монах крестился и шептал молитвы,
Себя концом верёвки обвязав.
Привык совсем к другим, духовным битвам,
Надев клобук, путь схимника избрав.
И остальные, чтобы их не смыло,
За всё цеплялись, что могло спасти.
За что же море вдруг так невзлюбило?
И бьёт, и ярится, как будто мстит.
Молились все: кто молча, кто-то в голос.
В часы, когда в затылок дышит смерть,
Неверующих нет. За жизнь боролась
Душа их, Бога вспомнив как теперь.
Волна очередная подхватила,
Приподняла и скинула на мель   
И, дело сделав, дальше покатилась… ,
Шторма бывают редко без потерь.
Карбас споткнулся и свалился на бок,
Наполовину залитый водой.
Надежды не осталось даже слабой,
Что кто-нибудь останется живой.
Ивана и Ерёму раньше смыло,
В мгновенье ока в море унесло.
Чуть позже ставшее для всех могилой;
Уже ничто спасти их не могло.
От ужаса сознанье цепенело,
Панические мысли невпопад.
Сводило руки, ноги, стыло тело,
Последние: и вздох, и крик, и взгляд…
Недолго пробыли в воде студёной,
В начале лета просто ледяной...
И плакать будут матери и жёны,
Не находя сердцам своим покой.
Унялся ранним утром бесноватый,
Когда запал свой вздорный истощил,
Когда смертей собрал оброк богатый,
Всевластье показал и подвердил.
И только зыбь о нём напоминала –
Тягучая, накатная волна.
И ничего как будто не бывало,
А всё вчерашнее – картины сна.

Спустя дней двадцать после этой бури,
Филипп узнал о всём от рыбаков.
Не слабым слыл, а слёзы навернулись,
К таким вестям был всё же не готов.
Нашёлся на строительной площадке,
Где третье лето возводился храм
Его стараньями. Со дня закладки,
Когда не занят был, работал сам.
В тот час чернец, стоявший на воротах,
Привёл к нему невзрачных мужичков:
«К тебе вот, отче, прутся своеходом,
И все из Луды, с унских берегов».
Игумен распрямился, руки вытер, 
С лесов спустившись, ближе подошёл,
Переспросил: «Из Луды говорите?
О чём пойдёт, скажите мне, глагол?».
«Оттуль*, отец Филипп, из Луды,- (*помор.- оттуда)
Деревня-то – как есть все рыбаки,-
Три дня бежали, добрались покуда,
Дак вести токмо для тебя горьки».
Со скорбью выслушал, в лице меняясь,
И горестно вздохнув, потёр чело,
Затем себя двуперстьем осеняя:
«Не всем, дак хоть кому-то повезло?».
«То нам не ведомо. Похоронили,
Кого на берег волны принесли,
Монахов и отпели, и обмыли,
Не первыми, не сразу, но нашли.
Нетленные лежали, как живые.
Не видевши, поверит разве кто?
Не пощадила никого стихия,
А этим, отче, двум ну хоть бы что.
Обломки и разбойные* карбасы, (*помор. – разбитые. от словосочет. «разбойный (ураганный) ветер») 
Прибило много к берегу тем днём.
Живых людей ни одного ни разу,
Покоятся теперь на дне морском.
Такого на своём веку не помним,
Буй-ветер их, бедняг, врасплох застал.
Душа у нас по сию пору скомнит,
Отпели, а имён никто не знал.
Попервости кумекали – што делать?
Откуль они и сколько их, и чьи?
Монахов,- повторил, - через неделю,
Всем ясно стало – здешние, свои».