Всё в руце Божьей

В конце 1990 г. я был начинающим анестезиологом института Проктологии. Конечно, имел мало опыта проведения наркозов, зато очень помогали знания в области кардиологии, особенно в патологии нарушений сердечного ритма. И когда осматривал перед операцией очередного больного, то сразу обнаружил у него синдром слабости синусового узла, при котором бывают резкие замедления в работе сердца. Клинически до сих пор это не проявлялось, но как поведёт себя пациент при этой патологии в наркозе, предсказать трудно. И чтобы не рисковать, я договорился с заведующим кардиохирургией моего предыдущего места работы, Синюшиным Андреем Борисовичем, вполне доверявшим моей квалификации, о предварительной постановке искусственного водителя ритма данному пациенту с последующим возвращением его в нашу клинику для проведения основного лечения, что и было осуществлено. Теперь уже можно было брать больного на операционный стол, зная, что пульс ниже 70 ударов в минуту не опустится.
Наркоз прошёл гладко. Хирурги подшучивали над «идеальным» наркозом, где гемодинамические показатели оставались стабильными (а они и не могли быть другими). Больного по заведенному в клинике распорядку перевели в палату реанимации на так называемую продолженную искусственную вентиляцию лёгких, когда за больного дышит дыхательный аппарат, а сам больной некоторое время ещё пребывает в состоянии наркоза и неспешно из него выходит. Естественно, такого больного подсоединили ко всевозможным датчикам. И вот, уже собираясь выйти из палаты, я бросаю свой взор на монитор и вижу, как на моих глазах меняется кривая кардиограммы, показывая резкое угнетение сердечной активности. Искусственный водитель ритма как работал, так и продолжал работать, но не было ответа сердечной мышцы: так называемая «пустая систола». Не исключаю, что в те времена во всей клинике эти изменения адекватно мог интерпретировать только я, т.к. имел немалый опыт работы именно с такой патологией.
Немедленно подлетаю к больному. Пульса на Сонной артерии нет, зрачки широкие. Тут же начинаю непрямой массаж сердца, проводится внутривенная терапия. Чувство локтя в среде реаниматологов развито очень хорошо: в течение минуты палата полна медперсонала, все помогают, лечащий хирург Пётр Владимирович Царьков, человек крепкого сложения, сменив меня на непрямом массаже сердца, уже весь вспотел. Я руковожу всем процессом, отдавая команды, какое лекарство ещё ввести, чтобы помочь больному, и всматриваюсь в монитор, но всё тщетно.
Казалось, всё было предусмотрено, оглядываясь назад и анализируя ситуацию, я до сих пор не вижу никаких своих ошибок. И вот через пятьдесят минут неимоверных усилий (а по медицинским канонам достаточно двадцати), я признаю своё поражение и отдаю распоряжение о прекращении реанимации. Это ЧП!
Все с тяжёлым чувством отходят от постели. Уныло гудит аппарат искусственного дыхания (мы еще не успели его отключить!), я тупо всматриваюсь в монитор, который показывает исправную работу кардиостимулятора, и на моих глазах вижу, как сердце начинает отвечать!!! Все вновь подскакивают к больному, возобновляется интенсивная терапия, кожные покровы начинают розоветь, хотя зрачки по-прежнему широки, но это и неудивительно: кора головного мозга наиболее чувствительна к недостатку кислорода и всем моим коллегам ясно, что сознание к моему пациенту вряд ли вернётся.
Ночное дежурство оказалось по расписанию моим. Прощаясь, все с ехидным соболезнованием жмут мне руку, т.к. перевести моего больного на самостоятельное дыхание невозможно, а это значит, что всю ночь я должен буду за ним напряжённо приглядывать.
Часа через три после описанных событий больной открыл глаза. Его зрачки оказались вполне узкими. Он проявлял явное неудовольствие торчавшей изо рта интубационной трубкой и вполне активно дышал без помощи дыхательного аппарата, адекватно отвечая знаками на все мои вопросы. Вопреки всем прогнозам я извлёк эту самую трубку. Ночь он провёл спокойно. Утром поразил всех врачей своим достаточно ясным мышлением. Когда же его перевели в хирургическое отделение, то он поведал там следующее:
— Я лежу и хочу сказать: ребятки, ну ещё немножко, ведь я ещё живой, а один бородатый говорит: всё, хватит! — как же я на него обозлился!
Бородатый — это как раз я, который как врач до сих пор не может понять, отчего больной «умер», почему он ожил, каким образом у него сохранилась кора головного мозга и откуда он, будучи либо без сознания, либо мёртвым мог разглядеть того самого бородатого.

25.01.2002