Первый блин - рассказ А. И. Завалишина

Когда Матрена переезжала через речку, опять нахлынули воспоминания... Здесь она, брюхатая, в лютую стужу полоскала в проруби белье. Пальцы красные – морковками – кой-как перебирали костенеющие складки холщовых мужниных штанов. От холода сводило судорогой ноги, и она боялась схваток... Вспомнился сынишка Ваня в гробике, погибший в голодовку, муж Кузьма. Тогда Матрена с мужем жили в батраках у богача Терентьева, и на германский фронт Кузьма ушел, чтобы вернуться снова в батраки. Но вышло иначе – он стал совсем другим: с семнадцатого года записался в партию, участвовал в разгроме Колчака, а после этого ра¬ботал на "масштабных" должностях. Только месяца четыре-пятъ назад вер¬нулся в своё село, но не батраком, а народным  судьей. Однако для Матрены муж-батрак милее был, чем теперешний судья. Тогда Кузьма был просто "Кузькой". Свой, любимый, близкий... А теперь чужой – "Кузьма Макарыч". Третий год уж у него была жена другая, из интеллигентных, молоденькая, а с  Матреной развелся заочно по закону.
Ехала домой Матрена, с курсов из губернского города. Училась год и там же записалась в кандидатки. И сейчас с собой везла мандат на организацию в районе женотдела. Всей дорогу думала о "бабьем деле": как бы не подгадить – лучше провести работу,   завоевать в селе доверие. Но когда увидела с последней горки колокольню, ветрянки, амбары, крыши деревенские, всплыло опять свое, давнишнее: в родных краях почувствовала себя одинокой и чужой. Вскипела, расплескалась ненавистью к Кузьке: "Подлый язвинский распутник, юбошник анафемский, дурак. Когда был нищим, дак любил, а в люди вышел – на  молоденькую чистоплюйку кинулся".
У околицы из плетневого проулка вышла с ведрами на коромысле
Маша Пашкина, жена объездчика. Пустые ведра весело посвистывали, и
казалось, Маша пляшет в такт, но, увидав Матрену, она вдруг остановилась, визгнула и кинулась к телеге:
– Матря, Матрюшка  Совсем приехала аль по делам?
Матрена от волнения не могла ответить сразу. Соскочив с телеги, она молча обняла подругу. Коромысло у той съехало с плеча, ведро с сердитым лязгом покатилось под гору, к воде...
– Совсем приехала? – сопела Маша, утирая красное помятое лицо.
– Вить Гришка-то мой тоже отстранил мине!.. Осталась я с тремя детьми... Куда вот хошь иди!.. Поденно кое-как работала с Терентьемым, а вот теперь страда – и нанялась бы, да с грудным никто нас не берет... Подавала я Кузьме Макарычу,   твому-то, чтоб определил мне с Гришки сколь-нибудь. Да он, пёс, не пришел на суд... Теперича вот вдругорядь зовут...
– Как не пришёл? – нахмурила Матрена светлые брови на запыленном красном лице.
– Да эдак: вот... Мол, я мужик, а ты скотинка... Въехавший в проулок возчик крикнул бабам зычно:
– Эй, товарищ гражданка! Давай-ка поживей к  домам! А то кобыла разопрела вся...
Матрена оглянулась и, заторопившись, попрощалась с Машей.
– Ладно. Захода ко мне... Поговорим...
Матрена остановилась у своих братьев. Своей избенки не было у неё...
Пока старуха мать канителилась в сенях с дымившим самоваром, раздувала его сапогом, Матрена награждала братниных детей дешевыми гостинцами: конфетами, баранками и яблоками. В избу то и дело заходили бабы. Знали уж о возвращении Матрены.   По-куриному, стеснительно, вытягивали шеи и здоровались с ней, спрашивали.
– В городу-то, чай, не столь народу, как у нас?
– А церкви, говорят, поразорили, и попы сидят?
– Опять, грит, немец на войну идёт?
Матрена деловито отвечала на вопросы и старалась навести речь на
житье-бытье в селе. Все это чуяли. Знали, что Матрене хочется узнать про бывшего своего мужа, но стеснялись заговаривать об этом, – обходили осторожненько и жаловались на своих мужей.
– Ну, жизня окаянская пришла на баб! – вздыхала брюхатая Анисья. – Бедность, ребятишки, старики ворчат... Хозяйство всё на бабе. А мужья отлынивают... То, грит, я тебе на службе, то на съезды едут, то жрут самогон, – хлеба все пепелом горят, а нет, чтобы к попу молебствие по-ранешному сделать... Эх, откудова така напасть на нашу бабью голо¬ву ?
Вошла с ребенком Маша Чашкина, объездчиха. Перекрестившись, посадила ребёнка на пол у порога, поздоровалась:
– Ещё раз здравствуете! Ребёнок заорал здоровым басом.
– Ну, дермо! – схватила его Маша и, ощерившись, нахлестала в мягкие места.
Ребенок закатился до хрипоты, а набухшее лицо на тонкой шее смахивало на большой кулак.
– Не надо бить, – сказала ласково Матрена, выходя в сени. Бабы выждали, когда Маша титькой заглушила рев грудного, стали спрашивать:
– Ну, как, Маш, приделил судья, Кузьма Макарыч?
– Будет суд еще. В тот раз, вишь, отменил...
– Совсем ?
– Нет, не совсем, а Гришки не было... Грят – "атлагаитца"...
– Теперь оборотись к Матрене ... – воровато прошептала Анисья, поправляя темно-синий передник на выпуклом животе.
– За этим и зашла... Я вить первая ее встрела... Шла на речку за водой, смотрю – она сидит в телеге. Думала, не нашенска.
Тяжело ступая по скрипучим половицам, Матрена торопливо пронесла на стол ведерный желтый самовар, плевавшийся горячей слюной, как
полугодовалый ребенок.
– Как, говоришь, не явился твой-то в суд ?
– Вот эдак вот, – отдернула Маша тягучую, как тесто, груздь от белоглазого ребенка, – дал одну повестку мне Кузьма Макарыч, расписалась я. А про другую, грит, в совет послал, снести, мол, Гришке на кордон, туда, как лесником он там находится... Ну, вызвал секлетарь меня в совет и говорит: "Григорий Суркин, муж твой, грит, не в нашем районе... Мы ему повестку, дескать, передать не можем... Ежели хочешь, чтобы пришел он в суд, – неси сама. Тут дело ваше, грит, семейное, а не казенное... Насчет налогу бы – другое дело... " Ну, подумала я : "Правда , кто же за меня в совете яку даль, за сорок верст, повестки разносить приставлен?" Согласилась я, взяла повестку Гршкину... Сказал мне секлетарь, где ему расписываться бытто бы... И вот наутро, чуть заря, – коров еще не выгоняли, – подалась к нему с Ванюшкой вот пешком...Пришла я на кордон почесть уж к вечеру: жара   все иссушиват, воды не захватила, думала, по колкам будет, и устала с этим вот дермом... Я духу перевесть ладом-то не успела, а он кинулся: "Зачем, грит, черт тебя принес?" Так ласково встревает, сукин сын... Я объяснила все, а он как начал матюками: так и вяжет, так и вяжет... Што ж я ? Плачу, да и все тут... Што могу злодею указать? Совет, мол, посылает, а не я сама пришла. А он меня как из ведра: " С советом,   грит, да я с судьей вас вместе!"
– Ну все-таки повестку взял? – спросила покрасневшая Матрена, вы¬катив большие серые глаза под  светлыми бровями.
Маша проглотила воздуху и низким голосом ответила:
– Куда там! Хошь спасибо, ночевать оставил... Дело к ночи, волки шландают кругом... Куда бы я с  ребенком?..
– А ево паскуда там? – зашипела Анисья, подперевшись локтем на беременный живот.
– Нету, не было... Уехала к себе на хутор по хозяйству. Там у ней
своя домашность... Нy, я утром, чуть заря, опять наладилась домой пешком. . .
– И не довез?! – воскликнула Матрена.
Маша сморщилась, как от полыни, и, скраснев, заплакала стыдливым плачем... Капля с ее носа втихомолку упала на редкие волосики ребенка.
– Не повез, подлец, – сморкнулась она в кончик головного платка, – а "свое дело" сделал... упросил...
– Ну и зладе–еи! – вздохнули бабы, переглядываясь.
– Ах, штоб ему все пересохло, извергу! – добавила Анисья, качая головой. – Как же ты ему так поддалась?
– Ну как же против устоишь? – тревожно вскрикнула объездчица, – Такой вить змей... Стал улещать,   грит "Это можно..." А наутро выгнал. И повестку не взял, пес... Ну што я с ним поделаю?..
Стало всем не по себе, замолкли, будто после сказанного бесполезно было говорить о чем-нибудь.
Матрена заварила свежего шалфея в чайнике и,  сопя, долго не могла от злости крышку положить на  место.
– Ну как же суд? Ну что ж сказал судья? Была ты у него? – заговорила она тревожно, взглядывая на  Машу. А сама в это время думала о чем–то другом, злилась: краснела и белела...
– Ну да, была, – ответила Маша. – Пришла я в этот день, как там написано, к Кузьме Макарычу, твому-то мужу, – Гришки нет опять. Задала до самого конца. Потом Кузьма Макарыч начал чтой-то мне читать в бумаге... Говорит: "Как твоего, грит, мужа нету, суд ему, грит, атлагаитца..."
Матрена торопливо встала, направляясь к двери.   Видно было, что ее от злости кинуло туда.
Бабы зашушукались...
– Как теперя встретятся?.. – вздохнула Дарья.
– "Ат-тлагаитца!" – чеканила Матрена, входа в  избу. – Ты выреши вопрос в отсутствие! Сильны, холеры. Душат баб... За сорок верст... Да я б те рожу, всю расквасила! На стуле развалился там и :: "Ат–тлага–итца"!..
– Ну, жизня, дуй их горой! – вошла и мать Матрены, кособокая старуха с отекшими щеками. Она шла медленно, точно ноги были у нее сонные. Потом стала  приглашать баб к чаю.
Маша отказалась, положила на кровать уснувшего ребенка и достала из-за пазухи просалившуюся бумажку, от которой враз запахло едким потным духом, как от гнилого камыша.
– Вот эта самая повестка... Ради истинного, как-нибудь, Матрена, пособи... Нy што я, вчетвером, как   связанная, старшему пять лет?!
Матрена шепотом прочла повестку, удивилась::
– Завтра суд-то?
– Нет, сказали двадцать девятого... На усекновение главы.
– Ну, вот и есть... Сегодня вить успение?
– Успение... Двадцать девятого усекновение.
– Да тут по-новому. Тринадцать дней накидывай – выходит двадцать восемь... Как по-старому бы – пятнадцатое, а по-новому сегодня – двадцать восьмое.
– Мамыньки–и! – удивилась Маша, вытаращив синие глаза.
А Матрена вдруг, насупившись, замолкла. Будто лопнуло в ней что-то. Вертя в руках повестку, она долго думала, потом вздохнула:
– Ох, и устала я все-таки... Две ночи не смыкала  глаз. Пойду еще умоюсь раз...
И снова вышла в сени – быстро и как будто вытирая слезы.
На другой день утро было чистое, просторное, глубокое. Куда ни взглянь – синь неба, зелень. На той  стороне, за речкой, у края земли, густой застывшией   пеной глыбы белых облаков, а слева – лес стеной пылает синим огоньком под солнцем. Ближе ветрянки,   вокруг телята разбрелись по выгону... А во дворах,   кругом, шевелятся, живет и радуется всяческая тварь.   Бабий голос режет утреннюю синеву:
– Я те, жеребец анафемский! Я те, подлое твое нутро! Пряди домой, всю шкуру окаянскую спущу!
Матрена с Машей шли по серой церковной площади в народный суд, дом, в котором помещалась камера судьи, был угловым, под красной жестью Он недружелюбно глядел на старенькую почерневшую церковку, похожую на черепаху с маленькой головкой и горбом, и будто гордился своей новизной.
– Я, мол, меньше третьей частя не согласна, –  подучала Машу Матрена.
– Хоть сколько бы дал, – боязливо вскидывала та глазами на нее и заправляла волосы в платок.
Маша шла босиком. Ступня у ней были грязны и костлявы, как из кам¬ня, вытесанные….
– Ты супротив закона кочевряжиться не смей! – зашипела на неё Матрена.
– Ладно, говори сама, как знаешь. Я смолчу...
Матрену подмывала мысль о встрече с мужем. Как теперь он выглядят? Такой же ли здоровый "бык", как   прежде? Порешила обойтись с ним по-товарищески. Пусть он почувствует, что и она здесь не пропала без него. Почти сравнялась с ним. Скоро будет переведена из кандидатов в партию. Теперь она уже не батрачка... И одна не пропадет. Организует баб, заинтересует их и развернет работу. С Маши начинается её первый шаг. Вчера бабы обещались все прийти на суд.
– Нет никого, – тревожно заглянула Маша во двор народного суда.
– Ну, подождем! – сказала Матрена. – Лучше всей гурьбой войти, чем нежели вдвоем...
В это время из-за угла на площадь выбежала девка, второпях оглядываясь, и звала кого-то. Появились еще две бабы, а со двора к воро¬там шла молоденькая  с городской прической женщина. Она вела за руку чистенького мальчугана, кое-как перебиравшего кривыми ножонками в желтых ботиночках. Встретившись с Матреной, городская женщина ласково взглянула на нее черными глазами, сказала сочным грудным голосом:
– Не стесняйтесь, гражданки, входите: суд уж начался.
И подняв мальчишку на руки, взошла по ступенькам на парадное крыльцо с открытой дверью.
Вышла баба из парадной, крикнула на Машу тревожно: – Айдати, баб тут поналезло – страсть! Молнией полоснула городская женщина Матрену. "На неё, на эту Кузька променял меня", – подумала она и, проходя мимо нее, взглянула на беленькую шею женщины. От нее чуть-чуть заметно пахло сиренью.
В суде народу было уж полно. Почти все – бабы.
Кузьма Макарыч сидел за столом над бумагами и, сморщившись, шепотом читал. Ни заседателей, ни секретаря почему-то не было. Потом он встал, прошел к шкафу, взял оттуда книгу и опять вернулся. Он был высок, широкоплеч, но неуклюж и худ. Нагнувшись над книгой, он перелистывал одной рукой, а другой не торопясь чесал просвечивающуюся на макушке бронзового цвета лысину.
Матрена с Машей вошли и остановились у порога.
– Как постарел, – шепнула Матрена. А сама дрожала и дышала тяжело.
– Высосала! – шепотком ответила Маша, дотронувшись до ее холодной
руки.
И Матрене показалось, что за судейским столом сидит не Кузьма, а совсем ей незнакомый городской человек. Матрена знала Кузьку с детства да прожила лет десять с ним в замужестве. Но тогдашний Кузька был совсем не таков: плечистый, краснощекий, здоровенный парень. В сенокос, бывало, схватит он Матрену в охапку и с размаху бросит на копну. Жили они хоть и в батраках у волостного старшины Терентьева (теперь он кулаком считается), но жили дружно, душа в душу. И было Матрене за что любить Кузьку. Он, помимо прочего, был песенник первейший. На заре вечерней боронует, бывало, а кругом у всех станов работа уже замирает, варят ужин, утки низко пролетают спать и хохочут по кочкам лягушки, – и вот Кузька запоет любимую свою "На заре было, на зореньке, эх, да на заре было на утренней"... Запевал он грустно, исподтишка, как пастух размахивается длинным кнутом, а потом сильнее, громче и раскатывается вовсю. С соседних станов слушают мужики возле огоньков и тихо разговаривают. Сам Терентьев изредка бывал на пашне, – тоже любовался голосом работника и говорил за ужином: "Тебе бы, Кузька, по духовной части пути найти: до протодиакона шаляй–валяй достигнуть мог бы. Прицел только верный взять...   На точку встать..." Кузьма смеялся и, уплетая галушки (он много жрал тогда), отвечал хозяину: "Куда уж нам по длинногривой части, в батраках живем, одеты, сыты, ну и ладно"... А теперь?! Как переменилось все.
Судья стал разбирать дело о разделе двух братьев. Они стояли с двух сторон стола и говорили, сердито перебивая друг друга. Судья спокойно слушал – про хомуты, корову, сруб, потом лениво повторял, не подымая глаз :
– Ну, как же: соглашаетесь на этом?
– Я тово... согласен, – говорил один брат.
– И я вить не супорствую, – подхватывал другой. – Ну, вот корову с телкой я тебе не дам, хоть разорвись...
И опять сцеплялся спор.
Наконец Кузьма Макарыч оживился вдруг, взглянул на мужиков пристальными глазами и проговорил:
– Так я, значит, постановляю... И враз покончил с делом...
Братья поперли к выходу, проталкиваясь сквозь толпу баб, Они вспотели здорово и тяжело дышали, высоко закидывал бороды.
– Следующее дело, – начал Кузьма Макарыч, – по иску гражданки Марии Чашкиной с гражданина  Суркина Григория на содержание детей.
Стороны явились?
Бабы переглянулись, стали искать среди себя "сторон". Но увидев Машу, кто-то крикнул:
– Вот она!
Маша выдралась с порога и, подталкиваемая Матреной, подошла к судейскому столу, потупилась:
– Вот мы...
Судья взглянул на нее, потом через плечо увидел и Матрену. Брови дрогнули, и он глотнул слюну, задравши голову назад, потом заулыбался, но не весело, а некрасивой лошадиной позевотой, как лекарство проглотил.
– А, здравствуйте, Матрена Пантелеевна! – сказал он, застегивая для чего–то пуговицу на впалой груди.
– Здравствуйте, Кузьма Макарыч, – подала холодную руку Матрена.
– Вы... по делу? – заволновался судья, шевеля  скулами. Голос у него был слабый, сипловатый...
– Да, вот защищать Машу. Она не может говорить... – вздохнула и Матрена от волненья.
– Ах, во-он што! – выдохнул судья и торопливо закурил. Дым, как сразу из двустволки выстрелили, густо показался из ноздрей. – Ну што же, ладно... А ваш муж, – сказал он Маше, – здесь?
– Не знай, – ответила окаменевшая Маша. Она была серая, с посинелыми губами, точно вишней перепачкала.
Бабы замерли, как динамит перед взрывом. Со всех сторон вытаращенные белки глаз и черные точки.
– А в лицо вы знаете его? – насмешливо спросил судья, но это вышло не насмешливо, а как у раненого с пересохшим ртом...
– В лицо-то знаю, – прохрипела Маша, выпучив глаза, – да вот его не видно...
– Суркин здесь? – спросил судья всех.
Бабы гахнули враз, как солдаты на параде:
– Нету!
И вздохнули в тишине..,
Кузьма Макарыч перелистывал бумажки и бурчал, потом опять подошел к шкафу, поискал там что-то и  вернулся,
– Должно быть, мужу вашему не вручена повестка... Здесь расписки нет... Я не могу начать сегодня разбирательства, и на основании девяносто девятой статьи суд отлагается...
Матрена все время следила за судьей, вся напружинилась и побурела. Никогда так в жизни не был ей противен Кузьма, как сейчас. Да не Кузьма, а "этот вот незнакомый" городской человек, не похожий на прежнего Кузьму.
– Как отлагается? – сказала она вкрадчиво.
– Повестка не доставлена ответчику, – улыбнулся весело судья, думая, должно быть, в это время: "Вот, Матрена, я какой стал..."
– Тогда мне дайте слово.
–В чем? – спросил Кузьма Макарш, нахмурившись, внимательно рассматривая лицо Матрены.
– Об откладывании.
– Говорите...
Судья вяло опустил руки под стол, откинулся слегка, а бабы пристально впились в Матрену. И она почувствовала это, – будто подняли ее со всех сторон. "Чужим, но сильным голосом она заговорила:
– Так судить нельзя, товарищ Мелин! И остановилась передохнув.
– Как нельзя ? – прищурился судья и, облизнувшись, пожевал губа:ми.
– Нельзя судить так, как вот вы: послали только женщине повестку, а мужчина другой раз отлынивает от суда!
Матрена шевельнула круглыми ноздрями, тяжело дыша.
– Вы не в курсе дела! – передвинувши чернильницу, сказал судья. –Повестка послана в совет!
– В совет?! – воскликнула Матрена полным голосом. – А ты не знаешь, как секлетаришка из совета  посылал повестку на кордон?
– Позвольте, позвольте, – побледнел судья. Но Матрена прорвалась:
– А ты не знаешь, страдная теперь пора, за сорок верст пешком ходить с грудным?! Не знаешь, как он измывался там над ней? Ты сам мужик, а говоришь по-барски: "Атлагаитца"! Како ты полное имеешь право – "атлагаитца", где он живет! Бюрократизьмом это называется!..
Кузьма Макарыч сгорбился, как будто хотел вскочить из-за стола, и крикнул:
– А... ты учить меня сюда пришла?! И встал, сжимая костлявые кулаки.
– Я не учу! Тебя проучит партия за это "атлагаитца". Я говорю – ребенок с голоду, а ей в страду твои повестки мужу разносить?! Такого нет закону! Не гордись, Кузьма! Ты думаешь... Нет, тебе мы этого не дозволяем!
– Замолчать! – взревел Кузьма Макарыч.
– Нет, не замолчу! Пятъ лет я намолчалась! Как вертихвостку взял из городу, так думал барином себя поставить?!
– Ты с кем так разговариваешь? – ударил кулаком судья и двинулся из-за стола.
Матрена подалась назад и визгнула:
– Не с Николашкой! А с таким же, как и все!.. Не царь ты – кла¬няться тебе на цыпочках – "Кузьма Макарыч"!..
– Арестую!
– Спробуй!
Бабы не шелохнулись. Маша Пашкина не вытирала слез. Они мелькали
от света и пропадали в грязной серой кофте.
– Перерыв! – дрожащим голосом сказал судья.
Но в это время с порога протискивалась давешняя городская женщина. Она кинулась к судье, заговорила:
– Кузик! Милый! Что случилось? Что такое? Что с тобой?!
– Угомони любезного, разъералашился! – метнулась к выходу Матрена, а вся бабья лавина за ней, как от пожара. Матрена выбежала на парадное крыльцо и бросилась к скамейке, заревела.
– Што ты, што ты?! – гомозились бабы, обступая...
– Воды ли, че ли? – крикнула одна.
Все облепили с гомоном Матрену, некоторые развязывали ее платок, расстегивали кофту.
– Ну што ты плачешь, милая? Теперя всем им будет страх! – визгнула Анисья.
– Силу бабью показала, – засмеялась взволнованно Дарья, – а до той поры молчали мы как истуканы! Я ни в жисть теперь не покорюсь. Я в во¬лосы хотела давеча, ей-богу, пра!
– Нет, шатун вас расшатай, попробуй-ка теперь! – заквакала рядом мать Матрены.
– Матрена, – подошла Анисья, – ты не стони, родная! Собери на праздник всех нас – порешим на бабьем комитете. Все забудется... Ей-богу, пра...
Матрену спрыснули водой из бочки, и она, заплаканная, подняла разбухшее от слез лицо с растрепанными волосами.
– Не так хотела я ... Так нельзя...
Бабы стихли, но видно было, что не понимали этих слов... –Да... не совладала ты с собой, бедняжечка, –  вздохнула горестно Анисья, подперев локтем живот.
– Да ведь горе-то большое, матушки мои! – воскликнула Маша. – Рази совладать тут?! – и вытаращила глаза на Анисью.
1928