Как трудно жить... когда есть отец...

     В родном доме моё существование не было безоблачным. Мой отец был закоренелым пьяницей, прошедшим войну, жестоким и буйным человеком. Даже теперь  я с ужасом вспоминаю то, что пришлось пережить  и что-то пульсирует: «Расскажи, расскажи…», может, легче станет...
     Сразу после войны мои родители поженились. Мама была молодой сельской учительницей, отец стал бригадиром в деревне. Оба были коренными её жителями. Мама была красивая, статная, умная женщина и добрейшей души человек, мягкая      
и беззащитная. Он был видным парнем, но отличался ненужным ухарством             и бесшабашностью. Первые годы жили хорошо, но лет через шесть, с самого моего рождения, отец стал пить, дома буянить каждый раз, когда напивался. Жизнь превратилась в кошмар. Мама терпела, страдала, боялась, но деться ей было некуда, с нами жила ещё старенькая бабушка, да мы с сестрой, вот и вся её защита. Что было над нами, бабами, не издеваться, если никогда сдачи не получишь.
     У меня понятие «мужчина», «отец» до сих пор вызывает ассоциацию опасности, агрессии, необходимости защищаться. Даже прожитые годы, к сожалению, не смогли этого ощущения изменить. Меня многие не поймут, и, может быть, даже осудят, но 
не торопитесь судить, а постарайтесь понять. А для того, чтобы поняли,           я и расскажу сейчас несколько эпизодов и своего детства.
     Конечно, жизнь брала своё, я росла резвым, деятельным ребёнком, как и все мои сверстники, гуляла, бегала, играла, помогала по дому, училась хорошо         и самостоятельно. Но во всей моей маленькой жизни появился страшный час «Х»- шесть часов вечера, время прихода отца с работы. С этого часа вся жизнь наша менялась, она замирала, ожидая беду, очередной скандал. Если я к этому времени была на улице, я страшно боялась идти домой, если была дома, то сердце билось от страха, слушая шаги на крыльце – «какой» придёт?» Если трезвый, то можно жить дальше, если выпивши, то жди скандала после ужина, если пьяный сильно, то скандал начинался с порога. Причин не надо было, мы сразу все были «суками», «сучьем племенем», «падлами» и так далее. Ножи   и топоры мама прятала заранее, не дай бог, что попадёт к нему   в руки. Помню, иногда попадали. Однажды, он разрубил на куски новый красивый гардероб, потому что мама имела неосторожность похвастаться им перед забежавшей в гости соседкой тётей Машей. В этот же день, когда мы убежали из дому и, как всегда, ночевали у соседей, отец разрубил на мелкие кусочки всю нашу одежонку, мою и мамину, зимние, демисезонные пальтишки, платья, всё что под руку попалось, и сжёг в печи. На какие деньги мы всё это будем вновь покупать, его не волновало, свою зарплату он всю пропивал.
      В другой раз топор летел по дому в деда, его родного отца, жившего         в деревне только летом, и пришедшего его успокаивать. Я в этот момент сидела уже под кроватью, тихо поскуливая   от страха, но хорошо помню, как топор врезался   в стенку возле головы деда Фёдора. Тот побелел и сполз по стенке на пол. Вылетала из окна швейная машинка «Зингер», трудяга, обшивавшая мамиными руками всю семью, но, слава богу, после ремонта она снова стала шить. Трёхлинейная керосиновая лампа, висевшая на крючке в комнате, тоже летела на пол, керосин разлился, загорелись половики на полу, мама одеялом отчаянно тушила этот пожар, а я даже не помню, где я была в тот момент,  я только помню эту страшную картину. Что летала посуда со стола, так это было дело обычное. Наша одежда вся хранилась у соседей, чтобы идти на работу, мама сначала тайком забегала к соседке, старенькой тёте Кате, что жила рядом, крыльцо в крыльцо, или  к тёте, что жила напротив нас, через улицу. Переодевшись, и захватив одёжки мне, она отправлялась в свою восьмилетнюю школу за семь километров, где преподавала математику, а я в свою начальную школу за два километра.
     С пятого класса я жила на квартире в семье маминой сестры тёти Маруси,      в райцентре, вместе со старшей сестрой, возвращаясь домой только на выходные.    С одной стороны, жить стало легче, можно было ложиться  спокойно спать, можно было раздеться и не ставить валенки рядом с кроватью, чтобы при первых же криках разбушевавшегося отца убегать к соседям. Но, с другой стороны, дикая тоска по дому, по матери, гнала иногда домой. Уже вечерело, когда я, сделав уроки, не слушая ни тётю, ни сестру, с рёвом убегала иногда к маме, за пять километров     в холод или  в дождь, не зная, что меня там ждёт на этот раз, бежала к маме.
     Если б вы только знали, как я завидовала подружкам, у которых не было отца! Идя по деревенской улице к дому, смотрела на светящиеся окна с завистью, представляла, как там спокойно живётся, а походя к своему дому, безошибочно определяла, что делается там. Если горело только одно окно, на кухне, значит, пока тихо, отца ещё нет. Если горели два окна в комнате, значит, не пьяный,      а может уже и спит. Но вот если светились отчаянно все три окна и ещё два       
 в прирубе, значит, скандал уже разгорелся. Ноги начинали сами по себе трястись, сердце бешено колотиться, но надо было идти. А был случай, когда разбушевавшийся отец приказал маме срочно привести меня домой, а я уже убежала ночевать в дом его брата,  дяди Коли. Мама пришла за мной, я оделась и пошла, но бедное маленькое создание, ничего от страха не могла с собой поделать, дойдя до дома, плакала и не хотела идти. С мамой от безысходности случилась истерика, она хрипела, давилась слезами, топала ногами, кричала сдавленным голосом: «Не могу больше, не могу больше, не могу,  сейчас брошусь в колодец…»- возле дома был колодец, возле двора. А что было делать мне, в диком испуге, вытаращив глазёнки, смотревшей на маму, я не знала. Мне было так плохо и страшно и некуда деться, и жалко маму. Детская память навеки запомнила все эти эпизоды до мельчайших подробностей…
     Когда я училась в восьмом классе, сестра Валентина уже вышла замуж, жила   
 в Подмосковье. Бабушка Марья была старой, ей шёл девяносто первый год. И вот однажды, в феврале 1969 года,  когда не было ни меня, ни мамы, пьяный отец выгнал её из дому раздетую. Бабушка ушла босиком по снегу к соседке, простудилась, поморозила ноги. Она болела после этого недели две, на ногах началась гангрена, она стонала и мучилась, но умирала дома,  в больницу не поехала.
     Я помню, как пришла со школы, бабушка Марья, светлая ей память, лежала на полу возле кровати, хрипела, тяжело дышала. Я подняла её, уложила, как могла, на кровать, дала попить  и побежала к соседке тёте Кате. Когда мы с ней вернулись, бабушка как-то затихла, но дышала. Я принялась плакать, любила и жалела бабушку, а тётя Катя мне, хорошо помню, сказала: «Не вопи, не вопи, милая, она отходит». Бабушка умерла, а я пошла в сельсовет за два километра от дома, встретила маму, сказала ей, она осталась на дороге, осев в сугроб, оплакивать своё горе,         а я пошла дальше, за свидетельством о смерти. На другой день я запрягла лошадь           в сани, поехала за пять километров в «Райтопсбыт», была такая организация, купила гроб бабушке, мне погрузили его в сани,   и, усевшись верхом на этот гроб, преодолевая животный страх, привезла его в деревню. А отец всё это время не приходил домой, наверное, боялся ответственности, где-то скрывался. Пришёл только в день похорон, вошёл в дом, поклонился гробу, молча постоял и опять ушёл. Я не помню, чтобы он был на похоронах. 
      Кто был рядом со мной в детстве и юности – родной отец, или озверевший фашист, не знающий ни любви, ни сострадания, ни жалости? Весь кошмар, связанный 
с отцом, продолжался до той поры, когда я заканчивала восьмой класс. В марте 
1969 года отец попал  в тюрьму на четыре года, за то, что чуть не убил маму в моё отсутствие как раз 8 марта, помогла и отняла её всё та же тётя Катя, соседка. Помню суд, на котором проплакала всё заседание, сквозь слёзы давая какие-то показания.
      Мы с мамой стали жить  спокойнее, все дела делали сами, было не привыкать: косили траву, носили сено «на горбу» во двор, пилили и кололи дрова, складывая их в поленницы вокруг двора, копали весной огород, носили на носилках навоз, оттягивая руки, пололи, поливали в день по сорок вёдер, убирали урожай. Не составляло труда нам с мамой починить изгородь, насадить поломавшуюся лопату, прочистить дымоход у печи, сбросить с крыши весной снег, сделать «дратву» из суровой нити, протерев несколько нитей вместе чёрным варом, и подшить ею валенки кривым шилом, как положено. Только жить мешал всё тот же  страх - а вдруг его отпустят, а вдруг сейчас придёт, и раздастся самый страшный в жизни стук в дверь?
      Сейчас я задаю себе вопрос, как я могла, жить в таком ужасе? Наверное, жизнь, богом данную, вселённую в человека, не так-то легко отнять, задушить, растоптать. Жить всегда хочется, радоваться весне, друзьям, просто хорошей погоде, пению птиц… Вот и возрождалась я всякий раз с новыми надеждами, с наивною душой, с верою в будущее, в то, что когда-нибудь всё будет хорошо. И мама тоже говорила: «Спасительница ты моя - будет  и на нашей улице праздник»…