Как я провёл лето

КАК Я ПРОВЁЛ ЛЕТО
> Михаил Жванецкий .
>
> Родители говорили частично по-русски, частично на непонятном языке. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
> — Что ты, поц ин тухес купил?
> — Что такое «поц ин тухес»? — встревал я
> — Это… — «дорогой человек», — слегка смутившись, отвечала мама.
> — Как Брежнев?
> — Ой, вей — она хваталась за сердце. — Кто тебе это сказал?
> — Папа.
> Отец ухмылялся.
> — Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазал где-то скажет, то нам…
> — А что такое «шлемазал»?
> Мама нервно гладила меня по волосам.
> — Это… — такой мальчик…
> — Толковый, — подсказывал папа.
> — Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
> Авоська летела в раковину.
> — Что такое «дрек», мама?
> — Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!
> — Что такое «гурништ»?
> — Твой отец!
> Я путался.
> — Мы будем кушать дрек?
> — Да, благодаря этому поц ин тухесу.
> — Брежневу?
> Мама хваталась за голову.
> — Ой готеню! Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
> — Толковый мальчик! — подсказывал папа.
> — Если этот… толковый мальчик где-то брякнет… Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
> Папа понимал… Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!» Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била
> током, а посуда об пол. Сотню раз на день.
> — Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.
> — Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.
> Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
> — Он её закрутил?
> — Он закрутил нам бейцим*!
> — Что такое «бейцим», папа?
> — Это как мозг, только больнее.
> Я терялся.
> — Мама, — докучал я матери, — это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
> — Ой, вей, Я этого не переживу! — она роняла поварёшку. — Кто тебе сказал эту опасную глупость?
> — Папа.
> — Чему ты учишь ребёнка, придурок, мешигинер?! Ты хочешь гройсе цурес*?
> — Что такое «гройсе цурес», мама?
> — Это жить с таким поц ин тухесом!
> — Так ты живёшь с Брежневым?
> Мама падала в обморок. Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
> — Папа назвал мою учительницу – а штик некейве*. Кто такая «а штик некейве», мама?
> — Тётя.
> — Екатерина Семёновна моя тётя?
> Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.
> — Что это за язык? — спрашивал я.
> — Еврейский, – тяжело вздохнув, отвечал папа.
> — Я хочу его знать.
> — Оно тебе надо?
> — Надо.
> — Оно тебе не надо!!!
> Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
> — Как блинчики на еврейском?
> — Блинчикес.
> — А вареники.
> — Вареникес.
> Картошку я помнил.
> — А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
> — Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке. Хочешь быть удмуртским сионистом?
> Конечно, я хотел.
> — Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионоязычная, из самого Биробиджана.
> «Биробиджан» он произносил шепотом.
> — Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.
> — Что тут написано? — мой палец скользил по диковинным строкам.
> — Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?
> Я вёл обратно — ясности не прибавлялось.
> — Ну? — вопрошал Эдик.
> — Вещь! — откликался я.
> Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:
> — Видишь, теперь я уже удмуртско-биробиджанский сионист.
> — Так-так, очень хорошо…
> Папа смотрел хоккей.
> — Сегодня газету из Биобиджана читал.
> — Давай, давай, поднажми!
> — Вырасту, женюсь на удмуртке.
> — Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?!
> Эдик учил меня алфавиту.
> — Это «А», это «Б»… «В» нету… Это «Г», это «Д»… «Ж» тоже нету.
> — У сионистов нет «же»?! — таращился я. — Как же они пишут «ёжик»?
> — В Биробиджане нет ёжиков.
> Буквы биробиджанские сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
> — Маме это не понравится, — сокрушался я.
> — Зато смотри, как красиво на идиш получается «коммунизм»!
> — Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом — он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.
> — А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.
> — Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой. — Дорисуй лампочку.
> — Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.
> — Лампочку Ильича! — пояснял я. — Сейчас по-еврейски коммунизм дорисуем, будет понятней.
> Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как научно выразился Эдик, бытовой антисемитизм. Больше у неё коммунизма мы не строили. Каникулы кончились. Эдик уехал. Начался учебный год. За сочинение «Как я провёл лето» папу срочно вызвали в школу…
> — Занимался биробиджанским сионизмом?! — орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг. — Строил по-биробиджански Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?!
> — Шлемазл, — голосил я, — толковый!
> — Вот тебе жареный дрек с грибами!
> Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:
> — А мешигене мишпухе, мешигене цайтн! Сумасшедшее время!..
>
> ПЕРЕВОДЫ С ИДИША:
> Поц ин тухес — грубое ругательство
> Шлемазл – бестолковый
> Гурништ – ничто
> Дрек – дерьмо
> Цурес – беды
> Некейве — в разговорном идише женщина лёгкого поведения.
>Михаил Жванецкий