Цыганское счастье

         
            ЦЫГАНСКОЕ  СЧАСТЬЕ

                ...Тане Букатар

Ох и израненным же вернулся Тимошка с войны Отечественной! А тут ещё костыли в поезде скрали, пусть допотопные, так ведь в помощь были – пришлось в садочке у станции взять коряжину и, опираясь на неё, ковылять аж до родного села.
Стеная от боли, да поминутно стирая, с иссечёного горестями лба, пот, поглядывал он на знакомые с детства места и страдал – вот ведь и  перелески округ те же, и дорога лежащая под горку с пересохшими за лето глубокими колдобинами, а голова стала другой, контуженной, а посему, нет-нет, да начиналось перед глазами кружево из зелени, дерев и синевы небесной.
Падал Тимофей, отлёживался малость, поднимался и упрямо шёл дальше.
     В низине охолонув в ручье покрытую мелкими шрамами грудь, лицо, он глянул на холм, который предстояло перевалить, взвыл что-то бравурное, чтоб не помереть, да и пошёл на приступ…
     Лишь на закате добрался Тимошка до своей крайней к селу избушки, выдохнул всё тяжкое, перекрестился на четыре стороны, вошёл в пустоту горницы и потеряв сознание, рухнул на пол, подняв в воздух пыль её одиночества.
***
Очнулся он от горестных, высушенных временем голосов старух. Они, видно, не найдя в нём жизни, обсуждали, как обмыть новопреставленного, где упокоить и чтоб всё было по-христиански...
Тимошка попытался привстать – не смог. Голова закружилась, голос он в себе не обнаружил, а соседки все печалились, вздыхали и тихо переговаривались. Сквозь годы узнал Клавдию:
– Поди аж от Берлина Тимошка шел, а дома помер.
В тон ей, почти пропела цыганка Роза: 
– Сердце его сжалось в кулак, а помочь было  некому, не нашел Зумруды своей! Эх, ром баро, в раю видно встретитесь.
Ее соперница по молодости, с лицом точеным годами и горестями, будто выпиленным из слитка бронзы, Динара вышла из их печали не преминув куснуть соседку:
 – Роза, тебе сто лет в полночь стукнет, а все про любовь скулишь, как молодуха! От ран он помер – видала как грудь шрамами изрисована?   
Но за той, как говорится, не задержалось:
– Ты на свою посмотри – однако жива?!
Динара, тут же забыв по какому они тут поводу собрались, грозно кряхтя, попыталась привстать:
– Ах ты разлучница!
Но Роза повелительным жестом посадила ее обратно:
– Сиди, подруга, спокойно, не о тебе сейчас речь. Я вот очень жалею, что не успела Тимку спросить – не догонял ли наш цыганок его прабабушку на галопе, да в чистом поле? Ведь лежит величественный, кудрявый – цыган и все тут!
Динара нарочито вздохнула – дескать, что с дурочки взять:
 – Опять она размечталась!
Роза взвилась:
– Завидуешь, Динка?
Казачка Матрена, лет семьдесят назад забытая в селе непутевым муженьком чубатым, пьющим и охочим до баб, вовремя вмешалась:
–  Вас, девки, хоронить, видно, рано – не все прояснили за любовь. Вы бы о новопреставленном лучше подумали!
Однако Розу ее укор не остановил:
- Дэв ла лэ! Тоска убивает душу человека, а тело.., тело так - сосуд, глянь на Динку.
Раздался звук упавшего колодезного чурбачка, видно Динара встала:
– Сегодня же ворону дохлую за домом твоим зарою!
Роза живо откликнулась:
-  Кого пугать вздумала! Я тебе что, хохлуха с рынка?
-  Хуже!
Бряцнули монисто, видать тетка Динка приняла боевую позу. Но Матрена грозным голосом вновь оборвала очередную распрю:
 – Тихо! Так вот, кончилась в Тимошкином сосуде жизнь и я, как староста, вам объявляю – омыть солдата, причесать, да на столе в цветах положить!
Динара тут же сникла:
– Нет у него больше стола...
– Значит на крылечке отпоем, отмолим.
Тихая, златоглазая Клавдия добавила:
– Да, да, местечко потом, где упокоить, найтить надо и чтоб всё было по-христиански!
      Тимофей не смог больше слушать бабок и так возмутился душой, слушая как поругиваясь, его живого готовятся отпеть, что нашел в себе силы подняться и покачиваясь показался в проеме двери;
-  Это что же вы, соседушки, удумали, а?!
Те вскочили, как молодухи и вопя от страха, кинулись со двора. Он чуть слышно хохотнул и позвал:
– Стоп, солдатки родимые, контуженный, однако живой я!
Он вмиг заслабел, сел на крыльцо, стал крениться на бок, но старухи тут же вернулись, ухватили под руки и усадили прямком, поглаживая и радостно причитая:
-  Тимоша, сдюжил?
-  Ага.
- Не поддался фашисту, худыш?
- Не…
-  А медалей-то сколько!..
-  Да, ну, тетка Матрёна, всего четыре, а не найдётся ли корочки хлебца, да молока глоток – oбессилел...   
Та звонким эхом откликнулась:
 - Мигом, солдатик! Как раз все стада к твоему приезду подоили и караваев напекли!
- Ну и язык у тебя, тётенька, ослобонился видно от зубов и полощется… 
Динара расхохоталась. Матрена воткнула руки в боки:
- А ты посватайся, Тима, я тебя так накусаю, что враз на ноги станешь!
Он вытер рукавом холодный пот слабости со лба и через силу улыбнулся:
- Ага, а потом ими же вперёд из хаты…
Бабки рассмеялись. Матрена их презабавно передразнила:
- Хе-хе-хе! Не окочурьтесь на радостях! Ты мыслями-то к жизни обратись, солдатик, а вы, девоньки, чем деснами блистать, огурчиков ему солёных, да картошки вчерашней для резвости принесите, вишь как вянет герой наш!
Тимофей попросил еще и отвару травяного, горячего, но его уже не слышали. Роза браво крикнула:
- Лицо омой, герой!
И бабки кинулись за провиантом.
У калитки, Клавдия тихо шепнула Розе:
– А че-то он ни о родителях своих, ни о Зумруде не спросил...
Та строго наказала в ответ:
– И ты молчи, может контузия пока память отбила, а значит отдохнет, поправится.
Клавдия согласно кивнула.
Тимофей проводил взглядом соседок, сполз с крыльца наземь и тоскливо оглядел двор:
– Н-да... Всё в бурьяне, колодец так покосился, что еще чуток и уронит cвой навес, опять же цепи нет, ведёрка...
Он поставил кусок бревнышка на попа и долго осматривал его щербины, как линии судьбы на ладони:
 – Э... Да что мне всё это? – Зумруду сгубили фрицы проклятые, цыганочку мою несравненную! Ох, видно и пытали нехристи командира разведчиков капитана Околицу… Вдруг, неожиданно быстро для своего состояния, он выхватил из-за голенища нож и всадил в бревнышко:
– Твари!
Тимофей тут же вновь заслабел и медленно вытер снова покрывшееся испариной лицо:
-  Прости, жена, не смог тогда я отмстить, лежал в госпитале весь порезаный врачами, да спелёнутый!..
Тимофей с тоской глянул на небо:
-  Ах, какая была девка - огонь, океан бушующий! 
Он медленно завалился на бок и потерял сознание.
И как это бывает во сне, осветилась душа его нереальным радужным цветом и вышла из него к лежащему Тимофею Зумруда. Она была в свадебном платье, на голове венец из ромашек, на высокую грудь ниспадала черная коса увитая лентами. В руке цыганки – алая, шелковая рубаха:
– Вставай, любимый, свадьбу проспишь!
Не открывая глаз, Тимофей медленно поднялся с земли, а Зумруда сняла с него гимнастерку, надела рубаху и подпоясала плетеным ремешком. Потом невеста на миг растаяла в воздухе, но тут же вновь появилась в окружении помолодевших на целую войну соседок Тимофея. Показались близ двора и поющие, празднично одетые цыгане.
Родители жениха, Иван да Марья, торжественно ждали процессию, стоя у крыльца. Цыгане перегрупировались - справа от невесты пошел крепкий, бородатый отец Романо, зажав в руке, как поводья, клубок лент, кои держали гибкий стан дочери, слева – мать Кама, еще красивая, статная, лет сорока, а сзади – два маленьких брата, они несли шлейф фаты.
Тимофей открыл глаза. Отец Зумруды, Романо, мизинцем будто закованным в золотой перстень, указал на него насмехаясь:   
– Посмотри на Тимку, дочка, он ведь и росту небольшого, и попивает, и буянит часто, гармошки рвет от радости жизни – одумайся, чайори!
Зумруда гордо выпрямилась, натянув ленты-поводья и свела речь отца на нет единым словом:
–  Мужчина!..
Романо сжал пальцы в кулак:
-  А ещё, он передрался за тебя со всеми нашими!
И снова вступилась за жениха Зумруда:
– За счастье свое сражался!
Тут и голос Тимофея зазвенел в этом радостном сне, как клинок:
– Да, баро, было...  И кольями бились, и ножами ранились, отдай дочь – люблю!
Цыгане нарочито схватились за головы и слезно взмолились:
-  Не отдавай, баро! Погибнет она с ним!
Добавила огня в полымя и мать невесты, Кама:
-  Кровь цыганскую разбавишь, дочка, а ведь мы ее от самой Индии принесли, сохранили!
Зумруда удивленно изогнула бровь:
– Мамо, да ты посмотри на Тимку – он же наш!
Папа Романо взревел:
-  Не отдам!
Зумруда капризно топнула ножкой:
– Люб он мне!
Отец же, войдя во вкус обряда, страшно выпучил чернющие глаза:
-  Отрекусь!
Цыгане, было, поддержали старшего:
-  Так, баро, так! Прикажи-ка девке построже, бичом ее!
Но Зумруда вмиг окоротила их:
– Эй! Свободу цыганскую не замать – сама решу с кем жизнь прожить, так гласит наш закон!   
Кама возмутилась:
– Ах, мудрая какая! Злата требуй за нее, отец!
Опять запричитали цыгане:
-  Романо, пропадет твоя дочь с безлошадным, красота ее сгинет в чужой семье!
Романо аж подпрыгнул:
- Дорогая девка, а, ромалэ?..
Те до неба взвинтились голосами, как стая всполохнутых галок:
-  Цены ей нет, Баро, не отдавай! Хасием!
       И вопили ромалэ, чуть не волосы на головах рвали от горя-горького!
Зумруда же, хохотала до слёз от ритуального действа, хотя и сама добавляла градус пронзительным криком: 
– Спаси, Тимоша, укради меня у жестокого батюшки!
И тут Романо взмахнул плетью:
– Хватит! Прокляну, если гору золота за тебя не даст!
Жених заметался по двору, выворачивая свои карманы в поисках сокровищ:
-  Отдай Зумруду, отец, коней воровать до конца жизни буду!
Тот всей пятерней ухватился за свою курчавую, как облако, бороду:
– М-м-м!.. Нет! 
Тимофей аж зубами срипнул – так жаждал конца обряда! Он обернулся за помощью к своим родителям:
-  Ой, родные, горе мне – нет у меня коня, да брички! Как похитить, любимую?
Те приосанились и батька дал ему ответ, да так, чтобы и цыгане слышали:
– Зато у нас ты есть!
Мать Марья поддержала:
– Верно, Ваня, и коровка с телком!
Двор грянул от хохота. Шустрая Мотя воспользовалась моментом и призвала сельчан содействовать свадьбе. Она сдернула с ближайшего парня шляпу и пританцовывая пошла по кругу:
 -  Скинемся, земляки, не дадим жадным родителям любовь загубить!
     Русские отдавали, сколь могли, цыгане же, вдруг, запели, а Матрена заголосила:
– Ой мало, ой продадут нашу Земфирочку богатому, да толстому... 
Вступилась даже Роза:
 – Пощади их, баро, этим двум упрямцам вместе жить надо!
Кама отмахнулась от старухи:
 – Не лезь не в свое дело, цыганка! 
Но та проявила, в ответ, невиданную щедрость:
-  Козу свою отдам – в сыре будете  кататься с Романо, как в масле!
Кама рассмеялась и съязвила:
-  Для мужа своего прибереги, - совсем заездила Гришку, кожа да борода остались!
Роза аж взвизнула от такого укуса:
– Что ты сказала?!
     И быть бы цыганской распре, но Матрена и тут загасила искру ссоры, подскочив к ним с целой шляпой денег:
– Не ссорьтесь, девоньки, глядите, тут много по нашим голодным временам, - соглашайся Романо и ты не перечь, Кама!
Цыган, не глядя на «золото», взял шляпу и отдал дочери:
–  Счастья вам, - его за деньги не купишь!   
Цыгане величаво запели свадебную, молодые встали перед родителями на колени, те их благославили, а потом Тимофей взял Зумруду на руки и понес по двору, пританцовывая. Парни бросились вокруг них выплясывать, сияя от радости, Матрена, будто молодуха, все бегала от цыган к русским и казала на жениха:
– Чи цыган, чи русский? И кудряв, и смуглый, ах, хорош!
Клавдия, будто впервые увидев Тимошку, удивленно всплеснула руками:
– А родители его русые, чудеса твои, Господи!
Все и смеялись, и пели, и радовались. Лишь Роза, обиженная Камой скрылась в толпе:
– Ну и ладно, пусть коза у меня останется! Гриша мой, ты где?..
***
Тимошка после брачной ночи, залез на хату и прыгнул вниз головой в стог сена – не нашёл лучшего выражения счастья, сломал два ребра!
Прибежавшая знахарка обмотала ему грудь кумачом и сказала:
– Всё у них по правилам - из ребра Адамова сотворил Господь Еву-Зумруду и ничё, что муж бестолковый косточки надломил – на счастье!
     И смеялись потом, и плакали всем людом, а уж пели! Но вдруг, война...
Гулять бы молодоженам третий день свадьбы, а они ушли добровольцами на фронт. Зумруде едва исполнилось 18 годков, Тимофею - двацать два.
***
В городе, на пункте мобилизации, пожилой майор долго смеялся над поломанным ребром адамовым, а потом определил супругов в некую спец.группу, добавив, что повидал на прошлой войне таких вот отчаянных – бесполезные, мол, гибнут сразу, не послужив Родине как следует!..
Так и попали Зумруда и Тимофей сначала на подготовительные курсы, а потом в диверсионную школу под Москвой, где обучались особой стрельбе, работе со взрывчаткой и тактике тайной войны. Виделись они редко в силу занятости, а потом и вовсе надолго расстались.
***
Однажды, словесной цыганской почтой получила Зумруда страшную весть об уничтожении немцами родного посёлка и что погибли там и старики, и вся родня…
      Ни слова не сказала она тогда Тимофею, но на очередном задании, цыганка оставила напарницу ждать в лесу, вышла на рассвете к одной из деревень, перерезала семерых дремлющих часовых, освободила плененных жителей из амбара, облила бензином дома с расквартированными фашистами, несколько бронемашин и всю эту нечисть сожгла.
Уйти ей удалось, но по возвращению диверсантку тут же арестовали «органы». Начальников поразили жестокость и профессионализм 18-ти летней девчонки.
      На допросах она им не открылась в своём семейном горе, твердила только, мол, действовала по обстоятельствам и что будет и впредь, так же безжалостно уничтожать фашистскую сволочь!
Как уж там чекисты реагировали на подобные ответы, пока не известно, но в итоге, ей простили неуставные действия и, по указу сверху, отправили в курскую разведшколу.
Тимошка же, как ни просился, туда не попал. Зато руководство удовлетворило его другую просьбу - отправило на фронт. И лишь отвоевав уже добрых полгода и отличившись такой удалью, что в пехоте ему стало тесно, определился он, наконец, в разведроту.
Воевали они c Зумрудой ещё аж два года на разных фронтах, а потом цыганское счастье кинуло их, наконец, в объятья и оказался Тимофей под командованием родной жены!..
      Шёл уже 43 переломный год войны, сражались супруги в составе Гвардейского Сибирского Полка, обороняя теперешний Волгоград, проявляли чудеса храбрости, как, вдруг, однажды, Зумруда, вместе с пятью разведчиками, не вернулась с задания….
***
... Тимофей пришел в себя, дополз до колодца, обнял его и замер, все еще находясь во власти увиденного чрез обморок прошлого...
Вдруг, за калиткой раздался визг Матрёны:
-  Глядь, девоньки, солдатик-то деревяшки тискает, вместо того чтоб ко мне прижаться – боится моего полымя последнего!
Тимофей тяжело поднялся с колен:
– Ну откуда ж столько яду в этой беззубой бабке?!.
Соседки и трое оставшихся в живых стариков, смеясь, внесли во двор скромные узелки с провизией, гармошку и расстелили посередь двора  скатерку.
Мотя тут же подсела к солдату:
-  Питайся, герой, скорей, а то нам страсть как мужики в селе сподобны – хозяйство будем подымать!
Все опять рассмеялись. Тимошка же, тихонько отодвинулся от клоуна в юбке: 
– Поднимем хозяйство, тетенька!
Матрена хотела было и на это определенно отреагировать, но Клавдия перекрыла собой казачку, предлагая солдату деревенские явства:
 – Ешь сынок, ешь...
Тот вкусил, но не прошло и пары минут, как Матрена сунула ему трёхрядку:
– А вот гармошка твоя – сохранила!
Тимофей медленно запил картошку квасом, ласково погладил инструмент и облегченно выдохнул: 
– Спасибо, оживаю! Ну, что ж, спою от души, от сердца...
Казачка завопила:
– Вот и дай нам музыку, а мы с бабоньками тебе живо аппетит песней нагоним!
Тимофей пробежал пальцами по клавишкам и аж зажмурился от радости – да, жизнь продолжается! А Матрене ответил малость дерзко, чтобы не выдать позабытых, столь мирных и милых душе чувств:
-  Помирать с тобой тетка весело  – я ж только хлеб с луковичкой успел проглотить!
Мотя хоть и заметила блеснувшие в его глазах слезы, но отшутилась в тон:
– Тебе сразу много нельзя - скукожишься!
Тимофей рванул меха, старушки тут же заголосили: «Какой ты был, таким ты и остался, казак лихой…», потом спели и «Катюшу», и «Рябину кудрявую», а после, вдруг, Мотя зарыдала в голос и стала щедро разливать соседям самогон:
- За Тимошкино возвращение и Победу над гадами!
Тимофей опешил... Златоглазая Клава тихо шепнула:
-  Пей, сынок, ешь спокойно, мы теперь все такие всполохнутые...
Соседи громко чокнулись, выпили, закусили. Динара и Роза спели пару строк Повечальной - «К  нам приехал, к нам приехал, Тимофей Иваныч дорогой!» В конце Динара бодро завершила:
– Будь здоров, служивый!
Бабки эхом откликнулись: «Будь здоров!»
Правда, цыганка опрометчиво продолжила:
-  И чтоб Зумруда твоя скорей домой приехала!   
Тут пришедшие тревожно переглянулась и возникла пауза...
Спасла Роза:
– И что я тебя до сих пор не отравила, языкастая?
Динара вскипела, как чайник:
– Молчи, старуха, мои карты не брешут – жива наша чайори!
Тимофей внятно и уверенно произнес:
– И я верю. 
Динара просияла:
– Правда?!
-  Конечно.
А Роза, вроде бы примиряюще, глянув на Динару, добавила:
-  Вот и я, первый раз в жизни, но только ради тебя, Тимка, поверю этому оборотню в юбке! Ты представь, баро, сегодня в ночь вышла я во двор на звезды глянуть, а Динка на моей метле летает туда-сюда... Ну бестолковая, что с нее взять!
Динара попыталась встать, но не смогла и лишь презрительно махнула на нее рукой:
– Хасием... Тимоша, дай-ка мне автомат!
Все облегченно рассмеялись и стали закусывать. 
Тимофей явно запьянел, но не отказался еще от  рюмки и,  глядя на земляков сияющими глазами, тихо произнес:
– Нет счастья больше, чем домой вернуться! За родителей ушедших и всех, всех павших в это страшное время.
Все откликнулись: - «За сказанное!» - И снова выпили. Роза, видать, тоже заслабела разумом от первача, так как громко обратилась при Тимофее и сельчанах к Клавдии:
-  Видишь, подруга, он знает о родителях-то... 
Та тут же отвернулась, скрывая набежавшие слезы и замахала руками, как отбиваются во сне от пугающих душу видений.
На счастье, во двор вошли пожившие, но еще крепкие братья Василий с Игнатом да их соседки-одногодки Егоровы - Нина с Верой. Динара возрадовалась:
– О, дальние пожаловали!
А Розу совсем снес хмель! Она икнула и не к месту шутканула:
– Динка, прячь хлеб скорей, они голодные!..
Терпение Динары закончилось. Она стала зло ругать ее на цыганском, та лениво отбивалась, а Матрена горько зашептала Тимофею, дыша в лицо луком и сивухой:
– Не сердись, Тимоша, их мужей цыганских и трех внуков, фрицы живьем в одной хате сожгли.
Тетки так, не по злобе брешут друг на дружку!
Тимофей дрогнул голосом:
– Погодь, Мотя, а то заплачу...
 Он поставил на скатерку стакан, с трудом взял себя в руки и приветливо улыбнулся гостям: 
-  Хлеб-соль, соседи!
Все перездоровались за ручку и с поклоном. Клава засуетилась, залепетала радостно: 
 – Присаживайтесь, гости дорогие, выпьем, закусим.
Соседи чинно расселись. Кряжистый, как пень, Василий с уважением поприветствовал:
– С возвращением, Тимофей!
Тот попытался привстать, но старик положил на его худое плечо тяжеленную руку:
– Сиди, береги силы, солдат!
Мотя мигом смахнула слезы и уже обычно подначивала: 
– Запаздываете, сельчане!
Гости стали выкладывать на общий стол скромные подарки, а Нина Егорова подсела к Тимошке:
– Внуков наших не встречал ли?
Тот встрепенулся:
- Наверняка! Там ведь все войска двигались на Запад, не заметились мы в лавине-то, а так – наверняка!..
С великой надеждой спросила его и щуплая, будто подросток, Вера:
– А старика моего?..
– Все деды живы, тетенька, кто кашеварит, кто по военному хозяйству в тылу.
– Понимаю...
Сестры печально переглянулись и Вера через силу улыбнулась:
– Спасибо, Тимоша, а все равно полегчало, правда, Нина? Будем мечтать о скорой встрече!
Та, без слов, часто закивала и уткнулась в содержимое узелка с подарком.
Сухой, с прищуркой на жизнь, в глубоко спрятанных под густыми бровями, Егор, живо поинтересовался:
– А скажи Тимофей, точно ли фашистов всех до одного добили?
– Точно!
Василий усомнился:
– А как же с главными?..
Тимофей уточнил:
– Этих временно оставили - судить будут, ну а потом обязательно к стенке поставят!
Егор развел брови, как ветер тучи, и поднял тост:
– Ну, тогда выпьем за нашу полную победу!
Все выпили и закусили. Василий пожевал хлебную корку, понюхал лучок, затем, как бы мимоходом, спросил:
- Мужики на станции говорили, что из Германии все добро к нам привезут и, мол, жить страна станет очень богато, а ты что скажешь?
Тимофей удивился подобному интересу на чужое, но виду не подал:
– Не знаю, но города их так разбиты, что и
брать-то нечего...
Василий, так же бытово, как начал, смел тему, будто крошки со стола:
– Ну да, ну да... Тебе видней.
Матрена, правда, и тут прицепилась, зная прижимистость дальнего соседа:
– А че нам на их кусок зариться? У нас вон смотри, Вася, и самогоночка и картошка! Ты мне вот предложи брильянт фашитский...
Василий ухмыльнулся:
– Н-ну...
Та крикнула, как на собрании:
– Даром не возьму, падалью пахнет!
Роза отодвинула от нее самогон:
– Так, девоньки, Мотьке больше не наливать – теряет лицо старосты!
Матрена было воспротивилась:
 – Ни-ког-да!
 Но сознавая, что может и впрямь перебор, обидчиво собрала губы в плисер над голыми деснами и попыталась придать лицу задумчивость. Тимофей тоже совсем ослаб и прилег на бок, закрыв глаза.
Заметив это, сердобольная Клава тут же зашуршала через стол:
– Э.., соседи, пора и честь знать – солдат с дороги заквелел.
Все с недовольцей, но с пониманием стали тихо подниматься, а сестры Егоровы собирать еду в скатерку. Нина, шепнула Матрене, мол, это солдатику с утра – худой страсть! И та встряхнувшись, вздремнувшей было птицей, бойко заверила:
– Не боись, окраина – откормим! Мне ему еще постеля щас сбирать...
Тимофей на этих словах очнулся и сел:
– Спасите!
Соседи рассмеялись и стали прощаться. Василий подошел к Тимофею, пожал крепко руку:
– А на наших-то с Егором сынков, похоронки пришли еще в 41-ом...
Тот почему-то поклонился, удерживая ладодь старика в своей:
– Я не решился спросить....
– Ниче... Давно это было, а вписали власти в эту бумажку, мол, пали ребятки героями! Н-да... Ну, вот, спасибо за хлеб, за соль...
Высилий высвободил руку и почтительно добавил, обернувшись к сельчанкам:
-  Особливо вам, бабоньки.
Матрена смущенно отшутилась:
– Приносите еще!
Егор осторожно взял ее под локоть:
– Ох и набралась ты, тетенька!
Та пьяно качнулась в сторону:
– Глупости! Мы с Розкой еще песни будем играть пра-три-отические, пожалеете, если уйдете!
Василий подмигнул брату:
– Мотя, может тебя отнести, мне по пути...
Та возмутилась и чтоб не упасть широко расставила ноги:
– Да я сама щас, кого хошь...
Василий усмехнулся и двинулся к калитке:
– А... Ну, счастливо всем!
     Над двором медлено проявлялся белесый диск Луны. Все гуськом потянулись на улицу, сестры Егоровы повели под руки вмиг ослабевшую Матрену, а Клавдия зажгла свечку и пошла к крыльцу:
– Cпи с миром, Тимоша.   
– Спасибо вам. Но я бы тут вот и прилег – душновато...
Та живо согласилась:
– И правильно! Сейчас я тебе тюфячок, подушку и одеяльце вынесу.
Тимофей дождался, прилег на постель и тут же задремал. Не слышал он шажков уходящей домой Клавдии, ни далекой песни Матрены. Его вновь посетил волшебник-сон.
***
Привиделось Тимофею в этот раз, как во двор вошел кентавр девичьего пола, с гривой и хвостом. Он, от удивления  приподнялся на локте:
– Вот те на!.. Кто ты, откуда?
Чудо-кобыличка спокойно ответила:
- Издалече, Тима, чтоб пахать тебе огород и возить в седле, как боевого командира над всем бабьим воинством!
Тимофей вскричал:
– Вспомнил! Я тебя после контузии много раз видел.
– Верно! И куда бы ты не уехал, я снова приду.
– Не надо, у меня на душе холодеет...
Красавица рассмеялась:
– Зря! Я игривая, плясучая под всадником, но правда, чуток худовата.
– Зачем ты снишься, что хочешь сказать?
– Просто бужу твою память...
– Молю, милая, уйди, тяжел груз – не подниму, помру...
Кентавр взмахнул хвостом и, вздохнув, ушел. Двор тут же наполнился светляками... 
***
С первым солнцем, Тимофей рывком встал с тюфяка, откинул подаренное земляками лоскутное одеяло и испуганно огляделся:
– Бывает же…
В голове его, вдруг, так шумнул выпитый вчера первач, что он застонав, снова прилег:
– Сон пережил, но если тут же не похмелюсь... Матрена, Клавдя, погибаю!
Он обхватил голову ладонями, глянул по сторонам – ни кого, но на крыльце блеснул в рассветных лучах аж целый стакан с самогонкой, накрытый куском хлеба! Глаза Тимофея увлажнились:
- Вот Расея, вот Родина – все для человека - и стакан, и даже хлебушек!
Он, с трудом, дотянулся до спасительной чарки, выпил половину, закусил и счастливо рассмеялся:
– Дома, живой!.. 
Затем, охая, собрал постель и внес в избу.
***
К обеду, допив «лекарство» и закусив, Тимофей решил было поправить подвисшую на одной петле калитку, но заметил идущих в его сторону стариков Петра Капустина, Андрея Пахтина и, демобилизованного по ранению, сорокалетнего Николая Свиридова. На пиджаках дедов блестели георгиевские кресты, у Николая – медали и орден. За ними показалась из проулка Клавдия.
Капустин остановился у двора и поздоровался от всей делегации:
– Принимай гостей с дальних хуторов, солдат!
Тимофей с трудом открыл калитку:
– Милости прошу!
Шустрая Клавдия, пока мужчины здоровались, протиснулась во двор:
– Присаживайтесь где стоите, соседи, а я вам щас блинцов горячих принесу.
Те поблагодарили, Тимофей тоже и развел руками:
– Извиняйте, уважаемые, но из мебели, пока, крыльцо, да бревнышки...
Николай ободряюще улыбнулся:
 – Не волнуйся, с бутылочкой везде удобно.
Он вынул из кармана баклагу самогона, а Петр Капустин - кружку. Тимофей взмолился:
– Мужики, я ж со времен атак столько не пил, ить помру!
Петр подхватил:
– Вот о них и расскажешь, об атаках, а кружка тебе солдатская в подарок – с Первой Мировой храню.
Тимофей взял драгоценный трофей:
– Спасибо, Петро Семеныч – дорогая вещь! А о войне, что ж... Мне ли вам, ветеранам про дела такие докладывать?
Капустин урезонил: 
– Не прав, Тима, щас все по-другому, плесни ему первача, Николай, штоб разница прояснилась...
Тот налил. Тимофей пригубил и пустил кружку по кругу:
– Ох, крепка! Вы все же присядьте, соседи, а что до рассказа, так это я в два слова уложу - два года по окопам, да в чистом поле, а потом в развед-роте.
Андрей налил еще и вновь все приложились к обжигающей нутро и память, самогонке. Закусили... Потом, деды разгорячась, как по команде стали снимать пиджаки, а Николай Свиридов проявил к хозяину уважительный интерес:
– И как? Разведка ведь дело непростое...
Тимофей приосанился:
 – Дерзкие у меня товарищи были! Резали мы фашисткое отродье и cпящими в их же блиндажах, и рубили из автоматов в открытом бою, ну а уж «языков» брали только ценных, - офицеров в основном.
Петро Капустин похвалил:
– Молодец, земляк, мы с австрияками и прочими гадами так же действовали! А жена твоя где? Слыхали мы, что вместе вы...
Тимофей сник:
– Да, служили, но год всего, в 43-ем. Смешно сказать – под ее начало в разведку Сибирского полка попал! Так то.... Ну, тогда, лей нам всем еще, Николай Иваныч...
Тот налил и Тимофей тихо продолжил:
– А потом, как в воду канула Зумруда, не вернулась однажды с задания...
Николай напрямки спросил:
– Ждешь?
Тимофей вопросительно глянул на него и коротко ответил, переводя беседу на его службу:
– Жду. А ты как повоевал, земляк?
Тот глянул почему-то в небо, будто опасался дождя, или грома, вздохнул и вновь налил до краев кружку:
- Просто повоевал, Тимоша, пол Европы прошел и домой...
– По ранению?
– Ну, да! Так хватануло, что пока оклемался – война кончилась.
Георгиевский Кавалер Петро Капустин отпил первым, по старшинству, сдвинул белые, густые брови к переносице и с трудом встал с чурбака:
– И слава Богу! Помянем, бойцы, павших, а
не пришедших ещё  подождём, чай ворота и души не на запоре! 
Выпили, помолчали... Петр прошелся по двору, разминая ноги:
– Внучка моя сбежала в медсёстры аж в 16 годов, а теперь написала, будто, врачом заканчивает войну в госпитале, под Киевом.
Тимофей покрутил головой, отметая тяжелые воспоминания: 
– Тяжело было бы без санитарок! Меня как контузило миной, да поранило, так тоже совсем девочка вытаскивала на плащ палатке, беленькая вся, конопатая...
Капустин наивно спросил:
– Не моя?
Тимофей поискал слова:
– Нет, но они ведь там все, как ваша, наши то есть, российские...
Андрей Пахтин, вдруг, громко сказал, зло крутнув желтый от махры, ус: 
– А у нас с Петром, сыны пали ещё в Бресте!..
Тимофей от неожиданности вздрогнул, широко раскрыл глаза и горячо начал успокаивать:
– Мужайтесь, отцы! Знайте, когда сотни тысяч наших сдались в первые же дни, ваши дети, значит, за них погибли!
Старик Пахтин поразился:
– Неужто столько трусов оказалось?!
Петр сказал, как печать поставил:
– Разведке верь!
Николай же, медленно протянул, будто прожевал, нечто порченное и сплюнул:
– Н-да... На станции, по репродуктору такого не услышишь.
Тимофей с усмешкой добавил:
– Да и меж собой-то говорят с опаской...
Старик Пахтин удивился:
– Чего так?..
Тимофей тяжело вздохнул:
– В НКВД этого не любят – враз посадят!
Петр Капустин аж сдвинул на затылок фуражку с вмиг покрасневшего лба:
– Вона как? Своя пакость, значит тайная вешчь теперь... 
Тимофей удрученно кивнул:
– Ясно дело – позор надо скрывать!
Во двор вошла маленькая Клава:
– Блинцов вам нажарила ржаных, да морковки надёргала. Капустин облегченно вздохнул и аккуратно взял с тарелки еще теплый блин:
– Дай Бог здоровья, Клавдия!
Все эхом окликнулись: - «Дай Бог!» - Закусили...
Николай вылил в кружку оставшееся:
- За русских женщин! 
Выпили. Клавдия тихонько ушла в дом. Петр свернул поджаристый блин в трубку, полушепотом сказал:
-  А Клава тоже сына не дождалась - под Москвой сразили ироды! 
Андрей покачал головой:
– Ох и горюет! Согнулась, как старушка...
Петр Капустин незаметно потер грудь трехпалой ладонью:
– Н-да... Ну, что ж, Тимофей, пора нам до дому – бегаем теперь не быстро, так что не серчай. Возьми вот от нас топор и ведро, а Николай встал и добавил:
-  Без колодца и дома вроде как нет, так что кряхти, разведка, а источник возроди!
У Тимофея дрогнул голос:
– Не знаю, как и благодарить...
Старик Пахтин улыбнулся, отбросывая все печальное, нынче говоренное, услышанное и закончил:
– Живи, Тима, и вся тут!
Николай, уже у калитки, яростно потер ладони:
– Чешутся! Я ведь тут, поближе других живу, Тимоша, так что помогу с распилкой бревешек для колодца. Мы, благо, лесом не обижены, да и падунец недалече лежит, подсохший в меру и к этому делу удобный.
Тот вновь едва сдержался от слез:
– Я, земляки, скоро оклемаюсь – надейтесь, в долгу не останусь!
Петр Капустин отмахнулся:
– Оно со спасибом, конечно, но месячишко мы тебя подержим на хлебах – слабоват пока в дела кидаться!
Тимофей прижал к груди руку:
-  Аж в сердце горячо стало!
– Это от выпитого.
Мужики сдержано рассмеялись. Тимофей им поклонился и твердо заверил:
-  Ну, тогда позжей всё возверну, в долгу не останусь!
На том и простились. Клавдия помахала Георгиевским Кавалерам и Николаю с крыльца, а потом стала тоже прощаться, суетливо повторяя, чтобы блинчиков еще покушал...
***
Этот день прошел как-то странно быстро. Тимофей доделал калитку, ночь обошлась без кентавров, а утром, у стопки привезенных Николаем бревнышек, он уже тяпал топориком по только что ошкуренному и ребристому брусу. Это его удивляло: - «Надо же... Еле дошёл и, вдруг, сила откуда-то взялась! Как на одуванчик тёплым ветром дунуло и расцвёл! Э, Тимка, всё от того, что люди поддержали душой, накормили и потому что дома!»
Часам к двум, пришел Николай Свиридов. Он поздоровался и сразу пошел к колодцу:
– Уже почистил?
- Труху, да листья вынул.
-  Силен! Что ж, давай бока ему подсоберем, да навес поправим. Вроде деревяшек хватает?
-  С избытком, спасибо.
-  Ниче, не утрудился.
Они стали подгонять боковые ребра-бревнышки. Николай, украдкой поглядывая на Тимошкины неуверенные движения, бодрил его, ловко тюкая обушком топора по торцам:
-  Тебе, сосед, сдаваться никак нельзя, ты такое вынес - не дай, не приведи! Крылечко, опять же, подправь, я же, табурeток тебе пару создам, а бабы наши, посуды глиняной соберут в необходимость, - этот дом надо особо держать! Его ж фашисты только чудом не спалили за связь твою с цыганским родом, ведь будто нелюди они для Гитлера поганого были! Н-да... А вот родители твои, Тимоша, пали вместе с цыганами нашими... Царствие им небесное!
Он истово перекрестился, с тоской глянув поверх крыши, как в прошлое:
-  В живую, говорят, спалили всех по домам. Динара-то с Розой, козу по лесу искали до вечера, потому и спаслись, а твои к сватам в гости приходили, вот…
Тимофей молча работал. Николай внимательно посмотрел на него, как бы проверяя сдюжит ли еще информацию, и добавил:
- Думаю, Зумруда тебе всего этого не сказала, но на то она и жена, чтоб спокой мужа сохранять в боевой обстановке!
-  Ты договаривай как было...
- Вообщем, как наши немцев вышибли, старики останки сельчан и соседей на кладбище захоронили в одну могилу, семьёй, значит…
Тимофей долго и тяжело подышал, затем пивнул воды из дареного ведёрка и охрип голосом от льда её, от печали:
- По братски!.. Завтра и сходим, Николай, помянем, я сразу не смог, боялся сердце не сдюжит. А Зумруда меня об этом горе оповестила – натура у ней такая!   
– Не знал, я об том...
Они молча перекурили и начали ставить навес колодца.
***
Лето пыхая жаром шло к своему пику, Тимофей выздоравливал.
Однажды, он сидел на крыльце и вырезал из фанеры головку коня, когда во двор вошла Матрёна:
-  Приданое мастеришь мне, Тимошка?
-  Ох, тетка! Это я Петру Капустину крышу подлатал и вот конька теперь хочу прикрепить фанерного над фасадом, чтоб крутился, как флигель под ветром.
– Ну, тогда и от меня принимай подарок за печку – не дымит больше! Вообщем, июль уже кончается, а у тебя все окна пустые... Вот из старых  юбок, Тимошка, ситец жертвую, в виде занавесок, чтобы бабье присутствие в доме чуял!
– Хм! Спасибо, подвешу вечером.
Совсем неожиданно для их глуши, вдалеке раздался шум машины. Тимофей прислушался:
– Так только полуторка ноет, поди, кто-то взбирается на нашу горку...
Матрена молодухой вскочила на крыльцо:
-  Так я ж, уже вижу! Ага... Машина с двумя бойцами. О! Это же наши! Янко Глаенко – цыган, дружок твой и Михайло Хвалов с другого конца села...
– Неужели так различаешь сдалека, Мотя?
– Какие мои годы, Тимофей! Ты встречай, а я побегу бабу Хвалого предупрежу, чтоб не сгибла от счастья, опять же, магарыч с девки - снова гулять будем всем людом!
Машина, наконец, подкатила к дому и, узнав Тимофея, Янко Глаенко дал в голос строку романса:
– «Расскажи, расскажи, бродяга»... Тимоха, жив?!
Тот радостно пошел навстречу:
– Тебя поджидаю, баро!
– Гармошка пиликает?
– А гитара твоя?
Спрыгнувший с кузова Михаил Хвалов расхохотался:
– Янко, пошли дальше - вы же самое главное уже узнали друг у дружки!
– Погоди! Тима... Ну, хотя ладно, потом...
Тот понял и, бодрясь, упредил:
– Сразу знай, соперник ты мой, не вернулась пока Зумруда,  – жду.
– А весточки есть?
– Нет. Два года назад пропала...
– Э, брат, брось печаль, такая цыганка фашистам не по зубам – на японцев поди их с дивизией кинули!
-  И я так думаю.
Они обнялись, хлопая друг-друга по плечам и как-то не находя больше слов...
Хвалов уже отнес воды для запалившейся полуторки, когда, наконец, Янко вымолвил:
 - Ну, прощай до завтра, - напьемся, а может и подеремся как раньше!
– Шутишь, Янко, я ж чуть живой приполз, хромаю до сих пор…
– Не трусь, солдатик, я не больно!..
– Ах, ты!..
Хвалов снова захохотал, глядя на них:
– Тогда в твоем дворе гулять будем, Тимоха, давно ваши спектакли не видал! О, а вот и моя жинка бежит – супризу не получилось!
Издалека взвился к небу крик его Полины: «Ми-шень-ка»! Тот смахнул рукавом пыль с орденов:
– Ты идешь, Янко?
-  Да, уж полюбуйтесь пока на радостях, позже загляну.
-  Ждем!
Михайло заспешил навстречу зарыдавшей в голос супруге. Янко кивнул в их сторону и выбил по коленкам дробь смуглыми ладошками:
– Вот счастливый!
– Н-да...
Цыган пританцовывая подошел к колодцу и крутнул болтушку с цепью:
-  Ну, дай и я твоей водицы хлебну.
-  Пробуй!
-  Еще кто вернулся?..
– Да.  Степан Балудов с сыновьями - уберёг их Бог, аж до Берлина гнали фашистов! Из цыган – Фурсенко Паша – весь в медалях!
– А мои-то награды видишь?!
– Герой!
Во двор вбежала Динара:
– Янко, родимый, живой...
– Мы – цыгане, тетенька! А где Роза?
-  Давай сначала обнимемся, чаворо!
Тот подхватил тетку и, целуя, закружил по двору, как девчонку. Она взмолилась:
-  Ой, рассыплюсь, Янко!
-  Держись, мы вас с Розой еще засватаем осенью!   
– Эх, солдатик, Роза опять малость тронулась – козу свою ищет везде, как тогда, при фашистах, а коза рядом с ней бродит... Вообщем, ты не напугай ее, если встретишь, она к вечеру отойдет. Побегу, травки бедняге отварю.
Динара, скрывая слезы, быстро ушла. Янко достал из колодца ведро воды, с удовольствием напился:
– Дела... Побуду-ка у тебя чуток. Э, какой ты резчик? Дай я твоей лошадке гривку вырежу!
Тимофей, улыбнувшись, отдал фанерку. А коричневые глаза цыгана, вдруг, потемнели до черноты:
– Прости. Хотел, друг мой, про радости, про друзей и взятые заграничные города поговорить, а тут видишь... И в голове моей отбитой - сразу крик горящих в домах цыган и война, и треск черепов по которым эвакуировали нас в госпиталь. Шли машины, Тимка, по фрицам и нашим и не время было ещё хоронить погибших. Смерть тогда нагло вела свой чёрный покос…
-  Крепись, баро, мы отмстили, как могли!
Неожиданно вернулись Михайло Хвалый с женой Полиной. Служивый аж глазом косить начал от счастья. Гимнастерка расстегнута, щеки красные: 
– Я ее в дом, так сказать.., а она уже с бутылочкой!
Полина возмутилась:
-  Янко, да как же я могла уйти миловаться, если с таким соседом-героем еще не повидалась, не поздоровалась?!
Она порывисто обняла Янко, поцеловала в щеки и лоб, а затем, срывающимся от волнения голосом, крикнула:
– Земляки, за Победу!
Она налила всем по стакану и солдаты звонко чокнувшись выпили. Хвалов, и без того пьяный от радости встречи, вовсе захмелел:
– Поля, может, останемся на часок? Так душевно!..
Та нарочито нахмурилась:
– Шутишь, муженек? На нас же великая задача – срочное увелечение численности села!
Михаил опешил:
– Цыц, бесстыдница!
Но Полю понесло:
– Я бесстыдница?! Да по радио, на станции вчера объявили, что половина детей Европы с цыганским акцентом говорят, а другая на вас с Тимкой похожие, это как?..
Муженек расхохотался и сдернул с пояса ремень:
– Бегом домой, баба, а то вздую!
– Ой быстрей, милок!
Полина метнулась к своему дому, дурашливо задирая на бегу ноги. Мужики расхохотались. Тимофей шутканул:
-  Берегись, солдатик!
А Янко, выплясывая пошел по кругу:
-  Вот тебе частушка, Михайло: - «Возвратился муж домой, во родно селение, а жена ему с порога... 
Тимофей подпел: - «...Про народонаселение!» Цыган крикнул: «втрое, втрое»!.. А русский закончил:
«Коли вы герои»!
Михайло кинулся следом за женой:
-  Охальники! Ха-ха-ха! 
Цыганская, горячая кровь вскипела в Янко:
– Тимка, друг ты мой, где гармошка?
– В доме.
Янко кинулся в дом и тут же принес инструмент:
– Держи, душа вдруг запела! Вспомни, как ты на своей свадьбе пел.
Не сговариваясь, они высоко взяли: - «Ой, мато, мато...» - Потом  Янко пошел по кругу, хлопая себя по коленям и голенищам сапог, вбивая в землю и боль, и радость. А тут еще Роза с Диной прибежали и тоже бросились в пляс, успевая обнимать и чмокать вернувшегося. Появились и Матрена с Клавдей. Поначалу бабки только хлопали в такт, а потом и они, сняв платочки и помахивая ими над седыми головами, поплыли в танце, забавно притопывая.
Не нарушая красоты песни, Матрена приблизившись, шептала демобилизованым:   
 – Берегите силы, бойцы – на днях покосить бы надо, а то спалит Ярило травку нашу!
Тимофей, виртуозно бегая по кнопкам-клавишам, наклонился к Янко:
– Видал героинь? Сколько ж они сберегли, да засеяли, дожидаясь нас! Тройками впряжёные, тягали соху, пахали. Оно, видать, коряво получалось сначала, но с годами обучились и этой науке, сдюжили, - я видел поле!
– Лей, брат, музыку, а то опять затоскую!
Динара с Розой будто яркую ленту, вплели в последние аккорды новую песню: «Пре-у-ли-ца...» и Тимофей с Янко подхватили. Гасло бордовое, летнее солнце, но не радость встречи - все, танцуя, вышли на улицу и скоро затихли вдали. Опустилась ночь.
***
Неделей позже, в предрассветных сумерках, жирными, черными тенями въехали во двор Тимофея трое верховых. Коновод остался с лошадьми, направив на дом автомат, а двое военных, привычно дернув из кабур оружие, осторожно пошли к крыльцу. Замерев на миг у двери, они прислушались нет ли голосов, или других звуков, затем не сговариваясь ворвались во внутрь.
Тимофей вскочил спросонья, не понимая, что происходит и кто эти люди, но один из них снова сбил его на матрац, ударом рукоятки нагана.
-  Сидеть, сволочь!
Другой зажег трофейный, плоский фонарик, скользнул лучом по комнате:
- Где твоя сучка цыганская?!
На глаза Тимофея осторожно сползла струйка крови. Он сел, вытерся руковом рубахи, вгляделся в лица военных. На него зло смотрели пожилой, худющий «особист», тут сомнений не оставалось, и щекастый молодчик с оскалом острых зубов чуть прикрытых подрагивающими, тонкими губами:
-  Кто вы? По какому праву...
-  Еще дать, или отвечать будешь?
-  Жена моя погибла.
-  Откуда знаешь?
-  Два года назад не вернулась с задания... 
«Особисты», как то особо переглянулись. Старший потребовал документы. Тимофей показал рукой на гимнастерку. Тот достал, полоснул по его солдатской книжке лучом фонарика и спрятал в планшетку. Затем вырвал из полуистлевшей ткани гимнастерки орден:
-  Еще награды есть?
-  На подоконнике, в тряпочке.
-  В тря-поч-ке!
Передразнил его старший, обнажив рот с двумя выбитыми передними зубами.
Молодой нашел медали и они тоже скрылись в планшетке:
-  Ну, вот, теперь имя тебе «Нигде», а фамилия «Никто», укрыватель!
На Тимофея навалилась тоска времен отступления. Это безысходное чувство пощечинами серело некогда на лицах бойцов, беспомощной яростью таилось в глазах и вот теперь неведомой силой снова была брошена в душу:
-  А я думал война кончилась...
-  Не для тебя! Повторяю - где прячешь жену?
-  Я недавно вернулся и не видел ее, и не слышал о ней ни слова, к сожалению...   
-  Жить хочешь?
-  Это, видно, не мне теперь решать, раз вы так спрашиваете...
Молодой самодовольно хмыкнул. Старший кивнул ему на тюфяк. Тот грубо столкнул Тимофея на пол, ловко вспорол и привычно обшарил соломенную начинку последней роскоши тимофеевской избушки:
-  Чисто. 
Старший долго, неотрывно буравил Тимофея злым взглядом. Тот не отвел глаз. Тогда он присел на одно колено, быстро написал что-то на клочке бумаги:
-  Вот телефон, дорогу к станции знаешь, если не позвонишь, как только цыганка твоя появится – вышка тебе за укрывание предателя Родины, ясно?!
-  Ясно.
-  Отвечать по форме!
-  Так точно.
-  Еще наведаемся. О нашем приезде молчать, не то лично язык вырву!   
«За таким не задержится...» - подумал Тимофей. «Особисты», в оглядку вышли из дома и тенями, так же как и явились, исчезли со двора.
***
Онако, совсем быстро отошел Тимофей от жуткого ночного визита. Сами не зная того, эти двое принесли надежду – Зумруда жива и на свободе! О приезде «особистов» доверился только Янко. Тот рассвирепел, зашептал, что принес с войны трофейный пистолет и предложил уложить «гостей» если опять пожалуют. Тимофей невесело улыбнулся в ответ:
-  Друг, уже через неделю их тут будет взвод и от деревни ничего не останется.
Янко сухо хрустнул пальцами, сжимая кулаки:
-  Что же делать?..
- Предупреди Зумруду если, вдруг, сначала у цыган появится, ну а там капитан разведки Околица быстро примет решение...
Янко еще долго горячился, клял всех тыловиков, чекистов, но потом как-то сразу сник и согласился.
***
Тюфяк Тюмофей набил заново, старательно зашил порезы конским волосом, но на голову пришлось наложить повязку – сказал всем, что ударился о притолку.
Отныне ждал  Тимофей Зумруду ежечасно, но шли дни и ночи, а она так и не появлялась. Успокаивался лишь тем, что, возможно, скрывается слишком далеко отсюда и все такое, хотя тоска по любимой стала нестерпимой. Чуткая Клавдия, очевидно, заметила эту появившуюся в глазах его боль, но распрашивать не решилась и лишь чаще стала баловать блинчиками, да дарами своего огородца.
Забегала днями и Матрена, справилась о здоровьи, да позвала в пятницу «травку пощипать для общего дела». Тимофей заверил: «Буду»!
На самой зорьке поехал он с мужиками на дальний покос, в лощину. Трава там сочная, пару своих и пяток приблудных лошадей, будет чем покормить сельчанам и впрок запас сделать. Работа пришлась кстати, иной раз даже находила на Тимофея веселость. Ведь и бабы трудились, шуткуя почем зря, и стайка стационных детей вопили округ, радуясь всякой козявке да и, вообще, хорошо на солнце помахать, как прежде, острым крестьянским оружием! Работали слажено: немогущие старики возили скошево на чиненых телегах в село, стоговали по дворам, на подсушку, чтобы потом на сеновалы поскидать в зимовку, остальное же население косило до самого заката.
***
Золотая, веселая наступила осень. Недоеденное этой зимой зерно и прибыток в несколько мешков, выбитый Матреной в районе с просьбами и руганью, обещали теперь воистину богатый урожай. Пшеница стала в пояс и, казалось, каждый колос тяжелел набухшей материнской грудью. Господь явно посылал людям дар за победу над коричневой чумой фашизма. Но вот принять его казалось делом почти невозможным. Тоскливо, слезно ощущалась нехватка рук. Гадина-война пережалила, утащила в темень своих пещер смерти миллионы кормильцев! И все ж, помолясь, навалились на уборку всей слабой деревенской ратью. Уставали нещадно, многие и питались, и спали в поле, оставив на время дома с дырявыми крышами, павшие изгороди и скудные огородишки с морковками, да редьками.
Тимофей же, и Янко решили всегда возвращаться на ночевку домой. Несмотря на тяжесть страды, друзья старались оставаться максимально собранными перед грозившей Зумруде, да наверняка и им, опасностью. Сон, правда, косил их, как они пшеницу и не всегда удавалось сбросить тяжесть усталости, пробудиться хотя бы раз и выйти послушать - тихо ли, не слышны ли цоканья чекистких подков? Золотая выпала осень, тяжелая, как этот червоный метал...
***
Однажды, в душную, будто предгрозовую ночь, проснулся Тимошка от негромкого ржанья. Вышел он осторожно на крыльцо и ноги отказали – сел! В свете луны стояла пред ним Зумруда в цыганском наряде, с вороной кобылкой в поводу и серебрянные кудри любимой голубым нимбом осиняли голову…
Видя, что супруг её дар речи потерял и в немощь впал, цыганка подбоченилась и рассмеялась:
-  Слаб ты в коленках стал, Тимошенька, а бывало коршуном налетал – боялась, сгибну от страсти!
Она отпустила лошадь и та, прихрамывая, пошла к стожку с сеном.
- Зумруда, любовь моя!
Сдавленно крикнул Тимофей, а жена бросилась к нему на грудь и горячими сухими губами сожгла и крик, и горе его.
«Вот так-то в раю наверное»! - Мелькнула у него мысль и обнял он Зумруду худую, дрожащую со всей силы.
Долго ещё целовались они на крылечке, как юные влюблённые, потом Тимошка очнулся чуток от дара Судьбы и повлёк было в дом супругу, но она воспротивилась:
- Занавески у тебя чужие…
-  Да это ж Мотя беззубая, за печку починенную расщедрилась!
-  А… «Две ладошки»!
-  То есть?..
-  Цыгане её так называли за болтовню – хлопает деснами и хлопает.
-  Ха-ха-ха! Н-да… Так пойдём в дом?
-  Вижу любишь меня как раньше…
-  Люблю!
-  Тогда возьми еды, коли имеется, одеяльце скрути, а я посторожу пока – беглая жена твоя, Тимошенька, отовсюду беглая…
-  Знаю, приезжали ко мне «гости» допрашивали.
- Вот так? Что ж, шибко скачут вдогон «товарищи».... Поспешай и ты!
 Он кинулся в дом и всё исполнил. Зумруда повязала голову тёмной косынкой и взяла мужа под руку:
-  На погост все равно зайдём, родной, попрощаемся с нашими и уж потом уйдём в табор – недалече стоит, километров тридцать.
Строго посмотрела на него цыганка, вопрошающе, как в первый раз, когда объяснялся ей молодой «гаджо»* в любви вечной. Обнял её Тимофей в ответ и вышли они со двора не затворив калитки. Кобылка двинулась следом. 
-  Снилась мне твоя вороная, Зумруда…
- В подарок взяла, милый, думала не один уж может проживаешь – сгодится в хозяйстве!
-  Эх, ты!..
-  Не сердись – шучу. Раненная она под сердце, а живучая, как мы с тобой, вот и взяла в таборе - погуляет с нами, да выздоровеет. Тебе же, Тимофей, без лошади теперь никак нельзя – цыганом жизнь закончишь!
Он жарко поцеловал её и рассмеялся:
– А я, по-моему, им и родился! 
Шли Тимофей и Зумруда по спящему полю и рассказывала она мужу, что произошло с ней за эти годы:
-  Ну, то что меня сразу арестовали после рейда мести в тыл врага, я тебе говорила?
-  Когда про сожжение родных узнала?
-  Да.
- В двух словах, мол, «органы» забирали, допрашивали, отпустили, наградили и все - потом замкнулась...
-  Э, баро, мне тогда впервые с «интересными человечками» повстречаться пришлось...
Слушал далее Тимофей рассказ ее и страшные картины рисовало  его воображение.
***
... Жирный, носатый офицер в лейтенантских погонах, медленно развязывает тесемки папки, открывает ее. На обложке крупно написано: ДЕЛО № 101 . Он некоторое время изучает документы, не глядя на Зумруду. Она стоит перед ним в крапленой кровью гимнастерке, без ремня, на лице – кровоподтеки.
– Вы понимаете, где вы находитесь?
– Так точно.
– А в чем обвиняетесь? 
– Нет.
– Угу...
Он снова сунул нос в папку за номером 101:
-  Обьясню еще раз: на очередном задании, вы оставили напарницу ждать в лесу, что не было предусмотрено, затем вышли на рассвете к деревене «Плющево»,  перерезали семерых часовых, освободили из амбара  плененных жителей...
-  Верно!
Осипшим голосом крикнула Зумруда и если бы это существо с гузкой вместо носа глянуло в полыхнувшие глаза пленницы то, возможно, к его индюшачей красоте добавилась бы и слепота, но оно не шелохнулось.
- .... А потом облила бензином дома с расквартированными фашистами, несколько бронемашин и сожгла!
-  Что буду делать и впредь!
– Не стоит меня перебивать...
Зумруда промолчала. Офицер послюнявил палец и перевернул страницу
– Чего только не простишь красавице-цыганке! Итак, уйти вам удалось, но меня поражает ваша жестокость, а главное профессионализм... На разведку какой страны вы работаете?!
-  Не понимаю...
– Разумеется! Сколько вам лет?
– Почти девятнадцать.
-  Время обучения в нашей спец-школе?..
-  Не помню.
-  Хм... А надо! - 3 месяца. Количество выполненных заданий в составе диверсионных групп?
– Не считала.
-  Семь. И такая сноровка?.. Неубедительно. Целый месяц пытаюсь вам помочь. Конвойный!
В кабинет тут же заглянул пожилой, с пронзительным взглядом ревнивого слуги, чекист.
-  Слушаю...
-  Лопаткину ко мне!
-  Есть!
Зумруда насторожилась:
– Я ни в чем не...
– Да, ясно!.. Может, у вас были личные мотивы?  Часто это придает силы...
– Понимаю, к  чему вы клоните.
– Интересно, поделитесь...
– Невыполнение задания в военное время, ввиду личной заинтересованности и т.д. – расстрел!   
Офицер впервые и вопросительно глянул на нее
-  И?..
– Мне не все равно за что погибать!
– Понимаю.
Конвойный ввел девушку в военной форме. Та вытянулась перед следователем и затараторила:
– Товарищ лейтенант, ефрейтор Лопаткина...
– Вольно! Вы узнаете арестованную?
– Так точно! Старшина Околица.
– Бывший старшина. Итак, что вы прочли в письме, полученном Околицей от родных?
-  Фашисты живьем сожгли ее семью.
Зумруда плюнула ей под ноги:
– Сука ты, Зина!
Офицер колыхнул желеобразным телом и повысил голос:
- Прекратить! Она лишь выполняла задание вышестоящего начальства. Вы подтверждаете наличие подобного письма?
– Нет.
Лопаткина неестественно высоко задрала подбородок, выражая готовность сотрудничать, несмотря на оскорбление:
– Разрешите, товарищ лейт?..
– Говорите.
– Она сожгла его!
– Молодец Лопаткина, подпишитесь вот здесь...
-  Есть!
Ефрейтор аккуратно подписала протокол.
- Идите.
– Слушаюсь!
Резко крутнувшись, она ушла. Зумруда проводила  девицу презрительным взглядом:
– Вот потому я и оставила ее в лесу. Эта фиксотка сдала бы всех!
Лейтенант растянул губы-пиявки в подобие улыбки:
– Все, хватит! Сами понимаете, говорить нам больше не о чем – подписывайтесь!
-  Не буду.
-  А как здоровье, ничего после вчерашнего не болит?..
-  Нет.
В дверь постучали:
-  В чем дело?!
Вошел вестовой:
– Срочный пакет из штаба армии.
– Положите на стол и ступайте!
– Не имею права – прочтите. Я должен немедленно доставить ваш ответ.
Офицер недовольно распечатал пакет. Лицо его вмиг побагровело от ярости, но он быстро взял себя в руки, чуть высунув алый кончик языка, написал короткую фразу, лизнул край пакета и заново запечатал его:
– Свободны, вестовой!
– Есть!
Козырнув, тот ушел. Офицер долго, почти с любовью смотрел на Зумруду. Та опустила глаза, борясь с приступом тошноты от присутствия этого существа. Оно, наконец, заговорило: 
-  Итак, поздравляю вас, младший лейтенант Околица, вас ждет Медаль за Отвагу, развед.школа под Курском и новые погоны. Конвойный!
Вошел все тот же пожилой конвойный. Офицер тяжело встал:
-  Проводите лейтенанта к нашим девочкам – пусть выдадут ей форму, ну а дальше они разберутся без вас.
– Есть!
Зумруда, скрестив руки за спину, молча вышла.
***
Тимофей подавленно молчал. Зумруда сорвала ромашку и щекотнула лепестками его шею:
- Брось печалиться, милый, это было самым началом моей военной карьеры и незаслуженных мытарств.
Тимофей пересилил себя и улыбнулся:
- Легко сказать, столько воевали врозь, затем встретились чтобы вновь расстаться - у меня жизнь кончилась, когда ты не вернулась с того проклятого задания!
Зумруда порывисто прижалась к нему, потом вновь, будто отброшенная в невидимое прошлое годами страданий и разлуки опустила руку, лаская макушки трав и продолжила рассказ:   
 -  Да, не повезло... Попались мы, милый, на рассвете, посреди минного поля. Фашисты нас, как ждали – у них даже репродуктор был. Сдавайтесть, - кричат, - шпионы, не тронем!
Мы отстреливаться и по минам бегом, как по судьбе – все мои ребятки полегли, а патрон последний, для себя оставленный, не сработал – подвело цыганское счастье!
Защищалась я как могла и ножом, и зубами, но навалились, оглушили и очнулась только в лагере. Помнишь такие – чистое поле, колючка вокруг, собаки и ни одного помещения, кроме вышки с часовым?
-  Видал... 
Тимофей остановился и, обхватив голову, то ли взвыл, то ли зарычал:
-  Пытали тебя, бедную?!
-  Было... Начал забаву их красавец-офицер. Сел он на походный стул, принесли два эсэсовца жаровню с битыми стёклами, офицерик отдал поводок овчарки солдату, такая сытая  преданная тварь, подле ног его сидела и все в глаза ему заглядывала, когда он милостиво, нежно меж ушей ее гладил. А потом вежливо эдак попросил меня:
-  Спляши, цыганка!
Я спокойно согласилась, но предупредила, мол, знай не для тебя этот танец! Он улыбнулся и ножку на ножку положил, а в сапогах аж солнце отражается, так начищены были.
Жаровня уже раскалилась, стекла в ней стали красными, ну я и начала по ним нашу с выходом... Как же ему нравилось! - Зер гут! – Говорил, а потом солдат углей мне под ноги бросил. И на них потанцевала... Но, вдруг, офицер рассердился:
– Это не в счет! Цыгане знают магию, они хотели заколдовать даже нашего фюрера! Тебе, ведь, не больно?
-  Нет.
– Солдат, проколи ей язык!
И вот двое фашистов заломили руки мои, а третий проколол. По подбородку потекла кровь и офицерик рассмеялся: 
– Так тебе хорошо, к лицу, цыганка, – спой что-нибудь веселенькое!
Тут в толпе пленных кто-то закричал, как безумный – не выдержал спектакля, так он вскочил и на звук, не целясь, убил из парабеллума этого бедного человека!
Тимофей остановился:
-  И ты пела?!
– А что ж не спеть, Тимошенька, если я свадебную нашу исполняла, - помнишь?..
Он прижал её и нежно, и крепко, не в силах скрыть набежавших слёз:
– Прости мою слабость перед твоей стойкостью!
Зумруда дрогнула всем телом, лебедем выгнула шею и горячо зашептала мужу:
-  Ты у меня пред глазами был, любимый, а не их главный садюга! Оценил этот змеёныш мою смелость, да выдержку и решил добить по-другому, изощренней. Накололи мне эсэсовцы свастику на спине и бросили в другой лагерь для военнопленных, а там… Там, не все наши поняли, что не шлюха я немецкая, не предатель! Вообщем, дралась с мужиками по любому поводу... Потом помыслила - не так уж они и виноваты, это война-подлюка умы смешала!..
Решила уйти. Два раза пыталась бежать - ловили, били, а потом удалось! Три дня в воде просидела с камышинкой в зубах, пока они с собаками вокруг шарили. Так вот, долго я потом шла и ползла к тебе, Тимоша, через линию фронта перебралась, а наши, за свастику и отсидку у фашистов бросили меня в советский лагерь! Tам было совсем плохо… Охранники насиловать пытались – я ухо одному укоротила и блатные посмеивались, коммунисты в лицо плевали при встрече и... Эх! Я и с ними дралась, с идиотами!
Зумруда остановилась, перевела дух:
-  Уж все сразу расскажу тебе, Тима, чтобы забыть потом навсегда!
Тот, в ужасе, закрыл глаза:
-  Зумруда, на каком свете мы живем?!
-  Брось, солдат, жизнь прекрасна, а вот без подобных испытаний, может и поблекла бы она с годами! Ты ведь тоже повидал немало?
– Повидал...
-  Так вот, был это лесоповал с красотами и морозами. Трудилась как могла, правда карноухий насильник мой покою не давал нигде. Чуть присяду отдохнуть за деревом – бежит:  - «Шевелись, подстилка немецкая!»
Стволы очищенные тащим к реке – он опять тут, как тут: - «Устала? Это только разминка...» - Кричит, аж заходится: - «Всем стоять, цыганке – на колени, руки за голову. В снегу отдыхать приятнее, тварь!» Сядет на край бревна и покуривает...
Помню, подсел к нему однажды вертлявый блатной по кличке «Шило» и слышу их разговор:
– Поделись табачком, начальник.
– Тебе, Шило, не откажу за прошлую услугу...
– Тихо!..
– А в чем дело?
– Коммунист услышит!
– И что?..
– Из партии исключит!
Оба посмеялись, охранник поделился табаком, а Шило сделал самокрутку и спрашивает:
– А что вы так на цыганку, аль нагадала плохого?
– А ты видал, что она с ухом моим сделала?
-  Н-да...
-  А что у нее на спине?
– Откуда мне?..
– Свастика!
– Да что вы, начальник?!
- Кончай, Шило, вся зона знает!
– Ой, простите! Но как это может помешать при?..
– Дошло, наконец! Чуть горло не прокусила мне сучка – еле оттащили...
– Н-да... Вурдалак, а не баба! Я слыхал – цыганки по ночам летают...
– Жаль, что ты не можешь!
– Так я щас докурю и прямо тут могу попробовать, с вашего разрешения...   
– Вали, я отвернусь.
       Зумруда снова остановилась, позвала цоканьем языка поотставшую лошадку. Та нагнала их и Тимофей дослушал другую половину сцены.
-  ... А тут еще и коммунист один услышал, да с наивными черными глазками поворачивается ко мне:
- Это правда, про свастику?
 – Начальник никогда не врет.
– Вы комсомолка?
– Цыганка!
Зумруда на миг замолчала, сурово сдвинув к переносице брови, но потом, спохватившись, презрительно усмехнулась:
-  И еще один из них плюнул мне в лицо...
Тимофей задрожал всем телом. Зумруда ласково погладила его спину:
-  Успокойся, Тима, беды в прошлом! Хочешь оборву эту черную нить?..
-  Ты пережила, а я что ж дослушать не в состоянии?! И дрожу я так, - роса ноги крутит...
Она внимательно посмотрела на него:
-  Как скажешь, муж мой! Так вот, коммунист плюнул в лицо, я ему кулаком - он упал, а Шило, подскочил, добавил ему ногой в живот и прошипел:
– Ты че мою краличку обижаешь, политик, пику в печенку хочешь? А ну, оботри ей лицо!
Тот встал, протянул было руку приказ исполнить, а я его за кисть и крутнула. Он  завизжал от боли, снова упал в снег, но тут охранник особо глянул на Шило и чувствую укол заточки в спину:
- Снимай, штаны, шавка!  -  А я ему, ладонью, с  поворота, вбила всю заточку в горло. Он упал, кровь пошла...
Охранник испугался - ЧП на посту! - И давай всем командывать: - «Встали, тянем бревно дальше, вниз»! - Однако, другой блатной по кличке «Лось» стоит не двигаясь: - «Разборки будут, начальник...» - Тот отмахнулся:
– Это ваше дело. Для меня, он подскользнулся и хана! Неча ножики ныкать...
– Это ясно, начальник, а если коммунист стукнет хозяину?
– С меня ниче не поимеешь, Лось, а стукачи, они часто болеют, прямо в дороге...
Тут коммунист чуть не помер со страху:
– Я клянусь!.. 
Охранник успокоил:
– Конечно, а куда ты денешься? Взял Шило на горб и волоки на себе сколь сможешь. Всем – марш!
Зумруда тяжко вздохнула:
-  Думала не увижу тебя больше, Тима... Чуть не убили урки! Но вот странно... Вышло среди них несогласие – старшой  георгиевским кавалером оказался. Заслал ко мне этот авторитет, воровку побеседовать – как, мол, дело было?.. Я ничего не скрыла - рассказала ей про разведку, плен, пытки и побеги от немцев, ну а про свастику блатные и сами знали. Добавила, что замужем и что впредь так же буду поступать с любым наглецом – урка он, иль коммунист!
Грызлись блатные дня три, но видно, большинство мою сторону взялo, даже нож подарили, с ним и ушла на волю.
Зумруда помолчала...
-  Грех на душу взяла я большой, Тимоша, порезала двух охранников и суку барачного, служку хозяина лагеря.
Лицо Тимофея стало чужим и жестоким:
-  Не о ком жалеть, любимая, я бы сделал так же! Свободу нам Бог дал, а не власти всякие.
-  Как цыган говоришь, муж мой!
Она провела по лицу его горячей рукой, разглаживая на лбу, не по возрасту глубокие морщины и тихо запела, снимая вспыхнувшую ярость. Тимофей закрыл глаза, и скоро грудь его стала вздыматься реже, а потом, как из души вырвался хриплый стон – полегчало. Зумруда прислонилась своим лбом ко лбу мужа и продолжила:
-  Вообщем вырвалась я из лагеря, любимый, а перед этим, художник один поправил мне татуировку...
Цыганка скинула блузку и под луной зашевелился на её худых лопатках фантастический букет: и розы алые, и тюльпаны жёлтые, и гвоздичек изумрудных россыпь! 
-  Не видать, Тима, свастику?
-  Не видать!
Целовал он нежно каждый цветок, а она счастливо смеялась. Потом ласкал он ее страстно и долго...
        На заре испуганно всхрапнула лошадь. Тимофей изготовился, как волк перед прыжком, но Зумруда спокойно встала и оправила юбку:
– Не волнуйся, на людей она иначе реагирует - погост наверное чует, - видишь кресты? Пора прощаться с родными, так как навсегда уходим из этих мест, муж мой, - табор тут недалеко стоит, на юг с ним подадимся. Нет больше ни Зумруды, ни Тимофея, новые имена дадут нам старшие!
-  Пойдем.
Они нашли братскую могилу соженных заживо родных и близких, встали на колени и, низко поклонившись, тихо запели «Прощальную»...