Воспоминания - начало

      Почему не помню ни одного лица и ни одного человека при жизни в Ростове Великом, хотя мы уехали из города, когда мне было уже пять лет? А жила я вместе с мамой, бабушкой и старшей сестрой, и были соседи и какие-то дети. Я помню всего три момента. Первый: ощущение мягкой, шелковистой, равномерно  невысокой (словно газон, которые теперь в моде делать на дачах) зелёной-зелёной травы и одновременно – чувство высоты, будто я сижу на какой-то горке и смотрю на всё, что происходит внизу… Но в памяти остались только ощущения, никаких подробностей из того, что же там внизу. Второй - слеги, что окаймляли участок земли за домом, у которых любила почему-то стоять и смотреть куда-то дальше. И третий: солнце в небе, когда собирали щавель около какой-то воды, и взрослые, и ребятня, но я вдруг отстала, заглядевшись на небо и солнце, будто впервые увидела огромность и солнечность мира. Про щавель и всех, кто был рядом, забыла, а только небо и солнце и их отражение в глади воды! Вот этот момент позже снился, потому ещё, наверное, ярко запомнился. Когда спросила у мамы, что за горка была, на которой любила часто сидеть, и было ли то озеро Неро со щавелем на берегу, мама, к моему большому разочарованию, рассказала, что горкой была крыша погреба во дворе, заросшая травой, а  щавель рвали не у озера, а у пруда, который был почти рядом, за церковью. Но я будто бы впервые видела солнце на разлитой голубизне. Этот момент многие годы иногда повторялся во сне всё с тем же особенным чувством открытия.

     Сестра говорила, что мы с бабушкой ходили в ближайший лес за ягодами. Мама рассказывала, что ездила в Углич и Борисоглеб продавать какие-то вещи по просьбе богатой соседки и тем самым зарабатывала и нам на молоко и даже сметану, которой смазывала на мне места, пораженные диатезом, вызванным какой-то аллергической реакцией. А после бомбежки во Ржеве, где жили до осени 1941года, в Ростове нас поселили сначала в полуподвальной комнате, где шныряли крысы, и меня, уже семимесячную, укладывали спать, обернутую где-то раздобытой ватой, в оцинкованном корыте, установленном на столе, ножки которого помещали в тазы с водой, таковой была защита от крыс. Дом стоял у железной дороги, рядом с какой-то церквушкой (её не нашла, точного первого адреса не знаю). Жаль, что не спросила в своё время, звонили ли колокола в Ростовском кремле, или только в церкви, недалеко от которой мы жили. Папа, не знаю, когда именно, но смог выбраться в отпуск на несколько часов к нам и был потрясен условиями, а которых мы жили. Он добился того, что нас переселили в двухэтажный каменный дом номер 20, по улице Коммунаров, дом для эвакуированных семей военных из Ленинграда, подселив к одной тяжко заболевшей женщине, за которой маме надо было ухаживать. А после её смерти, мы остались жить в этом доме. Папа на фронте, жить надо на что-то, и мама устроилась работать на сахарный завод, дома оставались я с трёхлетней сестрой и бабушкой. Со слов мамы самым большим лакомством была патока (отходы от производства сахара), которую иногда выдавали на работе.

Родилась во Ржеве, в сорок первом.
На Вокзальной - новая листва.
Первыми в пожаре утром серым
тот вокзал и дом мой, номер два.

Из убежища с сестрой и мамой -
на машины — в тихие края!
Сорок первый, жесточайший самый,
по отца рассказам знаю я.

До раненья, осенью, летнабом
на фанерном стареньком У-2
в точки вражьи по заданью штаба
бомбы слал и крепкие слова.

Бензосклады немцев под Козельском -
заревом в ночи — рукой отца!
Госпиталь. Пехота. В перелеске,
в кубинских окопах — вой свинца.

Под деревней Фёдоровской — поле -
(та же Родина!) черно — зимой!
Танковое кладбище до боли
ранит пахаря. Но снова — в бой

шел отец, через Угру — ко Ржеву
медленно — вперед, за пядью пядь,
43-й год — и только к севу
удалось захватчиков прогнать,

страшною ценою. В эшелоны -
всех, кто выжил, за Белёв, на юг,
подключив штрафные батальоны.
Впереди сражений новый круг.

И потери… Вера закаляла
мужество советского бойца,
как бы он не выглядел устало.
Не забыть отцовского лица

на военной карточке, под Курском,
что висела на стене моей,
над кроватью, в городишке русском
тех эвакуационных дней.

Дней голодных, у печи — холодных,
дней — в подвале, с сыростью — в дожди.
Стены цвета жижицы болотной.
От сухого кашля боль в груди.

День так долог! Лучше спать с мечтою
о вечернем празднике втроём
с кипятком и сахарною соей,
патокой покрытым сухарём!

Просьба в пустоту и слезы: «Хлеба!»
Только солнце требует: «Живи!»
ЩАвель у пруда, вода и небо -
в мире столько света и любви!

Я — жила. И дождалась Победы.
И отца живого дождалась.
И сегодня с памятью беседы
поколений укрепляют связь.

     В Ростове и Борисоглебе уже в юности я побывала.  Места, дом, в котором мы жили, нашла. Дом стоит ныне  на пересечении улицы Коммунаров (бывш Большой Заровской) со Спартаковской улицей, почти рядом с церковью (ул. Коммунаров, дом 14)  святого Леонтия Ростовского на Заровье (Год постройки:1772, Престолы: Леонтия Ростовского, Смоленской иконы Божией Матери, стиль Барокко) и неподалеку от единственной действующей тогда (по описаниям в интернете) церкви Толгской Богоматери.
     Вспомнила, что в нашем доме была деревянная лестница на второй этаж. Позже узнала, что дом знаменит тем, что это первый каменный частный дом (купца Емельянова), построенный в городе, ибо кирпич, из которого построен, нестандартного размера, из таких в те годы складывали только храмы, стандарт на заводах уже появился несколько позже. Дом объявлен памятником архитектуры государственного значения, ныне требует реставрации.

Ростов Великий.
                Мне три года.
В траве – по пояс или выше...
И главная моя забота:
опять не оказаться лишней
средь разновозрастного люда,
сбирающего в раже рьяном
листы щавЕля возле пруда
и далее – по всем полянам.
Но,
     оторвавшись от земного,
случайно голову закинув,
в разливе мощном голубого
свою другую половину
я обретаю,
                радость солнца
переполняет,
                жжёт призывно
всё существо.
                Тот миг вернётся
ещё не раз.
                Он неизбывно
во мне все солнечные лЕта.
Тех, кто был рядом, облик таял,
забота скрылась незаметно.
А луч на годы
                след  оставил.

     Сохранилась фотография: мама и мы, две доченьки в красивых нарядных платьицах, то ли привезённые папой, то ли присланные в посылке ранее. Я смотрю диковато, нахмурившись, исподлобья, а сестра – смело и широко раскрыв глаза. Мама очень серьёзная и худая. Это первая фотография моих детских лет. Родители описали мне первую встречу с отцом. Старшая сестра, увидев папу и коробку конфет, запрыгала, закричала, что узнала папу по фотографии и прильнула к нему. Я стояла в кровати испуганной букой и жалась к маме.
     Как ни странно, кое-что помню во время переезда нашего из Ростова в Москву (в Германию ехали из Москвы), а именно как, прощаясь, долго стояла возле тех самых слег, и как сидели потом на каком-то вокзале, где было много народу с тюками, узлами, чемоданами, и я сидела тоже на каком-то из узлов, и мне всё это почему-то очень нравилось.
      И шестилетней помню совсем немногое: Целла-Мелиса совсем даже представить себе не могу, а в Готе, куда переехали – вид от дома на долину внизу, и будто две сферы земная и небесная  составляли единое целое, и еще путь в гору, в бывшую типографию с множеством красивых открыток, где располагался военный штаб, в котором работал папа, и, наконец, помню почему-то фарфоровые белые ночные горшки, и - только!

Мне, семилетней, город Гота
оставил для воспоминаний
три небольшие эпизода
моих волнений и деяний.
Картина первая:
                из дома
я выхожу, должно быть, в полдень.
Долины снежная огромность
ошеломляет…     и  уводит
мой взгляд всё дальше,
                к горизонту.
Вдруг ощущаю боль укола:
себя – беспомощным ребёнком
у входа
                в шар небес и дола.
Войти нет сил!
                Но я – на стыке
двух сфер и, замерев, вбираю
объёмность мира.
                Эти пики
самопознания   у края
                запали в память.
И – подробность: –
                гора за долом, за снегами.
Гора покоя – взгляду вровень.
Гора меж сферами-кругами.
Вторым воспоминаньем –
                тяжесть
подъёма в гору по-над речкой,
что в детском подсознанье ляжет
прямой из точки в бесконечность.
Но третьим –
                что в конце концов
дорога приводила в замок
(быть может, дом, где штаб отцов,
но для меня – подобье храма)
где все сокровища хранят.
Была ль то типография,
или какой-то книжный склад.
Но мне:
                то география,
то жизнь цветов,
                то праздники –
в открытках, фотографиях –
их множество, все разные:
волшебный мир – игра моя.
Увижу ль я мою окраину,
вид из окна, мою дорогу?
Узнает Гота или ранит
седую гостью у порога?

     Жизнь и квартиру в Райхенбахе представляю лишь по рассказам папы. В большой комнате иногда обедали вместе с хозяйкой немкой, и по комнате летала её птица, то ли попугай, то ли кенар, не знаю, не спросила во-время. А на фотографиях многих я с сестрой, с куклами, с Женькой Лукьяновым, с семьей которого дружили родители, но в памяти ничего не осталось.
В памяти есть какой-то эпизод пребывания моего у какого-то немецкого врача, распух глаз, возможно, был просто ячмень. Но казалось, долгое время сидела в тёмной комнате под железной тарелкой с вкрученной в неё большою синею лампой. Необычное, потому запомнилось. Хотя вот по приезде в Германию, мы некоторое время жили в гостинице в Берлине, и мне рассказали, что из окна 8 мая мы смотрели салют, должно было поразить, но у меня в памяти, увы, – провал. И еще, поили меня рыбьим жиром, от которого тошнило, если сразу же  из приготовленной банки не заедать одной за другой ягодами клубники, видимо после войны печень не справлялась с жирными продуктами, так как помню, что ненавидела пирожные, особенно эклеры, и сливочное масло, которыми пичкала нас мама.
     Отпуск отца, июль 1947 в России, в краю дедов.  Деревни Покров, Иванченки, Кобыльщина- Оленинского края Тверской области. Встреча с двоюродными братьями семьей дяди Андрея, тетушкой Анной, дедом Стефаном знаю  по фотографиям, а помню только седую бабушку Лукерью (Гликерию), сидящую на стуле, на улице, её глаза,  а мама расчесывая ей волосы, говорит мне: «Не бойся, подойди к бабушке». Бабушка парализована, молчит, не двигается и, кажется, что даже не мигает. И еще помню  в доме у дедушки козу, с длинными рогами, которая ходит по крайнему узкому проходу, как мне казалось, над бездной сеней, где жует сено корова, а мне надо справить нужду, так как на улице уже темно, помню свой страх, вдруг подойдет коза и скинет меня вниз…
     Помню переезд в Зацкорн осенью 1947 года, мы ехали через Веймар в открытом автомобиле, было солнечно, и мне стало нехорошо, пришлось остановиться, и меня вырвало прямо на улице города, было неприятно, но это запомнилось…
    
     Вот из жизни в Зацкорне уже помню многое. Мы жили на окраине  Зацкорна,  в двухэтажных домах с черепичной крышей, при военной части, почему-то гуляли всюду и сколько хотели, обедать иногда нравилось в солдатской столовой, и родители не сильно ругали за это. Они нередко вечерами собирались компанией у кого-нибудь, а мы тоже, иногда до полуночи гуляли в местных окрестностях…
Дружка своего, Валентина Перига, очень хорошо помню, он ходил за мной хвостиком. мой бессловесный паж, рядом с которым мне можно было делать всё то, чего хотела именно я, мечтать, тайно бродить в развалинах разрушенного дома с какой-то висячей лестницей, под которой однажды нашли изящный игрушечный белый столик и еще что-то, наверное, что не так поражало, потому  не запомнила. Помню нашу дружбу с майором Пронькиным (есть фото – мы с ним на его мотоцикле), и дружбу с папиным шофером Дьячковым, солдатские казармы, где любила обедать, где не заставляли доедать, как дома у няни: ложечку – за папу, ложечку – за маму…
               
                Другу детства - Валентину
                Глядя на фотографию...

                Детство ушедшее вспоминается.
                Дикая девочка мне улыбается.

                Помнишь, дальний зелёный холм,
                бомбой разрушенный странный дом,
                тихий и страшный ночью лунной,
                серую башню с решёткой чугунной?

                За полночь - стрелки. Мы вдвоём,
                крадучись, медленно к дому идём.

                Стены - развалины, только в углу
                лестница в башню дрожит на ветру.

                Нас манили:   шорох случайный,
                всё, что запретно, и всё, что - тайна!

                И воскресают в памяти ярко
                поле бескрайнее алых маков,
                горы, озёра в чужой стороне.
                И - разговоры о русской зиме.

     Помню первый фильм, который потряс до глубин моего маленького сердца: «Жила, была девочка». Приезжала кинопередвижка, смотрели на улице на самодельном экране. Плакать не могла, но внутри все было так до дрожи напряжено, и длилось, длилось…
     Помню поездку в Потсдам с Перигами. Но от дворца и сада в Сан-Суси – ничего в памяти, а вот посещение магазина, типа Детского мира, запомнилось тем, что мне предложили выбрать себе любую игрушку, но я попросила купить совсем небольшую плоскую, картонную или фанерную лошадку, нарисованную с двух сторон. Какая-то с детства страсть к лошадям. В военной части, при которой жили, тоже была лошадь и жеребенок, к которым не подпускали, с которыми пообщаться можно было только на руках у дяди Пети.  И вот эту фанерную лошадку я лелеяла, кормила сеном, травкой, сахаром и хлебом и не позволяла к этим играм моим присоединяться даже дружку Валентину. Дядя Петя приехал вместе с нами из России, как-то папе разрешили взять с собой младшего девятнадцатилетнего брата. Он почему-то был мне ближе и дороже всех, видимо был со мною более внимательным и, главное, все позволяющим делать, что мне хотелось.  Помню дядю Петю, поющего «Эх, дороги» и «Снова замерло всё до рассвета…», я любила его и за эти песни
     Еще вспоминаю представление в цирке, но не спросила в каком городе мы были и когда… Цирк мне не понравился. Было жутко и страшно смотреть на летающих акробатов под куполом цирка, боялась, что могут упасть и разбиться, как гуттаперчевый мальчик, о котором откуда-то знала, и это запомнилось.
     Зато поездка со знакомыми солдатами в Потсдам без спроса и разрешения родителей памятна всю жизнь. Впервые на большом экране, почему-то стоя в зале, смотрели фильм "Али-Баба и сорок разбойников ", кто-то, очевидно, читал перевод, так как всё было понятно. Я была под таким сильным впечатлением, что несмотря на наказание отца за самовольную многочасовую отлучку, стоя в углу под угрозой быть битой ремнем, не могла реветь, просить прощения, молчала, и все вспоминала фильм с желанием рассказать о нем, объяснить, что такое нельзя было пропустить! Но вмешалась мама, не допустив порки, однако, и ей я ничего так и не рассказала, все в себе, только в себе, это хорошо помню.
     Был еще один эпизод, когда нас с сестрой уже искали весь день, родители, волновались, но мы тогда не были виноваты, просто пошли к подружке, зашли в квартиру, но дома никого не было кроме овчарки, и она-то, улегшись у двери, не пускала нас несколько часов выйти обратно.
     Событий, как-то связанных с сестрой очень мало в моей памяти.  Может, потому, что она часть времени проводила в школе, потом – домашние задания, но некоторые строфы стихов я знала именно от неё, очевидно, она что-то заданное заучивала, а я слышала и даже невольно могла запоминать, но вряд ли, невольно, так как строки эти Некрасова и Пушкина жадно впитывались и оставались со мной надолго. Помню, что ездили к сестре, выздоравливающей после скарлатины в больницу и привезли ей забавную игрушку, то ли гимнаста, то ли солдатика, но именно человечка, на турнике, который подпрыгивал и выделывал трюки: ручки ножки в струнку или - в стороны, кувырок, если снизу под подставкой дернуть за веревочку или нажать на клавишу, не помню точно,  Но вот точно помню, что этому вручению подарка сопутствовала моя радость, оттого что игрушка сестру забавляла. В Ростове Великом сестра закончила первый класс отличницей и в Райхенбахе она, опять с отличием окончила второй класс. Но третий ей пришлось жить в интернате в Потсдаме, так как в Зацкорне русской школы не было.
     Еще помню поездки нашей семьи с Дьячковым на озеро, более всего меня радовала дорога, именно дорога, мы проезжали деревушки и поля, иногда целые поля цветущих алых маков, эти виды меня завораживали… Еда на расстеленной скатерти, купание в озере были, но как-то не откладывались чем-то интересным в памяти. А вот уже летом вдоль дорог росли вишневые деревья, и вот мы с дядей Петей рвали и ели эти вишни, это запомнилось…
     Конечно вспоминаю нашу любимую охотничью собаку, по имени  Дамка, которая переезжала с нами из города в город. В Готе папа с дядей Петей прямо из окна, где жили, стреляли из ружья в куропаток, пасущихся на лугу долины, а Дамка приносила их домой, мама сердилась, не любила опаливать и разделывать дичь, на помощь приходил папа. Но сейчас трудно понять, что-то я вспомнила сама или из рассказов родителей…
Учиться в школе я начала тоже в Потсдаме, в интернате, хотя местечко Зацкорн, где располагалась воинская часть, в которой служил отец, было всего в 30 км от города, видимо других школ, куда можно привозить детей тогда просто не было. О жизни в Интернате только два главных эпизода в памяти: как тайно потихоньку от смотрительницы старшие читали вслух перед сном Вия Гоголя, в ширине луча света из коридора, и это было страшно, и как девочка Соня из старших классов, выбравшая меня в подружки, гадала, делая кляксы в тетради, и говорила, что видит гроб и знает, что скоро умрет, и это тоже было очень страшно и неприятно…  Но я проучилась недолго, заболела, то ли корью, то ли ветрянкой. Дома меня опять держали в темноте, с завешенными окнами и купали подолгу в ванне с теплою красной водою, наверное, с марганцовкой… А когда поправилась, вскоре мы уже покидали Зацкорн, переезжая в Бабельсберг.  Соня подарила мне на прощание свою фотографию с надписью: «Если хочешь сохрани, а не хочешь, изорви!» Честно говоря, глядя на неё, мне достаточно долго хотелось сделать второе, но не поднялась рука, хотя даже смотреть на фото было тяжело.
     Ещё осталось в памяти как плакала няня Анна, расставаясь с нами при нашем отъезде. Она подарила нам с сестрой какие-то очень красивые платьица с передниками и сумочки из бисера, голубого с белыми цветочками – анемонами. Стыдно, но у меня не было ответных слез и просто грусти даже… Почему, откуда это равнодушие или я просто не запомнила своего состояния? И ведь были рядом и другие дети из семей офицеров, с которыми я общалась: Валентин, Тамара Музыко, маленькая Люсенька Терентьева, сестра в конце концов! Вообще, получается, кроме дяди Пети, ни к кому не была привязана, а вот поцелуи папы так не любила, что всегда хотелось отвернуться! Мама не помню, чтобы хоть раз целовала, но её любовь и заботу всегда чувствовала.
     Бабельсберг!
     Первое в этом городе пристанище семьи  –  дом фрау Фогель, на втором этаже в мансарде - наша детская с голубыми воздушными занавесками, и, конечно, с изящными фарфоровыми белыми ночными горшками,  а на первом этаже  –  хозяйский сервант, запертый на ключ, в котором предмет вожделения  (потрогать бы!) серебряные миниатюрные лошадки, везущие карету, да ещё книжный шкаф, где я с дядей Петей рассматривала толстые книги на немецком языке со множеством вклеенных фотокартинок природы, особенно притягивали маки, картинки, мне понравившиеся, дядя Петя разрешил оторвать. и они  до сих пор хранятся в моем архив. Наконец, подвал, куда однажды спускались с дядей Петей, огромная высокая комната с множеством полок по стенам, где прозрачные стеклянные банки- изобилие  со всякой снедью. Возле дома – большой сад, огороженный от улицы.
Второе пристанище семьи  –   трёхэтажный дом, мы - на первом этаже, одна комната большая,  с полукруглым балконом, на котором жили в аквариуме две белые мышки, и вторая комната – полупустая, почти без мебели. Где спали мы с сестрой, не помню, но отчётливо помню, что рядом с моею кроватью стояло кожаное черное кресло, где спала любимая собака Дамка. Окна и балкон выходят на единственную главную улицу, а за домом – калитка в рощу, в которой очень любила одна бродить, шурша листьями под ногами.
     Совсем рядом киностудия ДЕФА, куда ходили в гости к какому-то киномеханику смотреть в окошечко советские фильмы. Потрясение – от фильма «Дубровский», впервые – о любви, итогом -- бессонная ночь и слёзы. Когда шли съемки фильма «Падение Берлина», нам разрешили участвовать в сцене затопления метро, мы, дети, барахтались в бассейне полуголые осенью, побросав в воду и своих кукол с колясками, потом втайне от родителей сушили на солнышке свое бельишко. Помню ещё эпизоды, когда ходили толпой за Ладыниной, Дружниковым, приезжавшими в наш городок, и концерт ансамбля Александрова на заполненном до отказа стадионе, помню мальчишек на ветвях деревьев уже за оградой стадиона.
Школу и занятия в ней не помню Но вроде подружилась с дочкой папиного начальника, Аллочкой Блехман. И помню ее подарок мне в день рождения – небольшую красивую фарфоровую чашечку (ее уже в Мазилове разбила моя младшая сестра). А с нами, сестрами, вместе учились и играли тоже две сестры, дочери папиного друга, Касьяновы, младшая, Лидия училась в одном классе со мною, вот с нею я общалась, дружила и в России до самого её ухода из жизни. И еще с нами в одном классе учился мальчик Леня (на фото он рядом со мною), сын дирижера военного оркестра по фамилии Миронович. Уже в Москве часто слышала музыку, исполняемую  оркестром под управлением Мироновича. Позже узнала, что сын его тоже стал музыкантом, флейтистом, преподавал в Московской консерватории.
     Хорошо помню новогодний бал в Доме офицеров, я – простая снежинка, но по велению отца с пятёркой на груди из золотой мишуры, над этим издевалась моя сестра.  А всё внимание всех, кто там был, прекрасной стрекозе, нарЯду дочери Чуйкова, её трепещущим крыльям! Но зависти не было, только восхищение.
     И еще помню момент, когда папа дал мне почтовую открытку, на которой был портрет Сталина. Папа сказал: «Это наш самый родной человек, вождь», но я папе ничего не ответила,  долго разглядывала лицо и думала, чем же он родной, мне не понравились усы, и в лице не чувствовала чего-то именно мне нужного. Дело в том, что либо нам еще не навязывали эту любовь, либо я как-то не замечала навязчивости, не знаю, но и позже в Мазилове, не помню от учителей каких-то слов на эту тему… А позже, когда Сталин умер, тоже слез не было, а была лишь мысль: «Разве что-то изменится в моей жизни, ведь я его никогда не видела и совсем не знаю». Но у папы была фотография политбюро, я долго вглядывалась в лица, и выбрала одно, которое как-то приняла – лицо Булгарина. Забегая вперед, вспоминаю переворот, арест Берия, я лежала в кунцевской больнице с отравлением, смотрели в окно, но радио не было, только какие-то слухи, так почти ничего и не поняла. Полная аполитичность в школьные годы.
     Первая влюблённость – Ральф, 16-летний брат моей 12-летней литовской подружки, смущалась, глядя в его глаза, думала о нём, грустила, прощаясь, перед отъездом в Союз. Очень хотелось взять собою подарки сестры и брата – железный крытый вокзал для дороги и под двускатной крышей, но без передней стенки, двухэтажный домик с мебелью и миниатюрной хозяйкой в вязаном платьице, но родители не разрешили, слишком объёмные игрушки, пришлось только с куколкой не расставаться. Состояние влюблённости – очень, наверное, важное во мне, нужное. Объект влюблённости может быть самый разный – лошадь, собака, дядя, девочка, юноша, книга, фильм…Только оно дает жизненную силу и запоминается. С нами часто как-то играли, нет, не то слово, как-то шутили, смешили нас, общаясь, некоторые холостые папины друзья офицеры: Дмитрий Тимофеевич Рак, Михаил Ананьевич Бойко, Иван Иванович Собакин, и мы их очень ждали,  они и в России, уже со своими семьями  часто приезжали к нам, и это было всегда радостью. Родители не слишком нас опекали, часто уходили вечерами в гости, а мы были предоставлены сами себе и могли гулять до полуночи.
     Животных провозить не разрешалось, Дамку пришлось оставить дорогому дяде Пете, проходившему в Зацкорне уже срочную службу, вот тут я страдала, но Дамкиного сыночка, любимого щенка, названного мною Рольфом, мы все-таки взяли и тайно в корзинке провезли через границу, он был умницей, при проверках молчал, накрытый шалью.

Мой Бабельсберг. Иду домой вдоль загородок.
Вдруг голос за плечом: «Ведь мы живём-то рядом!»
Потупясь, сильной рослой девочке: «Да, вроде.»
Она всё говорит, я слушаю, не глядя.

Но одноклассница мой лёд растопит вскоре.
И был под ёлкой Новый год, и бал снежинок…
И были утешения и помощь в горе –
в крапиву лазили в «сандалях», без ботинок!

Мою любимую пропавшую собаку
нашли под сценой а парке, где она застряла,
не помню уже как, но повредила лапу…
Пожалуй, это всё, что вспоминаю вяло…

И вот «Союз». Ты – в Тушино, я – под Филями,
в Мазилове. Мы видимся, конечно, редко.
Студентки. Семьи. Но на склоне лет – слиянье,
духовное родство! Откуда? Божья ветка?

Мои стихи и письма, и Малый твой театр!
Судьба детей. И церковь. Чтенье книг. Заботы.
Нет, не стихи, не пьесы, не музыка, не арт,
необъяснимое сближало будто что-то.

Отцов и матерей основа дружб? Могилы?
И наше детство, и в Советах юность наша?
И девяностые, что не были нам милы?
Тебе с небес виднее, может, в снах расскажешь?

1 июля 2023г  Царствие небесное р.Б. Лидии!

Итоговое летопись -  коротко
               
                Родилась во Ржеве, в сорок первом,
                на Вокзальной. Сильною росла.
                Первыми в пожаре утром серым
                тот вокзал и дом мой, номер два.

                Из убежища с детьми, с узлами
                матери (вне очереди) - в путь!
                А отцам должны на фронт послами
                спешно треугольнички свернуть.

                На  машинах -  из огня - к востоку,
                в древнее Российское гнездо.
                Я сегодня знаю ту дорогу.
                Знаменитый пояс городов

                обошла пешком, и воды Неро
                гладила под колокольный звон
                узкою ладонью, опыт веры
                умножая, тайный, болевой

                моего тогда двадцатилетья.
                Память детства:
                небо и вода -
                высь и ширь, что не подвластны смерти,
                где не воет, как в дому, беда.

                Мне пять лет.
                Отец. И поезд, поезд.
                Залы ожидания, узлы.
                Но теперь, в воспоминаньях роясь,
                сладостно щемит. И нет хулы.

                Небо из гостиницы Берлина.
                Гота... Целламелис... Райхенбах...
                В Веймаре не вынесла машины,
                с дурнотой с тех пор моя борьба.

                Год прошёл.
                Зацкорн - моя свобода!
                Мнимая конюшня среди трав.
                Друг и конь - отрадная забота,
                и ещё - охотничья пора,

                ведь была задумана я сыном,
                и отец упрямо посвящал
                дочь в свои забавы сверхобильны,
                но ещё спала моя душа.

                Интернат в Потсдаме.
                Вий, гаданье.
                Чтение сквозь щелку из двери.
                В Сан-Суси прогулки.
                Но изранит
                интернат душевный строй и ритм,

                так неволя и тоска несносны.
                Лишь болезнь - укрытие от зла.
                Бабельсберг!
                Собака и "Дубровский".
                "Дефа" рядом, школа и друзья.

                А по радио звучит, как "утро
                красит стены" над рекой Москвой,
                и с открытки, может быть и мудрый,
                смотрит Сталин, но, увы, чужой.

                И опять:
                узлы, вокзалы, поезд.
                С верхней полки вся в огнях - Москва!
                Новое десятилетье, то есть -
                свет мой - деревенская глава.

                Продолжение следует