В смертный час- рассказ А. И. Завалишина

Летняя ночь. С телеги чуть заметна серая дорога. Торопливо, богомолкой, семенит кобылка деда Щукина, а сам он в передке рассказывает про житьё-бытьё в деревне, выворачивает нужды-горести. Быть может, этот вот   "товарищ с центра", что лежит в задке телеги, – шишка там, в Москве. Послушает, запишет в книжку, даст совет, а может, и поможет. Недаром у него под головой большая: кожаная сумка – вся полнешенька бумаг. Должно, все важные дела... По виду так, невзрачный, замухрышка, в роде грязного ногтя, а говорит – "партий¬ный, коммунист". И раньше, мол, работал "на местах", по деревням, потом "движенье получил по вертикальной в центр"...
Разговорились и про председателей. – Вы там, в центре, пустяками занимаетесь, хе-хе, – сказал, закуривая, Щукин.
– Как так?
– Пишите, да разговариваете... В тиатры, небось, ходите, да не пешком, а в мотлобилях. Штоб им пусто было: раз в Москве меня чуть, акаянные, не задавили... Н-но, дрянь! – добавил Щукин к кобылке. И ударил кулаком по крупу.
– Опять же веру сильно донимаете... Всурьёз уж больно...
– Разве плохо? – приподнялся коммунист.
– Да как сказать... Расклеивается все, братец мой... А молодежь – не говори... Разбаловалась в корень... Хоть немножко бы ослобонить оттеда, на местах утихло бы чуток. А то ведь погляди, что деется у нас? Собранье, клуб, газета, – все нет-нет да краешком заденут бога. А попа уж... залягали!   Ксёрно сулемой опоенный. И спорить не выходит. Вызывают, просют, – нипочем не идет. Весной вот как-то попытался попросить не сходке клок землицы, но опять же подъялдыкнул тут один про веру. И пошло... Партейный вышел и давай раскладывать откуда што. Поп было драть с собранья. Но уж верующие зашли, как говорится, в бурную авацию, кричат: "Нет, погода, грит, батя, докажи ему, охальнику, как есть на самом деле бог, а может поразить его за это громом"... Ничо поделать не смогли. Ушел наш батя, рассупенился. "Про землю, мол, помалкиваете, а я за вас вытягивай последни жилы"... истинно, страдалец за заблудших!
– Ну, а председатель ваш как: не плохой? – спросил "партийный с центра".
– Председатель наш Ледаев Васька, как сочувствующий РыКыПы, деляга парень, слов нет, и хорош во всем... Но верой помыкал неоднократно тоже. Так обставит иной раз, што вдруг – собранье в воскресенье.
Думаешь об деле, а оно – из города приехал коммунист. Начнет с земли и про свиней, про клевера там разные, а хвать – и съехал на попа. И как ведь? В клочья рвет бедняжку. Безо всякого сочувствия. И библию, и всю евангель выворотит на … Конечно, мужики в сумленье, а заступиться, – раз сам поп нейдет, – ну, кто жа? Да–а... И до той минуты так вот, дорогой товарищ, дело шло, покель сам Васька наш не обступился... Бог, конешно, тут невидимо... (хоть Вы смеетесь? Как хотите, – верующий я, а вы, как знаете). Ну, вот и Васькины дела вплотную подошли. Стряслось любезный друг, у нас неслыханное знаменье. Ледяев, как и прочие, конешно, исподволь сосал.
– Как сосал?– насторожился коммунист.
– Ну, то есть, пил, как в простонародьи говорится,– самосядку (самогонку). Но дела исправны, как по маслу... Кто ж ему в укор? Любому может сам поставить вопросительный: "А што я дела не справлю, лодырь, аль што? Вить ясно – пей да дело разумей. Ну, вот, короче говоря, один раз под преображение – он то ли с голоду (живут действительно,  бедно, но все же подымаются), аль осторожности, должно быть, не хватило... у приятеля свово нажрался мёду... Фунта два должно быть слопал. Закусил селедкой знаете: зеленоватая такая, как брусок; да, видно, и яиц штук восемь одолел, и все при выпивке, конечно. Сами знаете, без меду разопрет, как взбултыхнётся все в кишках. Особливо, как он полчетверти один, слышь усидел! И, вот, бедняк, конешно, кое-как, чуть-чуть, так ощупью, заборами, на четвереньках, циркулем достиг до своего двора. И на кровать... Спервоначалу не приметили. Конешно, редко проходил тверезый, – спит и спит. Ругать, хоть и жена она, да как же можно: председатель! Не токма быть там или окатить водой... И в мыслях не было... Ну, вот к полночи наш Ледяев на всю избу заорал:
– Умир–р–раю! Лихо!
– На всю избенку середь ночи. Все сбулгачились, навзрыд и охи.. Промежду того наш Васька скатывается с кровати, по полу чарпует, ксёрно бесноватый. Крутится, не так вот, чтобы орал, а прямо выдыхнуть нутро кожилится... Ну, бабье дело – женское: исподымя всю бьёт её, ну что она? К соседям: весь проулок на ноги. Смятенье. Скоро помощь! А в деревне што? Сбежались с голыми руками мужики да бабы... А лекарства за душой нет. Умирает... Да которые ещё со злобы, не стес¬няются: "Отбарствовал, мол, будя"... Словом, чепуха, табак выходит дело. Ваське – на тот свет... Без чувствия, но стонет, дрыгает ногой. Соседку попросили: "Милая, сходи, стаканчик, молочка, хоть вырвет, может". Та грит: "Молоко-то есть, да в погреб лезть нехотца". Да-а… Но тут, слышь, знахарка пришла (товарищ, ты не вздумай записать фамилию: доводиться мне свойственницей по жене, обидится). Как заявилась, растолкала всех, дала приказ: "Помёту лошадиного скорей". У них не токмо лошади, а коровенки нету. За пометом пришлось бежать к соседям. Принесли. И только бы раскрыть ему, как говорится, пасть, а он и простони:
– Попа, священника. Скорей, Я уми–ррр...
– Бабка и влила ему всю жижу... Замолчал... Чрез долгое-короткое ли время входит батюшка. Окотился и больного троекратно осенил. И сразу, дорогой товарищ, верь-не верь, а полегчало...
– Батюшка всех пригласил молитву вкупе совершить. И то ли пение, то ли што, а пробудилось в нем сознанье, в Ваське. Застонал опять, открыл глаза. Священник улыбнулся даже и спросил так лас¬ково: :
– Ну, как ?
– Мне лихо... Умиррр...
– Всех нас выйти попросили. Смотрим под окном: надел ему священник крестик, разговаривает. Исповедь...
Больной и головой вот этак, соглашается, мол, грешен, руки крест- накрест. Причастился, честь-честью, ручку взял, поцеловал... Но вдруг опять, глядим, как заметался по кровати. Батюшка к нему, потом соборовать, а тот как заорет нечеловечьим горлом... "Ну, отходит", – прошептали бабы, а родня, конешно, в рев да в избу. Тут и все. И што вы думаете? Входим – дух во всю избёжку разлился. Шибает в нос. Его и рвать, и чрез понос ударило... Пошло на ослабленье, братец мой. И не прошло каких-нибудь, ну,   словом, мало времени, убрали всё  из-под него, портки, конешно, как сказать... И Васька наш заговорил. Заговорил тихонечко сперва, но с разумом: "Где я?"– Конечно. дома. Чувствует, должно быть, полегчало, ищет все глазами, ищет батюшку. А тот уж собираться: сделал свое дело, спас заблудшую овцу. Но тут, слышь, вышло некрасивое... Душой кривить не стану,– прямо всё скажу... Священник подошел прощаться, а Ледяев приподнялся, посмотрел вот так по-волчьи, белки вывернул, да как завоет:
– Во-он !
Все обомлели. Бабы в рёв. Ну, что тут скажешь против идольства такого?
Только вить от явной смерти... Смертный час был, окончательный;  и вдруг тебе опять гонение?.. Крест нащупал – рраз шайтан, порвал на шее и бросил:
– Во-он ! – орет опять.
– Ну, как тут, дорогой товарищ, выдержать? Заплакал поп и вышел. А он сидит кой-как, а всё своё:
– Долой отсудова!
И матерком вдогонку. Ну, народ бочком, бочком, конешно, да и в сторону…
Старик замолк и от волнения достал кисет с хрипатой трубкой. Закурил.
– Вот вы все в центре пишите. А здесь что деется? Не приведи господь. Пошло на развращение...
– Ну, как же председатель, – жив остался? Щукин крякнул и ответил в сторону:
– Таких и мать сыра-земля не принимает... Слов нет, он деляга и сочувствует, как говорится, но к тому же верой помыкать не надо бы. Таких людей... не любят наши старики. А молодежь... Ну, что она? Зеленая... Ей волю дай – она на шею сядет.
– Им далось вот, акаянным, это дело. Чуть до уголовщины не довели. Вить каждый мозговой, не комсаВолец шалый, как сказать, в разумности толкует: "Спас Ледяева святым причастием поп. А молокососы наши поперек, проть стариков идут: мол лошадиное тово... Пометом лошадиным Ваську, грит, прочистило. Ну, как тут стерпишь, дорогой товарищ, хотя бы свой он был родной, дите? Нигде-нибудь, а на собраньях брешут, при народе, – штоб селитра их в куски разорвала: Да норовят еще учить нас... стариков...
Щукин плюнул в темноту, ударил снова кобылку, замычал:
– Да-а... Жили мы, вить, знаем хорошо... Учить нас поздно. Впереди послышался собачий лай. Кобыла зашагала веселее.
1924 г.