Увидел папу во сне...

За окном льет дождь уж который день. В квартире холодно. Магаданское лето. Прямо, как на Донбассе в декабре. Заехали в прошлом году в Енакиево. Квартирная хозяйка встретила нас у "Обжоры" - местного продуктового супермаркета. Въехали в город часов в восемь вечера. Темно. Хозяйка на своем видавшем виды "Фольксвагене" поехала вперед. Сначала доставила меня до квартиры, которую я снял, заселила меня, а после повезла Юлю с Димой в их квартиру в нескольких кварталах подальше. Батареи еле грели, горячей воды не было. За окном шел снег с дождем, замерзая к утру, так что и тротуары, и проезжая часть превращались в сплошной каток. И это постоянное ощущение промозглой сырости и желание согреться, а иного тепла, кроме сердечного, и не было там.

Приехали на следующий день в Волноваху, где уже неделю не было света и все заковано в лед, даже деревья в ледяной глазури, как и оборванные электропровода, растянутые под тяжестью обледеневших удавов, облепивших кабель, до самой земли. А бензиновых генераторов на все нужды города не хватает. И этот адский холод, пронизывающий все и вся повсеместно. Да черепашья скорость, с которой только и можно опасливо передвигаться, как пешком, так и на колесах. Война ведь...

А во сне увидел вот что - теплый, без удушливого бакинского зноя, с легким ветерком, летний вечер. Где-то на юге. Но месторасположение определить навскидку трудно. Нечто среднее между Сочи, Киевом, Таганрогом и Саратовом. В общем-то, где в старинном русском городе с рекой, может быть, и морем поблизости. Сижу на лавочке у неширокого канала. Речушка неглубокая, но русло и берега облагорожены - одеты в бетон. Гранит был бы дороговат для этой местности и столь узкой водной артерии. По обе стороны все засажено платанами и каштанами. Газоны с изумрудной, свежескошенной травой и запахом изумительно сногсшибательным, остро щекочущим ноздри.

На той стороне выстроилась толпа празднично одетых людей в три ряда. Первый - на стульях, второй за их спинами, а третий ряд на невысоких скамьях позади. Не менее полусотни человек. И фотограф, дирижирующий этим никак не могущим взять верную ноту безмолвным хором. Как дирижер, одним лишь жестом добивающимся гармонии и слаженного исполнения, фотограф тасовал выстроившихся перед ним людей. Отходил к своей большой, старинной камере на массивном штативе, смотрел в видоискатель, недовольно хмурил брови, и снова менял местами людей, стараясь не просто выставить их по ранжиру, а найти пресловутую гармонию, недостижимую в своем извечном перфекционизме.

И тогда фотограф делал ехидные замечания клиентскому хору, пытающемуся застыть именно в таких позах, чтобы удовлетворить придирчивого мастера светописи. Реплики свои фотограф отпускал, почему-то на азербайджанском, что вызывало всякий раз дружный смех у всех собравшихся. Причем не только на той стороне канала, но и на моем берегу. Оглянулся по сторонам, вокруг на таких же лавочках, как моя, собралась довольно большая зрительская аудитория, увлеченно следившая за всеми манипуляциями фотографического маэстро.

Удивительно было наблюдать за столь массовым скоплением бакинских земляков, ведь мы все находились не на берегу Каспия, а где-то в более среднерусских возвышенностях. И более умеренный, чем на Апшероне климат, и вся растительность местная, и малиновый перезвон колоколов ближайшей церкви с голубыми куполами, украшенными серебряными звездами, увенчанными восьмиконечными крестами, все говорило о том, что место действия где-то в сердце России.

Каждая шутка фотографа, построенная на идиоматических выражениях и трудно переводимой игре слов, вызывала такую бурную реакцию по обеим сторонам канала, и была понятна даже мне, основательно подзабывшему язык предков. Ведь моим родным с рождения был и остается русский. А азербайджанский всего лишь вторым, увы. И в бакинской школе изучал его без должного усердия, так и дома, и во дворе, и вообще повсеместно языком повседневного межнационального общения у нас всех был великий и могучий, ограненный пушкинским гением в сверкающий всеми глагольными гранями бриллиант.

Фотограф отпустил очередное замечание на секунду замершей толпе своих клиентов, и те снова потеряли строй, схватившись за животики. Зрители на нашей стороне в унисон заржали. Мужчина моих лет кавказской внешности, смутно знакомый, сидевший прямо на газоне передо мной, обернулся, бросил мне на русском: "Вот дает, просто умора!". Потом пристально вгляделся в то, что происходило за моей спиной и радостно воскликнул: "Дядя Тофик с нами!". Я оглянулся и сердце мое забилось словно соловей о прутья клетки.

Папа как раз в этот момент усаживался с помощью медсестры в удобное кресло. Небольшая аккуратная седая бородка с усами, родные морщинки у глаз от постоянных улыбок, лучащийся любовью и теплом взор. Папа еще не заметил меня, но уже рассмеялся очередной беззлобной шутке фотографа с той стороны канала. Медсестра накинула на плечи отца легкий плед, укутывая его от шаловливого ветерка, игравшего с листвой платанов-каштанов и густыми шевелюрами всех собравшихся.

Отец все еще не замечал меня, а я вдруг вспомнил его совсем молодым. Не седым, но черноволосым. Как однажды он пришел домой после работы таким же ласковым и не очень жарким днем в конце лета, когда обычный бакинский зной уже пошел на убыль. За ужином папа рассказывал, как встретил в лифте не на своей работе, а в каком-то другом НИИ одну старшую родственницу с материнской стороны. За каким-то делом папа отправился в этот институт, где и работала его тетя.

"Мы ехали в лифте наверх, - сказал отец, - и тут на втором этаже она заходит с чертежами в руках и двумя молодыми коллегами. Такая красивая, изысканно одетая, с широкой седой прядью, как у Индиры Ганди. И говорит с коллегами не конкретно о работе, а опосредованно, через поэзию Низами, на таком красивом литературном азербайджанском языке, какого я давно не слышал. Тетя не сразу меня заметила, а когда увидала, перешла на чистейший русский с ленинградским произношением, она ведь с красным дипломом окончила до войны Горный институт в Ленинграде. И мне вдруг стало так жаль и обидно, что я не настолько чисто говорю на родном языке, как тетя Хадиджа".

Отец рассказывал, что с детства они в семье тоже преимущественно разговаривали на русском. Хотя однажды летом его отправили в деревню к отцовой родне, и там он три месяца вообще ни слова ни с кем не перемолвился на русском.

Папа очень любил слушать мугамы - эти волнующие народные песни о любви, как правило, трагичной и возвышенной. Мне тоже они очень нравятся, хотя я мало понимаю поэтические тексты. Люблю и татарские песни, а еще казахские с киргизскими - приохотился их слушать в армии, где местное радио постоянно крутило фольклорный репертуар.

Вообще семья деда была многоязычной. Сам дед помимо русского и азербайджанского прекрасно говорил и читал на английском и немецком. Бабушка знала немецкий и арабский. Отец унаследовал их любовь к языкам и владел английским, немецким и французским. Со словарем переводил также с итальянского и шведского техническую документацию к импортным станкам. Как-то раз папа вспомнил, что однажды они с сестрой Эльмирой в детстве нашли среди отцовских книг "Похождения бравого солдата Швейка" на немецком, довоенное издание. И стали с упоением читать ее, правда, не все специфические шутки могли понять без словаря. За этим занятием их и застал дед, вернувшийся с работы. Он покряхтел, достал стремянку, залез на антресоль за русским переводом Гашека и дал детям. Нате, читайте параллельно обе книжки. Эту немецкую версию Швейка я хорошо помню по своему уже детству, тоже листал ее, пытаясь читать одновременно с русским переводом.

Фотограф веселил публику. Папа заливисто смеялся над изысканными шутками с той стороны канала и все никак не замечал меня, вдруг оробевшего и молчаливого. Слезы собирались, собирались во мне и вдруг прорвались. Я проснулся на мокрой подушке, задыхаясь от нежности и неизбывной тоски. Встал. Походил по пустой квартире, красавица моя в отпуске, греется на солнышке у теплого моря. Покрутил руками, разминаясь, пытаясь унять выпрыгивающее из груди сердце. На часах было четыре часа утра. Снова прилег, пытаясь уснуть и опять увидеть отца, но сон больше не шел. Подумалось только, что он сейчас в хорошем месте и не страдает, также, как и ушел, не мучаясь, а просто угас, выработав жизненный ресурс. Но за свою доброту, любовь и щедрость Господь, я надеюсь, простил папе его маловерие и пионерско-комсомольский атеизм романтичной молодости шестидесятых годов. Ведь через всю свою жизнь отец пронес в душе настоящую искру божественной любви, самопожертвования и настоящей русской душевной человечности, всемирной отзывчивости по Достоевскому, Гоголю и Пушкину. До самой смерти отец наизусть помнил пушкинские и лермонтовские стихи. Немало стихов.

А дед, его отец, хотя и был рожден в поселке на окраине Баку, но и для него русский язык и культура стали основополагающими составляющими цивилизационного багажа и духовного богатства советского инженера, изобретателя, истинного интеллектуала. Когда я читал его послевоенную автобиографию, собственноручно написанную дедом, то поражался силе слога и чистоте русского языка. У меня в ушах даже зазвучал дедов голос, столь похожий на папин, хотя я ни разу в жизни не слышал, как говорит мой дед, ведь он умер за девять лет до моего рождения.

Вот как об этом рассказывал папа. Ему было семнадцать. Он только окончил школу и готовился к экзаменам в институт. Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. В Москве в это время проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов. А в своей спальне умирал еще не старый человек, мой дед. Сердце. Большое и больное. Бабушка была при нем неотлучно. Папа сидел в соседней комнате с учебниками, когда раздался истошный крик матери. Он вбежал в спальню и услышал последние слова своего умирающего отца: "Береги детей!". Это было завещание рыдающей жене, все,  что он успел сказать перед тем, как испустил дух. На азербайджанском, что естественно, а не на русском, который дед знал и любил не меньше родного, впитанного с молоком своей матери. И эта картина стоит у меня перед глазами, как живая. Как и сон, от которого я до сих пор не могу прийти в себя. Ледяные, умиротворяющие слезы текут и текут из глаз. И мне почему-то покойно...

П.С. Пару лет назад папа показал мне ключ, что хранил в шкатулке с документами. Это был ключ от квартиры наших армянских соседей, подобранный им на веранде третьего этажа старого дедовского дома, через неделю после кровавых трагических событий января 1990 г. Этой семьи уже не было там, когда папа нашел ключ. С их сыном, моим ровесником и тезкой я дружил до десяти лет. Потом мы переехали в свою квартиру, что дали папе на работе. В новый микрорайон. А там, в старой дедовской квартире сначала остались жить бабушка с дядей, потом они поменялись с семьей папиной старшей сестры. Когда в январе девяностого в Баку начались погромы, отец был в Москве, в командировке. И неделю не мог вылететь обратно. Мама с бабушкой, своей мамой, оставались одни. Я тогда с беременной женой был на пути в Магадан, а младший брат еще служил в армии. Трудно представить, что пережили мама с бабушкой, и отец, рвавшийся в Баку, а аэропорт и город были закрыты. Когда же в город ввели войска, и отец наконец-то прилетел домой, то первым делом он эвакуировал тещу в Киев, где она родилась. А потом папа поехал проведать сестру в тот старый дом, где прошло их детство. Хмурый, зимний, бесснежный Баку, где на улицах еще не везде отмыли следы пролитой крови. Отец поднялся по открытой, дворовой лестнице на четвертый этаж к сестре, по пути заглянув на третий. Там он и нашел брошенный ключ от квартиры наших армянских соседей. От сестры папа узнал, что маму моего друга, тезки и ровесника, тетю Лену убили во дворе в самый разгар погромов. Тетя Лена пекла замечательное печенье, которым угощала всех нас, дворовую ребятню, а еще вкусно жарила миндаль, которым мы так любили лакомиться. Что сталось с остальными членами ее семьи я до сих пор не знаю. А этот ключ папа сохранил на память о наших соседях.

Надо бы снова зайти в собор, к отцу Даниилу. Он тоже тюркских кровей, как и я. Данияр его имя, данное при рождении. И он тоже принял осознанно православие во взрослом возрасте. Помолиться бы вместе с ним о наших ушедших. И об умягчении сердец человеческих во времена нескончаемо льющейся крови. Надо обязательно сходить к нему до отъезда в Донецк...

01 июля 2024 г.