Окунулся в массы - рассказ А. И. Завалишина

На зеленом письменном столе задребезжал сердито телефон, похожий на могильный черный памятник из мрамора, и завгубсобесом взял трубку:
– Да... я... Астраханцев.
Звонил из-за города заведующий домом инвалидов Гарбузов. Он сообщал, что инвалидская баня уже готова, угару нет, и если товарищ Астраханцев не занят срочными делами, чтобы ехал поскорее: вымоется первым…
– Белье здесь выдаст кладовщик, – добавил Гарбузов, когда завгубсобесом поблагодарил своего подчиненного за товарищескую заботу.
Астраханцев только-что вернулся с вокзала. Проводил жену в Москву и чувствовал себя, как школьник на каникулах. Почесавшись потными  лопатками о спинку кресла, Астраханцев потянулся и стал собирать бумаги со стола. Было около пяти часов. Занятия в собесе уже кончились, но по случаю субботы сторожиха двигала столами в канцелярии и, шлепая тряпицей; мыла пол. Надев кожаную кепку, Астраханцев подошел к окну – позвать собесовского кучера. Со двора несло навозом и сиренью В парусиновой рубахе костылял к навесу старик с клюкой, хозяин дома, и сердито нахлабучивал фуражку.
Двухэтажный дом собесовский был у него национализирован, и теперь старик, оставленный в флигельке, с утра до ночи склонялся по двору, следил за целостностью имущества, вздыхал, ругался со сторожами из-за курева, а иной раз "доходил" до самого завгубсобесом. И сейчас старик отчитывал собесовского кучера:
– Эх, ты, пролетария, чтоб вас! Ну, кто же за тобой тут убирать приставлен? Доски-то гниют аль нет? "Завоевали!"
Кучер в черной шинелешке виновато заплевал цыгарку, побежал искать метлу и убрал все из-под лошади.
"Вот, гад!" – подумал Астраханцев. И, чтобы спугнуть хозяина, он крикнул твердо кучеру:
– Петров, давай!
Старик пугливо обернулся и приветливо раскланившись с завгубсобесом, мягко в новеньких сандалиях пополз к воротам. Но, как одергивал рубаху на ходу и взглядывал отрывисто к конюшням видно было, что сказать он мог очень многое... И это рассмешило Астраханцева "Нет, дед, ничего уж  не попишешь", – думал завгубсобесом, выходя из кабинета.
В темном коридоре Астраханцев чуть не столкнулся с собесовским швейцаром, вставшим со скамейки.
– Вы что не уходите? Уж пять часов...
– А вдруг потребовается? – хрипнул почтительно швейцар, вздремнувший, видимо, от скуки.
– Нет, занятья кончились, и вы свободны.
– Слушаюсь...
Этот смуглый с длинной бородой швейцар из инвалидов,"берцулезный", как он величал себя, был слишком исполнительным. Иногда смущал заведующего. На звонки он не входил, а вламывался в кабинет, и если там сидели люди, то впивался дикими, как у Ивана Грозного, глазами, будто спрашивал:
"Который тут посмел?!"
Это льстило Астраханцеву, Но больше раздражало. Было стыдновато. Дисциплину он в собесе проводил ежовую, и саботажниц-барышень под истерические визги милиционеры часто отводили под арест, но он от швейцара не хотел подобного усердства. Больно уж припахивало старым, а его рабочая натура, чуточку уже обомшившаяся от советских должностей, однако не могла мириться с этим... "рвением   лакейства", как он выражался.
Легкая рессорная пролетка с кучером стояла у парадного. И только Астраханцев наступил американским рыжим башмаком на лакированное тонкое крыло пролетки, она мягко, как челнок, заколыхалась по горячему песку. Сидящий у ворот хозяин дома крякнул: лошадь и пролетка тоже были у него отобраны.
Красивый карий жеребец в блестящей сбруе, как гусарский офицер, кокетливо просил вожжей и осторожно заворачивал из узенького переулка на большую улицу. Потом, почуяв ширь, пустился четкой рысью. Кучер накренился для фасону в серой фуражонке пузырем, и, натягивая вожжи, смачно щелкал языком.
– Супруга оченно любила эдак, – обернулся он к заведующему.
Астраханцев вспомнил о жене. Она уехала в Москву лечить печенку, а по документам – нарочным губземотдела со сводками о посевной кампании... Астраханцев рад был отъезду... Помимо всего прочего, сегодня она уже не будет вызывать его по телефону с заседания губкома, и, в квартире, при собесе, вечерами тоже не раздается надоевшее мурлыканье отобранного у хозяина рояля... Э, да что там говорить.  Жена – вторая из интеллигентных. А о первой грустно вспоминать... Давно уже потерял из виду: "Не знаю, как она с ребенком"...
Проезжали мимо разоренного базара.
Изуродованные коробки лавок и ларьков с исковеркованными и танцующими золотыми буквами на ржавых вывесках, полузасыпанные ямы-кладовые с оскаленным красным кирпичем – напоминали про чехов. В этом городе свирепствовали   страшные бои – и Астраханцев пережил здесь много ужаса и ненависти. Возле каждого ларька дрожала жизнь: отстреливались, наступали, отступали...   Но теперь все это отошло, и даже иной раз не верится, что все в действительности было. Правда, нервность, утомленность, занимаемое положение и нелады с женой напоминают изредка, с чего и как все началось.
Потянуло свежестью, лесным просторным воздухом. Новый  деревянный инвалидский домик – дача у сосновой рощи – был приветлив, будто ждал заведующего. Белые наличники и чистенькие стекла, как глаза почтительно смотрели, и, когда завгубсобесом спрыгнул с колыхавшейся пролетки, из ворот со смехом выходила круглая грудастая, как репа баба. Покраснев, оправила подоткнутую юбку и быстро юркнула назад, Астраханцев слышал, как она бежала босиком, и весело вошел в ворота.
По широкому двору бродили инвалиды. Большинство в одном белье. В углу, возле сарая, двое матерились, видно, из-за веника и прыгали на костылях, как длинноногая саранча.
Астраханцева здесь в лицо не знали, кроме Гарбузова и кладовщика. Поэтому, когда он справился у водовоза, открыта ли кладовка, тот сам спросил:
– А тебе на што?
И со всех ног кинулся за кошкой, подходившей пить из лужи под телегой...
В прохладной тесной кладовой, с приятным запахом мануфактуры, кожи, выдавал белье слепому инвалиду кладовщик.
Увидев заведующего, он встал из-за стола и молча, не свирепо, отстранил слепого:
– Белье, тов. Астраханцев? Сей минут! Я приготовил... Вот...
– А верхнюю рубаху нужно? – вежливо говорил кладовщик.
– Нет "Гимнастерка ничего пока”, – оглядывал себя завгубсобесом. – А мыло?
– Мыло... дайте ...
– Только сырное, товарищ Астраханцев, – улыбнулся кладовщик. И подал неуклюже срезанный кусок, похожий на швейцарский сыр.
– Товарищ Гарбуpов Вас видел? – приставал он, когда Астраханцев выходил из кладовой
– Нет... Да Вы его не беспокойте. Я вымоюсь и уеду...
Кладовщик оставил в амбарушке слепого инвалида и, должно быть, сам того не замечая, шел за Астраханцевым, рапортовал:
– Тут швейная, а тут сапожная... Вот кухня скверная в подвале, товарищ Астраханцев. Астраханцев знал, где и что здесь расположено, но выругал себя за то, что если бы не ремонтировались городские бани, он и сегодня не приехал бы сюда. Решил дать завтра нагоняй в собесе заву подотделом инвалидных домов...
А кладовщик вдруг крикнул возле бани:
– Эх, чёрт их дери! Налезли уж, проклятые!... Замок сломали!.. Была на замке. Ну и народ, товарищ Астраханцев. Хоть не говори! Вить было сказано им обождать, холерам – колченогим!
– Ну, ладно! – отмахнулся от него завгубсобесом и тот вернулся в кладовую. Из низкого с расшибленным окошечком предбанника вырывался с серым паром запах пота и тревожные захлебывающие голоса. Будто там, в большом котле, варили людей и помешивали оглоблей. И в самом деле, когда Астраханцев вошел в предбанник, тут густо копошились люди, точно враз их вытряхнули из мешка... "Вот она, своя братва – подумал Астраханцев, вдыхая запах грязных ног, портянок, веников. Со всех сторон кряхтели инвалиды, раздевались и ногтями драли спины, некоторые шумно хохотали. Из парной вылез худоребрый старичок с большими каплями воды на узкой в   волосах, груди – Он, охая, сел в угол у метлы, взялся за голову, будто зарыдал:
"Зачем, мол, до сих пор живу на белом свете?" Рядом, на полу, разделся и пополз в парную, с веником, плечистый с оловянной шеей инвалид без ног, отрезанных по самый пах. Он быстро отворил скрипучую сырую дверь и, как в дрезине, покатил через порог, заржал:
– Ого–го–го!   растуды вашу в деда мать!
– Буркин! – крикнул кто-то из горячего тумана.
– Он и есть!
В тесной низкой бане с маленьким окошком на реку народу   было тоже много. Не хватало   шаек. Астраханцев пригляделся в темном уголке к одной, но постеснялся взять без спросу, обратился к одному,
– Не моются из этой?
– Старый хрен тут бултыхался, вышел... Може, и окатился. Завгубсобесом высунулся в дверь, спросил у старика:
– Дед, можно шайку взять? Тот махнул рукой:
– Бери, сынок! Терпенья никакого нет. Наподдавали жару – ад! А в бане с плеском, оханьем, шипеньем, колыхался гвалт:
– Эх, в бога мать, текст! – воскликнул кто-то у чанов – Ну, там жестянка што ли дорога. А тут вить дерево – и то не могут постараться для тебя!. Там кровь льешь, на фронтах, и комиссаров ихних слушаешь. А тут вот Гарбузов тебе и шайки дать не может...
– На фронтах бывали, только лишь не ты... Тебя товарным переехало, когда там пломбы ковырял... – Ты не зудись, холщева коммунизьма! Политком те насовал, ты рад лизать им... Баба деревенская...
– Таких вот жуликов у нас в деревне нет покедова.
– Не жуликов, а летчиков! – поправил гордо инвалид – Как анархист, я не имею территории, и каждый губсобес обязан выдать мне одежду и белье, кормить неделю. А не дашь – перо в бок…
Астраханцев, наливая кипятку из чана, по голосу инвалида вспомнил: этот самый "анархист" недели две тому назад с двумя товарищами в кабинете кинулся со стулом на него. Он отказал ему в одежде... Потом ударился в припадок и катался по полу, а те двое угрожали Астраханцеву:
– Убить тебя, подлюгу, надо! Развалился в кабинете!... Подсаженный товарищами прямо на полок безногий Буркин ржал от
удовольствия, как мерин от мешка с овсом. Нахлестываясь веником, ревел он деревенскому:.
– Лей на брюхо! На голову! То-то-то! Э–э–э–э...
– Ну и жарит штемпель окаянский! – пыхтел    около него – Дыханья никакого нет!..–»
Буркин с дрожью в голосе орал свое, как на пожаре:
– Лей! Заместо жару – О–о! – в мороз ударило! Давай! Возле чана с кипятком протяжно визгнули:
– Ой–ой–ой!
– Што такое? – всполошились некоторые. Што там такое?
– Обварился! Шайка развалилась! Руки обожег...
– В холодну воду суй!
– Спервоначалу мылом поскорей!
– Соплями мажь!– воскликнул деревенский с полки.
– В холодну воду!
– Обмочи из крана своего и все! – кричал безрукий рядом с Астраханцевым – Вороют, сволочи; а инвалиду шайки нет. Ну, как тут будить равенство и братство на земле? – Вот этой шайкой, да по морде Гарбузова... В кровь ему разбить! – орал у чана "летчик" наливая кипяток.
– Сами по-господски с медными тазами ходют в баню... – Как не так! – воскликнул "летчик": Они в ванных плещутся... Пошел он в баню, да–а – Завгубсобесом каждый день до чаю в ванне плавает, как дерьмо в прорубе, потом садится за занятие... А у дверей поставит Галпафа вавилонского, швицара!
Он сел перед Астраханцевым развел густую пену в шайке и сказал ему: – А ну-ка, дядя, спину мне потри... Завгубсобесом растерялся было, сердце заворочалось от злости, но взял у " летчика" мочалку, начал растирать.
Жалею, сволочь, я его не поразил тогда! – качался "летчик" под руками Астраханцева, когда тот тер ему бока, – Под крыльцами задень-ка, дядя, хорошенько! Та–а–ак!...
"Узнал и издевается" – подумал Астраханцев, напружинившись от
злости.
– Кровь отдашь! – стонал обжегшийся... – А доступу к ним попросить, пожаловаться?!
– На ружейный выстрел нас не подпущает!! "Летчик" выпрямился, заорал:
– Я дал подщечину! И жалко, не убил! Завгубсобесом хотел   "открыться", но деревенский крикнул:
– Не бреши, пожалыста!
– Сам чёрт ево там не увидит – поддержал второй.
– Убей бог, хотел ножом! – хвалился "летчик? и, взяв шайку, полез на полок.
Обида клокотала в Астраханцеве, как деготь: едкая густая. В это время заскрипела дверь, и кто-то зарычал начальственно:
– Пашто тут крик и драк, мать Вашу туды?! Не хошь, отправлю христа-ради собирать?!
Притихли враз, потом захохотали.
– Да это же слепырь под Гарбузова горло так дерет!
– Ха–ха–ха!
– Другой раз не узнаешь, рявкнет, сволочь!
– Братцы-господа! – орал слепой, завгубсобесом Астраханцев здесь.
Враз все замолчали, только раздавались плеск воды и фырканье...
– А кто тебе наврал? – крикнул деревенский и окатился водой, крякнув.
– Слепырь, а видишь больше всех?...
– Я чую, братцы, слышу...
– На ревизию приехал!? – крикнул кто-то
– Карты надо бы попрятать... Разворочают теперь в столах...
– У Буркина похабные открытки отберет!
– Не на ревизию! – сказал слепой, – а в баню» Зачесался в кабинете. Вша щекочет инвалидекал.
– Ево, брат, вша не атакует. В шелковье сидит... "Летчик" с полки возбужденно крякнул:
– Но пусть сюда не появляется!! Как только войдет, ошпарю кипятком, убей бог! – визгнул он.
– Да в баню не пойдет. Чай, не дурак...   – А што ему?
– Из бар, поди... Чихать начнет от духу нашево...
– Да нонче из рабочих много хуже бар пошло...
Покель рабочий – свой брат, а потом, грит, я ответственный... "Летчик" рявкнул снова:
– Как откроет дверь, я шайку кипятку   в шары!
– Ты не зудись! – кряхтел слепой – Закатают из-за дерьма.
– За–а–ка–тают?! Да я есть нервный! Невменяемый я! Каждый доктор скажет:
Я – аффект! Могу убить и не ответить...
– Брось "Петра Кирилловича", братан, не заправляй!.. – смеялся деревенский. Дохтыра, и самого тебя, жулягу, враз смахнут!
Дверь скрипнула, и в щель спросили зычным голосом:
– Товарищ Астраханцев, вымылись?
– Шишь, не Астраханцев! – успел крикнуть "летчик" в тишине, но из двери опять спросил заведывающий домом Гарбузов:
– Товарищ Астраханцев здесь?!
– Здесь! – сказал завгубсобесом.
– Что же вы тазика не попросили?– гаркнул Гарбузов,– я вам принес тут чистенькую простыню.
Астраханцев вылетел из бани и стал торопливо одеваться в свое грязное белье...
– Но вот же чистое тут? – удивлялся Гарбузов в предбаннике.
– Отстаньте от меня! – сказал завгубсобесом резко, чувствуя, как в бане притаились инвалиды и, должно быть, слышут в щелку все.
Увидев Астраханцева, кучер быстро выскочил из задка пролетки, сел на козлы и, натягивая вожжи, выехал из-под навеса.
– Езжай в собес, а я пешком! – сказал завгубсобесом кучеру. Тот недовольно посмотрел на него, потом на лошадь и сказал:
– Вот после бани-то и лучше ехать бы, тов. Астраханцев? –Обдает...
– Вались, те говорят! – крикнул Астраханцев, выходя в открытые ворота.
Прибавляя шагу, он решил итти прямо в губком, потребовать, чтобы завтра же его с собеса сняли...
– "Тут со мной неладно что-то делается", думал он и со злостью оглянулся...
У ворот глазами провожали удивленный Гарбузов, перепуганный кладовщик, который винил себя за то, что инвалиды сшибли замок в бане, и красивая грудастая баба.
А впереди, как муха надоедливая, возмутительно сидел на козлах кучер с фуражкой пузырем. Он нарочно, сдерживая лошадь, ехал мед¬ленно и ждал, что вот-вот завгубсобесом остановит его и они поедут по-хорошему... Любил он ездить с шиком.