Широков

Настоящего имени его никто не помнил. Не то Серега, а может, Витек. Зато фамилию знал весь район – Широков. Ибо, будучи под хмельком, часто бузил. Громко то хохотал, то сварливо переругивался с собутыльниками, раздавая зуботычины. Не тихо присесть где-нибудь с приятелем, разлить, закусить, потравить анекдоты, побалакать о смысле жизни или о внешней политике. А именно широко – с песнями и криками. День Витьки Широкова проходил понятно как. Едва поднявшись, он отправлялся на добычу выпивки. Кружил по району в охотничьем азарте – где бы, с кем бы, на какие шиши раздобыть заветного пойла. Что интересно, всегда находил. Кто-то не мог найти денег на хлеб, а Широков и такие, как он, не просыхали почти постоянно. Вот в чем была вечная загадка бытия. К вечеру Витек обычно оказывался лежащим под забором или на лавочке, а к ночи, едва волоча ноги, с помощью приятелей или без нее, отправлялся домой.

Справедливости ради надо заметить, что при всей этой жизни Витек был мужик характера не скверного, вредности в нем не было, и в порыве вдохновения он мог даже что-то сообразить по хозяйству. И на работу какую-нибудь попроще устроиться. Толку в этом, правда, было мало – через месяц-другой все равно вылетал за прогулы и вечно нетрезвый вид. Жена терпела его, сколько могла. Но, в конце концов, не выдержав, уехала к родителям в соседний городок. Ширик, как звали его друзья, возликовал было – один, один, совсем один, можно напиваться дома, никто слова не скажет. К тому же спокойнее и безопаснее валяться на диване. И беспутный Витек принялся пропивать предметы домашней обстановки. Довольно быстро обстановка начала таять, дом приобрел запущенный вид, у хозяина отросла борода, и сам он опустился до того, что его сторонились все, кто встречал. Питание его теперь состояло из одной только закуски. Ни борщей, ни картошки жареной в доме больше не водилось, готовить было некому. Да и самому некогда – то надо бежать за опохмелом, то самочувствие не позволяет над плитой стоять.

Тогда-то и приехала к Витьку Ширику из села мать. Привезла разносолов деревенских – сальца, сметаны, овощей разнообразных с огорода, курицу. Взмахнула руками, ужасаясь неприкаянности и безобразному виду, который обрели и жилище, и сынок. Засучила рукава, принялась за уборку. Сметала паутину, отмывала окна и стены и попутно совестила кровиночку. И так убедительно у нее это получилось, что удалось ей внушить огорченному Витьку твердое намерение изменить к лучшему свою беспутную жизнь, а потом и отвести на кодирование. Оказалось, что дело это было простое – один прием у специалиста, и обеспечен тебе целый год трезвой жизни. И не выпьешь, потому что не захочется. А если появится такое желание, то состояние от выпитого после кодирования будет хуже некуда – либо внутренние невыносимые боли, либо ноги отнимутся, так что подняться не сможешь, либо одолеет полная забывчивость, вплоть до собственного имени. А может и вовсе летальный случай произойти. У всех бывает по-разному, предупредил врач, все от организма зависит. Рассказал еще доктор несколько случаев из своей практики, и так застращал пациента, что по выходе из клиники он только и смог сказать матери: «Ну, спасибо тебе, родная. Как же мне жить-то теперь?»

Но не так уж все страшно оказалось. Пить Виктору больше совершенно не хотелось, понемногу стирались рефлексы бывшей алкогольной жизни. Устроился сторожем на мебельный склад. Ценили его там – большая ведь редкость сторож-трезвенник. На зарплату Широков обновил гардероб в секонд-хэнде, посетил парикмахерскую, и сам себя не узнал, когда сбрили ему бороду и постригли. На месте выбывших, проданных когда-то вещей стали появляться новые: диван, стол, телевизор. Апофеозом обновления стал хотя и подержанный, но вполне приличный ноутбук.

Старых друзей и собутыльников бывший пьяница обходил стороной, как искушение. А вдруг не отстанет и уведет за собой? Нырнешь в пьянку, как когда-то, а очнешься на инвалидной коляске. А еще Виктору, которого уже никто не называл ни Витьком, ни Шириком, становилось тоскливо, посещало такое мрачное настроение, что хоть в петлю лезь, хоть солдатиком с многоэтажки. Жена вернулась, на радостях пироги печет и борщи варит, а мужу все не так. Противнее и противнее ему окружающее. Уходил из дома, бродил по улицам, думал о чем-то. Иногда видел, как носится алкашня в поисках горячительного. Все-таки память о многолетнем бывшем занятии давала о себе знать, тихо шевелилась где-то внутри. Романтики, что ли, душа просила? Да разве это романтика?

И мало-помалу превращался бывший вечно пьяный, шумный, веселый Витек в мрачного обозленного трезвенника Виктора Николаевича Широкова. То к жене из-за крошек на столе придерется, скандал затеет, то на работе к клерку пристанет, то в автобусе по ногам пассажиров пойдет – на него наорут, он не останется в долгу.

День за днем прошло несколько месяцев. Стояли мартовские последние дни. Улицы окончательно развезло, галдели грачи на тополях, высились по бокам дорог еще не убранные доблестными коммунальными службами снеговые кучи. Шел Широков с работы и увидел Леху, старого друга, а вернее сказать, бывшего собутыльника. Тот расположился на лавочке в скверике у местного кинотеатра. Взгляд маленьких глаз выражал благожелательность, видимо, Леха был в приятном подпитии.

– Да никак это Ширик? – осведомился он громко и удивленно. – Где это все собаки передохли? Ширик вернулся!

– Привет, Леха, – ответил Виктор, подходя и протягивая сидящему блеснувший под фонарем стеклянный сосуд. – Не вернулся я. Пришел вот старый долг отдать. Вспомнил, в супермаркет зашел. Пузырь был с меня. На вот, теперь в расчете. Ну, и помяни Витька Ширика, не стало бедолаги и больше никогда не будет.

– Чего так? – ответил Леха, принимая подарок. Быстрым заученным движением он откупорил бутылку и глотнул прямо из горла. – Должок, конечно, дело святое. Но ты, давай-ка кончай филонить. Присоединяйся, – предложил, и в ответ на отрицательный жест заканючил: – Какой-то, Витек, ты неправильный стал. Не человек, а так…

– Правильнее некоторых, – буркнул в ответ Виктор. – Ну, пока, Леха, бывай.

Но тот под хмельком всегда был не прочь поболтать, поэтому, нисколько не смутившись собравшемуся уходить бывшему приятелю, спросил:

– А ты вообще чего приходил-то? Неужели только из-за этого? – и он поднял к возвышающемуся над ним фонарю початую бутылку. – А выпить со старым другом? Ну, хоть напоследок, а?

– Не, – ответил Виктор, стараясь говорить спокойнее, – Я пас. Сам сориентируйся насчет собутыльника. А я домой.

– И чего тебе там дома-то? Жена, диван, телевизор. А здесь свобода!

Широков не выдержал закипевшей в нем волны негодования, вернулся, опустился на лавочку рядом с Лехой и произнес твердо и серьезно:

– У меня-то все хорошо. Есть дом, работа, любимая женщина. И сын скоро будет. Жена вчера сказала. А может, и дочка. Первенец, как мы его ждали! В общем, у меня семья. А ты шалопай, и кончишь под забором.

Собеседник против ожидания не обиделся, а развеселился.

– Чего, серьезно? Наследник? А тебе сколько, – спросил, прищурившись. – Сороковник есть? Ладно тебе, Витек, знаю, что есть. Так я тебе скажу, нечего ему наследовать. Ты лет десять в алкашах числился, им ты и остался. Кодируйся, не кодируйся, все равно пропитый, весь насквозь проспиртованный. Кто там у тебя родится, заранее тебе сочувствую, папаша…

Виктор развернулся и схватил Леху за края воротника не то куртки, не то куцего пальтеца, встряхнул. Того, впрочем, это не испугало, и он продолжал пьяно выкрикивать на всю улицу. Прохожие оборачивались.

– Нет, я, конечно, выпью за здоровье малютки Широкова, за мной не заржавеет! Но ты все равно к нам вернешься. Закодировался он, как же!

…От удара Леха свалился с лавочки, проломил затылком тонкий наст усыпанного чинариками сугроба. А Виктор был в бешенстве, даже в глазах потемнело. Он пнул ногой барахтающегося в снегу бывшего собутыльника и зашагал прочь. Шел, не разбирая пути.

***

И пройдя с полкилометра от того скверика, повернул обратно. Леха лежал там же, около лавки, прямо в сугробе. Ручеек из идущих мимо тек, не переставая, и никто не обращал на него внимания. Обычный городской пьяница. Спит или уже нет, какая разница?

– Эй ты, вставай, замерзнешь, – Виктор потянул за рукав лежащего, но тот даже не пошевелился. И Широков, подчинившись тревоге за бывшего товарища, поднял его, встряхнул, поволок к дороге, вызвал такси. Пришлось наорать на таксиста, который не хотел такого пассажира, но Виктор справился. Последнее время привык, с криками в этом мире было как-то сподручнее. В общем, сдал суровой жене с рук на руки. Виктор пытался вспомнить, звали ее… Да, кажется Люба. Молчаливая и какая-то деловитая Люба. Но, как показалось Виктору, если бы негодование, плескавшееся в ее глазах, имело голос, оно бы кричало.

Едва стоящий на ногах Леха был отвратителен, вонял перегаром. С одеждой тоже все обстояло скверно: брюки в грязных потеках, часть пуговиц на пальто отсутствовала, карман болтался на лоскуте подкладки. Пострадавшего от любви к алкоголю, который, впрочем, совершенно не страдал, в четыре руки раздели, уложили на диван.

– Пошел я, — сказал Виктор на прощание. — Приду завтра. Мы его уломаем, вот увидишь. Закодируется, как миленький. Работать будет, всю зарплату домой приносить. Завтра приду, вместе отведем в центр. Там отличные врачи.

Худая, рано поседевшая Люба только отмахнулась.

Виктор и сам не верил в то, что говорил. Он старался казаться мало думающим оптимистом. Оптимизм был, как микстура, если не размышлять.

***

…Из письма Татьяны Широковой Виктору Николаевичу Широкову:

«У тебя сын, Виктор. Здоровый нормальный ребенок. Никаких уродств, никаких патологий. Ты же этого так боялся, верно? Вспомни, как ты требовал от меня сделать аборт, избавиться от него, от нашего мальчика. Как ты убеждал меня, что у алкоголика, даже бывшего, не может быть здорового ребенка. Сколько истеричных криков я выслушала! Благодарю Бога, что он внушил мне мужества не поддаваться тебе. И я просто сбежала. Ничего, не в первый ведь раз. Да и как бы мы жили, думаю теперь, если бы ты с каждым прожитым днем все сильнее боялся и искал в малыше признаки приближающейся болезни.

Прошу тебя, не беспокой стариков, не ищи меня, я не у родителей. Нам живется хорошо, я сняла квартиру, работаю. В общем, мы с Никиткой справляемся. На развод подала. Надеюсь, твоей следующей спутнице повезет больше. Может быть, ей достанется другой Широков, лучше прежнего, без воплей и злобы. Ты, Витя, главное, держись, не унывай. Господь дает нам испытания по силам. Я в это верю. Прощай».

Автор: Анна Мухина