Артём Голубчик. Житие. Эпизод XII

Цена иных на сцене – грош,
     дешевле шняги.
В альковы политхрама вхож
     совсем не всякий.
Достойным шлёт судьба оскал –
     вот аксиома,
и наш герой об этом знал.
     ...Да где ж наш Тёма?


Наверно, думаете, он
     пускает нюни?
Как прирождённый Цицерон,
     он на трибуне.
Не человек – матёрый лев,
     в азартном гоне.
И профиль – словно барельеф
     на пантеоне.


Хоть простоват Артём лицом,
     но профиль царский,
и пауза висит свинцом –
     по-станиславски.
Молчал, как будто напоказ,
     тянул резину.
Тут у президиума враз
     взопрели спины.


Мокры все блузки и подряд
     мокры рубахи,
а у нью-босса невпопад
     заныло в пахе.
И на начальственной спине
     сыра рубашка
(а у кого, простите, не
     в пуху мордашка?)


В словах Артёмовых была
     такая нота,
что многих в зале пробрала
     тогда икота.
При сквозняках и при жаре
     подзазнобило,
кольнуло в копчике, в ноздре
     вдруг засвербило.


Возник в тот час такой напряг
     людского слуха,
что стало слышно, в зале как
     гудела муха.
И думал каждый из ребят:
     «Блаженна (ж)учка!
Уж ей-то точно не грозят
     строгач и взбучка».

         
«Любого гнусен вид жулья!
     У вас вопросы:
каких в виду имею я
     партайгеноссе?»
(даст фору речь иной стиху
     сверхпоэтессы).
«Отвечу, словно на духу,
     но не для прессы.


Не то чтоб скрыть сам факт хотим –
     ля-ля не надо! –
овце паршивой не дадим
     марать всё стадо.
Прошу вас обходиться без
     бумаг и ручек...»  –
двойной тем вызвав интерес,
     призвал Голубчик.


В риторике герой наш ас,
     постиг законы.
«Один, товарищи, из нас
     скупал иконы.
Огромен список, верь-не верь,
     средь них такие:
один Никола, пять Вечерь,
     две Панагии.


Шестнадцатый, простите, век
     и не моложе!»
Тут по рядам, как ветра бег,
     вопрос: «Да кто же?»
Реакции партийных масс
     дам подоплёку:
«Фу, пронесло на этот раз,
     и слава богу!»


Исчез мираж партийных плах,
     секир виденье,
на лицах масс уже не страх,
     а возмущенье
с ухмылкой пополам шальной,
     (а смех не вреден),
ведь будет не они – другой
     сегодня съеден.


Как торт, как заурядный кекс.
     И знает всякий:
закон партийный - dura lex,
     но lex, однако!
Да, беспощаден. Даже чуть
     каннибаличен.
Но, если вникнуть в соль и суть,
     весьма практичен:


сожри соседа без рутин
     на страх всей стае –
и завтра стая, как один,
     опять ручная.
Бунтарства где и пыл, и прыть?
     Вот так по жизни:
почёт для членов стаи быть
     причастным к тризне.


Распять его? Распнём в момент,
     сил не жалея!
...Тут могут вспомнить прецедент
     при Галилее,
где некий средних лет аскет
     из Назарета
воздет на крест. Событью лет
     две тыщи где-то.


Быть жертвой или палачом
     нам разве в диво?
Читатель вскрикнет: «А причём
     ретроспектива?
Да потому-то и воздет,
     что был опасен!»
У стаи есть иммунитет
     к любой проказе.


Едом, кто в стае жить не гож,
     уж так сложилось.
А с парнем этим стая, что ж,
     погорячилась.
Сечь лес – щепа, овец стричь – шерсть
     летит. Усмешки
судьбы-злодейки. Всюду есть
     свои издержки.
    

С болванки токарь без конца
     снимает стружки,
до затупления резца.
     А мы – друг с дружки.
...Все повернулись к долоту,
     резцу-рубанку –
к Артёму, лишь желая ту
     узреть БОЛВАНКУ.


Сурова речь его, крута -
     пиши некрОлог.
Герой вприщур глядел туда,
     где идеолог
пурпурно-бело-серый и
     зелёный трошки,
свою гордыню обнулив,
     кусал губёшки


и ногти ломкие глодал
     до основанья.
Кто-кто, а он-то понимал:
     идёт закланье.
Артёма он учил азам
     сего вопроса,
и, между прочим, в этом сам
     слыл виртуозом.


Держал, имея тонкий нюх,
     по ветру ухо.
Но, говорят, и на старух
     порой проруха
бывает. Камень для косы
     всегда найдётся,
а нить удачной полосы
     где тонко – рвётся.


И, глядя в сто знакомых лиц,
     неотвратимо
он понял, что Аустерлиц
     настал, Цусима,
Бородино и Трафальгар,
     Мукден и Калка...
Наверно, в нём военный дар
     погиб. А жалко.


Но, коль теснят тебя враги
     и в хвост, и в гриву,
перехватить пытайся и-
     нициативу.
«Я наяву или во сне,
     И мне виденье?
Какой Никола? Это не-
     доразуменье!


Пред вами, как пред богом, чист,
     лжи нет и тени,
я стопроцентный атеист
     в седьмом колене.
Скажу, чтоб не попасть впросак:
     хоть мне за тридцать,
но я не знаю даже как
     перекреститься!»


В рядах негодованья фон,
     взгляд зала колок.
Вернуть кредит из кожи вон
     лез идеолог:
«От вас не попытаюсь скрыть
     и части сотой,
а про попов люблю травить
     я анекдоты.


Привыкли те под звон кадил
     по церкви прыгать...»
«Детей, однако ж, окрестил».
     «Супруги прихоть!
Она ведь у меня дика:
     чуть что – за глотку
тотчас берёт...» «А нафига
     пил с дьяком водку?» –


Артём опять ему басит.
     В ответ сопенье.
«Молчишь? А дьякон говорит –
     за Вознесенье».
Тишь – даже нудной мухи пень-
     е смолкло в зале.
«Портвейн – за Пасху, в Духов день
     первач киряли.


На Троицу – уже коньяк,
     ром и мадеру.
А тост звучал примерно так:
     «За нашу веру!»
«Надежду, в смысле, и любовь,
     не ром, а старку
мы пили с ним...» Не в глаз, а в бровь
     сия ремарка.


Всеобщий стон взорвал покой –
     от смеха стоны.
«Но объясни нам: а на кой
     тебе иконы?» –
тут едкий, словно дихлофос,
     (и в нём угроза)
ему последовал вопрос,
     вопрос нью-босса.


Отмечу, сбавив мысли бег,
     пусть с запозданьем:
босс, как культурный человек,
     имел собранье
икон, раскладов, образков
     (с полста, не боле),
знал смысл владимирских мазков,
     толк в псковской школе,


чтил стиль невьянцев, молокан
     начала века,
знал, чем отличен Феофан
     от, скажем, Грека.
Чья кисть он знал и чья рука
     не без таланта...
Босс ел глазами знатока
     плешь дилетанта.


А тот настолько жалок стал –
     навроде чучел,
в ревущий возмущеньем зал
     своё канючил:
«Не буду больше... осознал...
     побойтесь бога...»
Какой он, к чёрту, Ганнибал,
     Мюрат и Того!


Ну, в лучшем случае капрал,
     ефрейторишка.
«Теперь вам, недогенерал,
     уж точно крышка!» –
так думал босс. «Такой обряд –
     карьере вилы.
Знать будет, как в калашный ряд
     с кабаньим рылом!


Он для меня теперь поблек,
     обидев крепко.
Шестнадцатый надыбал век!
     По Сеньке ль кепка?
Проходит прытких как гепард
     век голодранцев.
Туда же – псевдобонапарт,
     полурумянцев!


Стратег! Тебе любой погон –
     как бампер кошке.
Забыл, что в стае есть закон,
     закон делёжки:
добыв охотой на рагу,
     в восторге вящем
тащи скорее вожаку
     кусок послаще,


без жил, без кости, без душка
     (в том и уменье),
снискав тем самым вожака
     расположенье.
А если ты ни сё, ни то,
     скуп, глуп и вреден,
то есть предположенье, что
     сам будешь съеден.


Теперь к чему твои мольбы,
     стенанья, крики?
Делился бы – всё было бы
     тут чики-пики...»
Нью-босс на выводы был скор
     и жгуч, как перец:
«Изгой» – он вынес приговор, –
     «Перерожденец!»


И, приговору дав добро,
     в огромном зале
за резолюцию все про-
     голосовали.
Слова: «Снять с должности его»
     внесли в скрижали,
а важный пост (пока И.О.)
     достался Ляле.