Полифем

***
Существует легенда о смерти Гомера. Девяностолетний слепой аэд попал на остров Иос и встретил двух юных рыбаков, которые загадали ему загадку: «У нас есть то, что мы не ловили, а что мы поймали, мы выкинули. Что это было?». Поэт размышлял над её решением долго, но так и не смог найти нужного ответа. Оказывается, грязные мальчишки ловили на себе вшей, а не рыбу в реке. Раздосадованный тем, что не смог догадаться о таком пустяке, Гомер поскользнулся, ударился головой о камень и умер. А, может, и покончил с собой, так как смерть была для него не так страшна, как потеря резвости ума.

***

- Есть один замечательный пример на проверку высоты нравственности человека. Погибающего от голода людоеда спасает другой людоед, делящийся с ним последним куском человеческой мертвечины. И задаётся вопрос: насколько гуманным был поступок второго? Казалось бы, проще отнекаться, сказать, что ситуация зло надумана, что такое в принципе невозможно. Однако, редкие люди на этот вопрос отвечают: да. Они считают, что спасти нравственного урода и есть вершина человеческой нравственности. Вопреки общепринятой морали… А каково твоё мнение?

Пал Палычу скучно. Он слушает этого случайного знакомого второй час кряду и ничего поделать не может. Побыть один на один с крымской летней ночью опять не удалось.

Солнце уже давно село, купающиеся покинули край пирса, утыкающегося в беззвучное море. Снасти с «умными» поплавками поставлены. Где-то за спиной слышны редкие голоса прогуливающихся по набережной отдыхающих, негромкие обрывки пляжных мелодий, тихий смех, и мелькают огоньки налобных фонариков: это любопытные дети бесшумно ловят крабиков размером с бутылочную пробку среди прибрежных камней волноломов. А впереди, чуть выше поверхности морщинистого глянца воды, полная луна дотягивается своим отражением до самых ног Палыча, опущенных в ласковую жижицу для поцелуев слюнявой волны.

Этот странный человек пришёл к нему на пирс со своим раскладным стульчиком, карманной пепельницей и белой тростью для незрячих совсем не случайно: пришёл один, без сопровождающих, без собаки-поводыря, сел почти у самого края пирса и попросил прикурить. Получается, запах дыма, растёкшийся из трубки Палыча по набережной, его и приманил…

- Лев Ильич, ты бы не ходил тут один ночью. Мало ли… случайно толкнёт кто-нибудь или сам поскользнёшься, - посоветовал Палыч, щелкнув в очередной раз зажигалкой слепому под «беломориной».

Лев Ильич Гомеров, тощий, высокий, похожий в темноте на складной землемерный циркуль, (в отсутствии сопровождающей его днём внучатой племянницы Нюси, молодой особы затрапезного вида, рыхлой и вечно сонной, выглядевшей полной ему противоположностью), шлялся ночью где ни попадя в своей полосатой пижаме и был особой достопримечательностью всего курортного местечка. Его ссылали сюда на лето близкие родственники, то ли дети, то ли внуки, никем никогда невиданные. Он отстукал своей палочкой каждый камень на побережье в километре вокруг ещё лет пять назад, узнавал по голосам и шагам весь обслуживающий персонал гостевых домов и их хозяев, а заодно и многих отдыхающих, как вновь прибывших неделю назад, так и прошлогодних, отсутствовавших тут в холодное время года.

   К нему, персональному пенсионеру какого-то там значения, относились снисходительно: старались не замечать и не заговаривать с ним попусту, потому что отвязаться от него было проблематично. Лев Ильич при разговоре обычно держал собеседника за локоть и не отпускал, пока разговор не закончится. А поговорить он любил. Хотя и не видел, слушают его или нет и какие гримасы на лицах при этом корчат.

Случайно или специально обиженные его вопросами люди говаривали по горячности, что на прежнем месте работы он служил то ли тайным осведомителем, то ли, вообще, палачом. Зеркальные очки на его горбатом топорном носу мешали заглянуть ему в слепые глаза. Любопытствующий видел в тёмных стёклах обычно только отражение самого себя и искажённое в линзах пространство за своей спиной, что взаимному пониманию никак не способствовало. Более того: создавалось впечатление, что человек беседовал вслух сам с собой и чувствовал от этого себя довольно глупо.
 
А ещё неунывающий и вкрадчивый Лев Ильич был необычайно музыкален и любил напевать себе под нос разные мотивчики, коих на все случаи своей непростой жизни имел бесчисленное множество: от советской попсы и «Битлов» до Генделя с его «Ацисом и Галатеей» со знаменитой арией Полифема: «О, румянее вишни!» Голос у него был басовитый, но глуховатый и осторожный. Вступал он обычно в любой слышимый им разговор как бы невзначай, как и в оркестре, за спинами беседующих, добавляя в содержание исполняемого произведения контрапунктом свою основательную ноту (старого деревянного фагота) точно и неопровержимо.

Пал Палыч знал уже, что настиг его Лев Ильич этой ночью не просто так, а по очередному капризу собственной фантазии, с которой могла справляться днём, в видимом свете, только терпеливая Нюся, отвечающая больше за санитарное состояние инвалида по зрению, а не по тёмной душе. Племянница в крайних случаях смело посылала его с неразрешимыми вопросами просто на хер, понимая, что идти старику больше некуда, и была права по-своему, не потакая почём зря его вздорности. Но Пал Палыч редко к такому прибегал, разве уж при очень хорошем клёве, когда любое вмешательство со стороны в нервный процесс подсечки и вываживания рыбы исключает из советчиков не только несчастных увечных, но и родную мать.

Этой же ночью пауза затягивалась. Рыба решила, видимо, прикорнуть, дав возможность Льву Ильичу выговориться и заскучавшему Палычу немного поразвлечься, чтобы не уснуть до рассветного клёва.

Они одни восседали на пирсе: Палыч – спустив ноги в воду, Лев – на раскладном стульчике, положив острый подбородок на сцепленные пальцы рук у основания трости. Оба – лицом к морю.

Палыч произвёл превентивный выпад:

- А я тебе так, Ильич, отвечу: если кто-то будет тонуть, о помощи у тебя просить, ты у него фамилию будешь спрашивать или социальное положение, что ли? Вот когда вытащишь пострадавшего на берег, тогда и спросишь. Так и с людоедами твоими. Сначала спаси, а потом суди: что их до такой жизни довело – голод или порочное поведение. Может, они с жиру бесятся, а, может, ничего хорошего с детства не видели. Откуда им твою мораль знать?.. Чем это она тебя так беспокоит?

- Нравственность и мораль вещи разные, - прогудел слепой. – Нравственность, она для себя, для оправдания собственного жизненного комфорта. Мораль же вещь социальная, показательная, то есть, как люди к твоему поведению отнесутся.

- Так и я о том же! Твоё дело спасти, а судить дело Божье. Разве не так?

- Это после жизни. А в современном мире пока общество судит, кто прав.

- Не общество, а законы определённого государства, - мягко уточнил Палыч. - А они на другое направлены. Законы придуманы, чтобы сохранить структуру власти и саму власть, которая находится в руках людей весьма безнравственных. И, что бы они о себе ни мнили, по большому счёту судить других эти люди не имеют права. Морального, кстати…

В этот момент Палычу показалось, что цвет поплавка изменился на какое-то мгновение с зеленого на красный, но вновь восстановился и застыл в прежнем виде. Палыч, схватившийся было за удилище, вернул руку в прежнее положение: на голое, обожженное пляжным солнцем, колено.

- Клюнуло? – спросил Ильич.

- Показалось… Просто кто-то леску задел в темноте, - ответил Палыч, поймав себя на мысли, что начал-таки отчитываться перед Ильичом за каждое своё неловкое движение.

- А можно я удочку в руках подержу? – попросил Ильич. – Сейчас тихо. Ничего не мешает. Мне кажется, я почувствую, что там, под водой, происходит. Я тебе рассказывать буду, а ты там уж сам решай, что делать… Попробуем?

- Давай, попробуем, - согласился с усмешкой Палыч и вложил Льву Ильичу в руки одно из удилищ.

Замерев на какое-то время, старик притих и затаил дыхание, а потом попросил окунуть удочку в воду, чтобы вся леска вместе с катушкой намокла. Так, мол, его связь с подводной стихией будет совершеннее.

Палыч аккуратно выполнил его просьбу, решив зря не противоречить слепому. Всё равно клёва нет. Да, глядишь, Ильич и замолкнет на какое-то время, сосредоточившись на сигналах с морского дна.

Приткнув мокрое удилище между ног и уперев его концом себе в живот, коварный слепой, однако, не затих, а начал почти утробно вещать что-то нечленораздельное.

- Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

Он начал с Первой песни «Иллиады», изредка прерываясь и к чему-то прислушиваясь внутри себя. В такие моменты он касался мокрой плетёной лески на катушке и, казалось, чуть пошевеливал пальцами на шпуле. Палыч внимательно наблюдал за его действиями, ожидая команды, и изредка бросал взгляд на замершие в ночи светлячки поплавков. Ему, как инженеру, было ясно, что Лев Ильич из живота посылает в воду низкочастотные импульсы, но как он принимает отражённый сигнал и чувствует ли что-то вообще оставалось загадкой.

«Неужели всю «Иллиаду» наизусть прочитает?» - подумалось Палычу среди бормотания, но, дойдя до списка кораблей ахейцев во Второй песне, Лев чтение прервал.

- Тебе надо глубину побольше сделать, наживку почти до дна опустить, - подсказал старик. - Там под камнем горбыль хороший стоит, а креветку за водорослями не видит. Сможешь на метр вправо перебросить?

- Попробую, - согласился поражённый Палыч.

- Пробуй, - приказал Лев Ильич. – И бросай лучше подальше, я ему насадку сам к носу подтяну.

Так и сделали. Через десять минут полукилограммовый окунь-горбыль уже мирно сидел в садке.

Лев Ильич взялся за другую удочку, дочитал Вторую песнь «Иллиады» до конца и попросил прикурить у Палыча в очередной раз: руки его были мокры и бледны в отраженном от водной поверхности лунном свете…

***

 Утро началось лёгкими пробежками прибрежного бриза. Первыми проснулись бакланы. Застывшие ночью острыми тенями на погружённых в море базальтовых скалах, выбеленных их помётом до известнякового цвета, птицы низко и бесшумно сорвались с каменного ночлега и разлетелись параллельно морской глади в разные стороны. Следом закликали чайки, склёвывая с воды что-то съедобное, то ли всплывшее, то ли смытое волной с водорослей притопленных валунов, то ли пригнанное течением или ветром из соседней бухты. Чуть поодаль, в каких-то ста метрах ближе к горизонту, редкими швейными стежками прошивали солёное полотно афалины. Хвойные запахи сосны и можжевельника, сползающие с остывших гор, смешались с запахами акации и рододендронов, вовремя политых у приморских домиков заботливыми горничными. Мир вылуплялся из ночного яйца, как оперившийся в жёлтый пух цыплёнок, и сразу становился на ноги, чтобы показать себя во всей красе, обещая быть солнечным и трогательно бестолковым…

Через четверть часа Пал Палыч спешно возвращался к себе в номер как никогда издёрганный и уставший, но гордый собой. Отягощенный целым садком горбылей, он в голодных мыслях своих витал в облаках кухонного пара и шкворчащих сковородок, щедро предполагая уловом своим накормить и себя, и ещё полгостиницы, включая и персонал. И вспоминал, что последний раз он чувствовал себя похожим добытчиком лет в семнадцать, после первой получки на заводе, когда купил маме обещанные ей золотые часики «Чайка» и мама плакала от счастья и подарила ему в благодарность первую в его жизни гитару за семь рублей пятьдесят копеек… Эх, «море-море, мир бездонный»…

По правде, и рыбалка кончилась только потому, что закончились креветки. Тогда-то Лев Ильич и спровадил Палыча спать, а сам остался дремать на раскладном стульчике лицом к восходящему солнцу, попросив на прощанье зайти к нему в номер и подсказать Нюсе, где он задерживается, чтобы она не волновалась.
 
Палыч, едва сделав шаг через порог своего гостиничного прибежища, отправил улов в холодильник и никуда больше не пошёл, плюхнулся на кровать, пытаясь унять расшалившееся от волнения сердце и привести урчание в животе и пляшущие мысли в порядок.

Что там наговорил ему полоумный Лев Ильич ночью?

Что он потомок Гомера от сына Одиссея Телемака и прядильщицы шерсти с благословенной Итаки? Что миф о Полифеме, одноглазом циклопе, ослепленном Одиссеем, вовсе не миф, а их семейное предание? И те народы, кельты, иллирийцы и галлы, потомки безобразного Полифема и прекрасной Галатеи, морской нимфы и праотца пастухов, будущие Гомериды, прямые наследники первого из музыкантов и отца ритмической речи, не растворились в многочисленных отпрысках, а сохранили божественный слух и проклятие слепоты? Что он, Лев Ильич, один из последних, который владеет этим даром в совершенстве, а вынужден применять его только по властному принуждению? Что он «слышит» и «чувствует» всё живое, едва к нему прикоснувшись, а пользуются этим прожорливые каннибалы?

И как он перед рассветом доказал это, подозвав свистом к пирсу дельфина и пообщавшись с ним на его трекающем языке, зажав пальцами ноздри своего огромного носа…

Дельфин уплыл. Впечатлённый случившимся Палыч не удержался и спросил у слепого:

- О чём это вы с ним?..

- О креветках. Завтра к вечеру сюда афалины стайку подгонят. Ты у ребятишек сачок напрокат возьми. Зачем тебе деньги зря на наживку тратить?..


Палыч проспал до полудня и проснулся от духоты, скопившейся в комнате. Кондиционер, конечно, включить он забыл. Вышел потный на балкон и тут же окинул взглядом и набережную, и недалёкий пирс. За голыми телами купающихся Льва Ильича было не рассмотреть. Тогда он вспомнил о своём обещании ему, наскоро умылся и спустился на первый этаж в номер, который занимали Лев с Нюсей. Постучал в дверь. Она оказалась не заперта. И Палыч прошёл внутрь.

В прихожей было слышно льющуюся за стенкой воду, брызжущую на душевой поддон. Решив объявить о своём присутствии, Палыч громко произнёс:

- Нюся! Это Палыч! Вы меня слышите?.. Лев Ильич не возвращался ещё?

- Привет, Палыч! – послышалось из-за двери ванной комнаты. – А разве он не с вами?

- Нет! Сам его ищу!

- Тогда не уходите. Я сейчас к вам выйду!

Мокрая маленькая бесцветная Нюся, похожая на медузу, завернутую в большое пляжное полотенце, косолапо прошлёпала к своей бельём и тряпками заваленной кровати, присела на неё, не убрав с покрывала наброшенное, и начала сушить волосы полотенцем поменьше.

- Где же вы его бросили? – спросила она равнодушно, будто и не ожидала ничего другого от Палыча. – На пирсе?.. И давно?.. Ах, выспались уже?.. И что?.. Как рыбалка?.. Так он просил вас зайти ко мне и предупредить?.. А вы не зашли… Почему?

- Как-то так вышло… Уснул… Вот сейчас вспомнил… Он не приходил? Может, с ним что случилось?

- Может, и случилось, - успокоила Нюся Палыча, криво усмехнувшись, – Вам-то что теперь до этого? Кто-нибудь другой найдёт. Да и Лев Ильич уже взрослый мальчик: девятый десяток доживает. Не заблудится.

Её голос немного утешил пришедшего, но не убедил в полной безопасности брошенного Палычем товарища по рыбалке, которому он теперь должен был отплатить хотя бы заботой о его благополучии.

- Он мне рассказывал тако-ое… - проговорился Палыч. – Знаете, даже показалось, что у него с головой не всё нормально.

- Да?.. – так же безучастно переспросила Нюся, продолжая тереть голову полотенцем. – И про подвалы НКВД рассказывал? Про допросы секты людоедов, в которых он участвовал? Про слепого композитора Баха с двадцатью детьми? И про академическую капеллу, которой он руководил сорок лет?

- Н-н-нет…

- Ну, будет время, расскажет ещё… Вы, Пал Палыч, ему не слишком доверяйте. Он, бывает, такое загнёт, что мало не покажется…

- Так кто же он? Как к нему относиться?.. И…

- А никак! – вдруг резко прервала Нюся его вопросы. – Не обращайте внимания. Обходите стороной. И, главное, голоса не подавайте или руки… Вы бы раньше ко мне подошли и спросили, я бы вас научила, как всех… У вас наушники есть?

- Есть.

- Вот! Заткните ими уши, включите себе духовную музыку Бортнянского и глаза закройте хотя бы на денёк. Может, тогда и поймёте что-то…

- Я не выдержу, - признался Палыч.

- А зачем тогда к нему лезете? Отвернитесь и молча пройдите мимо… Или у вас тоже третий глаз открывается?

- А у Ильича? – не удержался от вопроса Палыч.

Нюся закончила с жидкими волосами и сбросила мокрое полотенце за спину.

- Он у него и не закрывался никогда, - сказала она так буднично, по-домашнему, что Палыча покоробило от её откровенности. А Нюся, оценив его реакцию на сказанное, добавила: - Все вокруг только того и ждут, чтобы он у него закрылся. И я их понимаю… Если знаешь, что есть кто-то, который знает о тебе больше, чем ты сам, причём и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, жить с этим ой как тяжко!.. Хотите, кое-что покажу?

И, не дождавшись ответа, она вынула из прикроватной тумбочки старинную подзорную трубу в дорогом футляре. Палыч поднял брови от изумления.

- Его?!

- Ну не моя же!.. Бывает, встанет ночью, приставит её ко лбу, в окно на море направит и подсвистывает так тоненько-тоненько носом. Я у него спрашиваю: с ума сошёл? А он говорит, что дельфина зовёт, чтобы погоду на завтра определить. Дельфины, говорит, по всему Чёрному морю общаются, сейчас информацию за минуту соберут и доложат… Понимаете?

- Не понимаю, - признался Палыч, но говорящего утреннего дельфина не выдал.

- Или вот… - не унималась Нюся, доставая из тумбочки ракушки, камешки, деревяшки и черепки, явно долго пролежавшие в морской воде. – Это что, как вы думаете? Это из Партенита. Остатки украденного у тавров деревянного идола Артемиды и затонувшего корабля Ореста, на котором он, убийца собственной матери, намеревался спасти свою сестру Ифигению из таврического плена. Так вот, Лев Ильич не просто верит, а точно знает, что они до Греции не добрались, как утверждает Еврипид, а разбились в шторм о скалу Плака при выходе из Карасанской бухты. Якобы это хранится в памяти всех Гомеридов… Как вам?

- А почему бы и нет? Разве такое нельзя предположить? – неожиданно начал заступаться за слепого Палыч. – Он мне такой список кораблей наизусть зачитал, я и двух строчек не запомню. А тут, подумаешь! Какой-то пацан через триста лет после Гомера всё перевирает. Еврипид, случайно, не слепой был? Нет?

- Нет! Красавец был, пальчики оближешь! - ответила Нюся, посмотрев на Палыча с лукавым подозрением. – А о Борхесе он вам ничего не рассказывал? Он серьёзно считает его своим отцом.

- Неужели?!

- Именно так… - Нюся поднялась с кровати и подошла к зеркалу, чтобы расчесать волосы и продолжить говорить специально для Палыча, повернувшись к нему спиной.
 – А первый глаз Ильич выколол себе на годовщину свадьбы. Матери своей жены в отместку. Чтобы все говорили тёще, что у неё зять кривой…

Униженный плоской шуткой Палыч дёрнул за хвостик полотенца у неё под мышками. Тяжелая материя упала на пол, а он ушёл, даже не оглянувшись на её колкий позвоночник и голые рёбрышки-щупалица…

***
 
Рыбу Пал Палыч запекал в фольге целиком. Раскладывал её в рядок на решетке мангала, установив его прямо перед гостиницей, в том месте, где стальная лестница опускалась с парапета в море. И видно Палыча было отовсюду, и запах доходил до тех, кому угощение и готовилось. Хлеб, вино и овощи, по общему правилу, были с приглашённых. Мясо, по желанию – готовили сами гости, пока угли не остыли.

Поглядывая по сторонам, он всё выискивал среди прогуливающихся долговязую фигуру Льва Ильича и, не находя её, утешал себя тем, что старик, похоже, спит себе в прохладе номера и ни о чём бренном давно не помышляет.

Когда уже уселись за стол под тенистым навесом и выпили по второй за удачную рыбалку, кто-то заметил, что сегодня слепого что-то не видно. Кто-то видел его сидящим утром на пирсе, кто-то рассказывал, что заметил его уходящим на запад в сторону пляжа санатория Утёс, а редкие из гостей решили, что он подался на северо-восток к источнику Пугача-Чокрак в Малом Маяке, километрах в десяти в гору, где не раз его встречали.

После четвёртой, когда рыба была съедена и на остывающие угли мангала положены были шампуры с шашлыками, вспомнили о Нюсе. Послали за ней в номер мальчишку. Нюси в номере не оказалось. Стали вспоминать, что она собиралась сегодня на морскую экскурсию в Ялту и могла прихватить Льва Ильича с собой, с чем многие согласились.

С шашлыками приняли по шестой, и Палыч в порыве откровения рассказал об удивительных способностях слепого старика в общении с дельфинами и пригласил всех взять детские сачки и проверить правдивость его слов о стае креветок у пирса, благо вечер наконец-то наступил и пора бы окунуться.

Глотнув на дорожку по стаканчику, шумная компания двинулась на промысел. И каково же было удивление всех, когда через полчаса охоты они насобирали в водорослях полведра прозрачных бойких рачков, которых ранее здесь никто и в глаза не видел. Креветок сварили в большой эмалированной кастрюле и послали по такому случаю женщин в магазин за шампанским. Холодное, оно оказалось очень кстати. Все поднимали тосты за здоровье Льва Ильича и договорились идти встречать теплоход из Ялты, приходящий в Алушту к полуночи.

Но до этого времени немногие дотянули. У кого-то дети захотели спать, какие-то из женщин решили уложить притомившихся мужей в номере, да так там с ними там и остались, кто-то уснул прямо на шезлонгах и художественно храпел, а Пал Палычу опять стало скучно и тревожно.

Море натружено гудело, как уставшая от напряжения мышца. На мутноватую луну снизу наезжала плотная туча, как подбитое веко на одинокий глаз, закатившийся под лоб бессмертного Полифема от могучего удара сбежавшего Одиссея. Ветер с моря накатывал на берег долгими и плотными порывами то в западной, то в восточной стороне полукилометровой набережной, словно находил прорехи в плотном одеянии ночи. И оба воздушных потока, с берега и с поверхности воды, сталкивались в области прибоя всё жестче и нетерпимее, поднимая волну у парапета всё выше и выше, сталкиваясь друг с другом, будто небесный ослепленный циклоп в отчаянии сбрасывал в пучину обломки громадных скал, пытаясь попасть в триеру наглого Улисса.

Из ничего рождался шторм.

Волны гремели о камни и волноломы, выделываясь друг перед другом, как пьяные подростки, кто из них хитрее, а кто сильнее. И им было наплевать на то, что где-то лодка или теплоходик не успели пристать к берегу, что кто-то задержался в море на рыбалке или, того хуже, заплыл далеко на хлипком надувном матрасике за буйки к каменным скалам, убелённым бакланами, чтобы показать случайной девушке с пляжа «ложе любви» - просто солёную лужицу в центре плоского базальтового островка.

Ни о какой рыбалке Палычу уже и не мечталось. Он ещё какое-то время посмотрел на подбитый, заплывающий глаз луны. Вспомнил ещё раз о пьяном циклопе. Но успокоил себя тем, что мудрые ялтинские мореходы, не в пример Ильичу с его вещими дельфинами, по такому прогнозу погоды прогулочный теплоходик из порта в Алушту не выпустят. И потопал к себе в номер на любимый и безопасный балкон слушать шторм в положении лёжа.

***
             
    Тело Льва Ильича выбросило на берег утром. Оно застряло в волноломах как-то несуразно переломившись в двух местах и больше походило на тент от навеса соседнего кафе. Он, сорванный ветром, плескался рядом, с тою лишь разницей, что пижамные полоски штанов Льва Ильича были чуть ярче выцветших полосок тентового брезента.

И Нюся к этому времени уже вернулась из Ялты на дорогом такси, на которое ей еле-еле хватило недогуленных денег, и в немом удивлении поднимала выщипанные брови, не соображая, что вокруг происходит.

А Пал Палыч, полуодетый, смотрел с балкона на спасателей, которые с парапета тащили утопленника привязанными к его ногам и груди верёвками на набережную, а мстительные волны, будто издеваясь, то мешали, то помогали им в их нелёгком труде, или подбрасывая на гребне, или вновь и вновь ударяя безжизненное тело аэда о камни…

Через неделю, когда море утихло, о Гомерове забыли.

Приехали новые отдыхающие. Луна, как ванильное мороженое, вытаяла на ночном крымском небе до крошечных капелек сладких звёзд, слизываемых к утру лёгкими облачками. А Пал Палыч, насаживая на крючок бесплатную креветку, нет-нет да окунал всю удочку в воду и осторожно касался пальцами лески, закрыв глаза. Но рыбы молчали. Им теперь разговаривать было не с кем.