Cogito ergo sum

Cogito ergo sum (1).

По мысли владыки Антония (2), часто мы очень поверхностно относимся к другому и не утруждаем себя проникновением в глубинного человека. Слишком занятые собой мы обкрадываем себя, забывая завет Ф.М. Достоевского (3) не жалеть времени и сил, чтобы постичь своего ближнего. Некий урок, преподанный мне совершенно чужим и абсолютно беспомощным человеком, показывает ещё и то, как Божье смотрение и на смертном одре способно раскрыть образ Творца в Его создании.
Некоторое время после моего призвания к служению у Престола мне удавалось совмещать оное с врачебной деятельностью. Вскоре после диаконской хиротонии я вышел на очередное дежурство в реанимационное отделение больницы Академии Наук. Было это девятого июля 1996 г. Мне передали больных, указав их особенности. Самым тяжёлым среди них был Арсений Гулыга. Фамилия эта была у меня на слуху, но я никак не мог вспомнить, где и когда я её встречал (у меня довольно плохая память на имена). Я взял в руки историю болезни. На титульном листе, в графе профессия, красовалось: философ. Крупных трудов сего мыслителя я не читал, иначе бы запомнил. Значит, встречался где-нибудь в периодике. Но где? Судя по всему, в полемических диспутах на околорелигиозные темы, которыми изобиловала тогдашняя пресса. Но кто мог быть официально философом в стране, которая не успела пережить последствий коммунизма и тоталитаризма? — только марксист-ленинец! Я так и решил. Не то, чтобы это могло сказаться на моём отношении к больному, но некая ремарка в моём сознании отложилась.
По сути, лечить там уже было нечего. Мне и передавали по дежурству данного больного, как абсолютно безнадёжного. Диагноз впечатлял: пятый инфаркт миокарда, при трёх нарушениях мозгового кровообращения, на фоне тяжелейшего сахарного диабета, осложнённого почечной недостаточностью. Показатели сердечной деятельности и данные лабораторного исследования удручали ещё больше: давление зашкаливало, показатели шлаков крови заставляли усомниться, взяты ли они у живого человека, цифры сахара крови также были нереальными — и это всё на фоне интенсивной терапии.
Когда я подошёл к постели больного, меня, прежде всего, поразило, что он был не то, что бы не в коме, а в совершенно ясном сознании. (Позднее мне рассказали, что в течение всех дней, проведённых в реанимации, он вёл философские беседы и читал лекции о Гегеле, специалистом по которому являлся.) Лицо его было некрасивым, я бы даже сказал страшноватым, но это и неудивительно, если учитывать переносимые им страдания. Быть может, это усугублялось катарактой, кажется, левого глаза, но всё вполне соответствовало сформировавшемуся в моей голове образу коммуниста, а воспитан я был, естественно антикоммунистом. Но при всём этом взгляд его был спокойным, уверенным и страдания не выдавал. Я это также отметил, и это меня удивило.
Скоррегировав терапию, я занялся другими делами. Через некоторое время раздался звонок. Меня вызвали. В дверях стояла интеллигентная, необыкновенно симпатичная дама с удивительно добрым взглядом. Она представилась, как супруга Гулыги. По сравнению с ним она казалась просто святой. Меня поразил контраст этой пары, но вместе с тем заставил задуматься о том, что не всё так просто в этом «марксисте-ленинце». Жена просила пропустить её к мужу проститься. Она всё понимала. В нашей клинике проход в реанимацию посторонних в те времена был категорически запрещён, но, учитывая свои религиозные убеждения и отсутствие к этому часу начальства, я облачил даму в белый халат, проводил к постели больного, попросив при этом не проливать лишних слёз, и оставил наедине. Прощались они довольно долго, но я об этом ничуть не жалею — состоянию больного уже ничто не могло повредить.
Дежурство шло своим чередом, никаких непредвиденных эксцессов не возникало. Я совершал свой обычный ночной обход. Все больные спали, кроме Арсения Гулыги. Я поинтересовался:
— Что бодрствуете?
— Да что-то не спится! — ответил он.
— Да и то верно, — пошутил я, — что ещё делать, как не думать о смысле жизни? Тем более что этим Вы, насколько я понимаю, всю жизнь занимались!
Возникла короткая пауза. Потом очень тихим, но ясно в ночной тишине звучащим и из глубины души идущим голосом философ произнёс:
— Э, как хорошо ты сказал…, я ведь этим действительно всю жизнь занимался! — Он это изрёк так, что меня прохватило всего до глубины души, и я понял — он действительно этим занимался всю жизнь и, более того, что-то нашёл! Это были его последние слова. Вскоре он впал в забытье. Утром мне удалось передать его по дежурству сменившим меня докторам, но в середине дня он скончался.
В дальнейшем мне удалось восстановить в своём сознании, что имя Гулыги возникло в моей памяти не в связи с парарелигиозными диалогами в тогдашней прессе, а в связи с творчеством великого философа, в миру — Алексея Фёдоровича Лосева, а в иночестве — монаха Андроника, к кругу которого и принадлежал мой собеседник. А ведь известно, что в этом учёном пространстве, несмотря на всё давление властей, хоть и в сокрытом виде, но теплилась христианская мысль. Тогда всё встало на свои места: и чудесная жена, и необыкновенная жизненная сила, и потрясающая поддерживающая бытие ясность ума, и поразительное самообладание и самоконтроль в совершенно нежизнеспособном теле. Тогда же и ясно стало, что разговаривал я с человеком, который не просто перешагнул грань посюсторонности, но и в своём духовном трезвении ясно видел и осознавал то, что по ту сторону. И поэтому мой фривольный вопрос-предложение смог со всей серьёзностью обратить в столь глубинный ответ, ибо увидел там оправдание своих исканий, вопрошаний и чаяний, которым посвятил всю свою жизнь здесь (4). И этот же эпизод очень хорошо показал, что, если дух человеческий может настолько сопротивляться тлению, властно заявляя о себе там, где по законам материального мира давным-давно не возможна жизнь, то сколь паче Бог способен оживотворить персть земную.

27.01.2002
_____________________________

(1).  Мыслю, следовательно, существую (лат.), высказывание, принадлежащее Рене Декарту.
(2).  Митрополит Антоний Сурожский. Человек перед Богом.  «Паломник», 2000, стр. 94,95-96, 11, 12—-13. Таинство Любви. С.-Пб., 1994, стр. 6. Может ли ещё молиться современный человек. Клин, 1999, стр. 10. О встрече. Клин, 1999, стр. 94, 95, 97, 98.
(3).  См. по этому поводу: Николай Бердяев. Миросозерцание Достоевского. Гл.II. Человек. А также его статью «Откровение о человеке в творчестве Достоевского». Н. Бердяев. М. 1994, т.2, стр.26, 151.
(4).  Я далёк от мысли, что коммунист не способен достойно встретить смерть, но это достоинство героизма, а здесь присутствовала удивительная созерцательность, открывавшая сродность духа.