Звенья одного окна скованы цепью взгляда

сяду  позади  заката,
раскосыми  глазами  Луну  провожу
прижавшись  мятой  щекой  к  траве,
почувствую  болью, 
как  сжимает  росу  шестипалая  лапа  дыма,
третьим  веком  моргают
вертикальные  линии  нитей,  смотанных  с  солнца…

и  залезет  в  стухший  огонь
дождь  лысыми  каплями  лохматить  угли,
губы  жадно  выловят  вдох,
язык  вывалит  орущее  пламя,
остроносый  студень  лица 
взберётся  бесформенной  раной  на  мокрые  плечи  бабочки,
будто  скульптор  пьяного  дня
вытрезвит  ночь  к  этой  встрече…
 
а  пока,  срезая  чешуйки  рыб,
становлюсь  послушным  псом  у  ног  тины,
и  мне  рисовать  ворон  откормленных  льдом,
на  цыпочках  ветра  отнять  у  углов  пыль,
лист  покроют  тени  голода,
и  в  затухающих  линиях  чёткость
растерзает  портретное  сходство  мазками  графита,
острый  коготь  огонь  в  крылья  вонзит
рвя  бумажные  перья…

а  солнечные  пятна  выпьют  смолу  железным  наскоком,
с  антресолей  гнёзд  свиснут  ноги  убитых  сов,
теория  вероятности  зашла  слишком  глубоко  с  белым  флагом
проливать  цветы  в  пластмассу  венков,
и  готовились  увянуть  шипами  зрители,
провести  остаток  последних  сил  в  кино,
по  белому  дыму  плывёт  небо  в  решётке  облака,
торжественный  марш  Мендельсона
венчает  сегодня  в  раба
мой  сеанс  ранним  затмением  титров…

с  одной  стороны  я  в  исподнем,  как  прилип  к  гримасе,
с  другой, – отчаянье  птиц,  как  начинка  неба,
а  рисунок  всего  лишь  клеймо  из  света
за  которым  ночь  в  темноте  оскалом  следила,
сяду  позади  заката,
дымом  стаю  ворон  сложу  в  пепел.