Гусляры

Гусляры

Возвращаясь с очередной, убивающей тягостные сельские часы одиночества, прогулки во дворец, Прасковья Федоровна заслышала дальние гуденье и многоголосую песнь где-то у ворот.
- Должно быть, бродячие музыки наведались к нам на поддвор… - сказала она, прислушиваясь, приехавшему погостить к ним секретарю австрийского посольства Иоганну Корбу.
- Да, сударыня, похоже… - кивнул бархатным беретом иноземец. Он был рад тиши и плавному приволью, спустившимся на него на пару дней после переездной суматохи по государственным делам. – Похоже на флейты и трубы…
- Да… Рожки, гудки да гусли на трубы, флейты, да клавиры заменили… - вздохнул Карион. – На Москве уж песни воют, а не божескую песнь души поют, по латыни… и законы и уставы у них латинские: руками машут и главами кивают, и ногами топчут, как копытами латинники по органам…
- Ну, не ворчи, ты, батюшка, на новь заранье, быть может и она благодать нам принесет!.. Пойдем-ка лучше, поглядим, услышим…
Прасковья Федоровна, дочери ее, мамки, наставники и Корб, подгибая и тяня за собою нижние ветки докучного терновника, направились к воротам.
Позади главного двора, у винных погребов с покатой черепичной кровлей, напротив въездных ворот выстроились странные для взора Корба люди. Обряженные кто в армяки, кто в телогреи, кто вовсе скрытый до колен холстиной с прорезью для глаз, рожками на голове и носом из моркови, крутились колесом, стучали сохлой костью в барабан, перебирали клавикордам, дудели флейтой и свирелью. Мелодия, однако, выходила не только звучной, но и стройной. Она лилась журчащею рекою, то шелестела и вьюжила ветром, нисколько не сбивая криков стай и гогата гусей, а казалось, подстраивалась под звуки голосов и природы… Ей не мешало ни мычанье коров, гонимых еще с пастбищ с последнею, оставшейся сухой травою, ни гул собравшегося люда, ни звон бубенчиков на двурогих колпаках, приставших к музыкантам скоморохов, вытащишься средь всех их колесом и бьющих в бубны, вторя барабанам. Местные окольные крестьяне и дворовые люди выстроились по обе стороны улицы у башен с флигелями до самых деревянных баней в полуверсте.
- Говорю ж – бесовское собранье… - начал было Карион, подойдя со всеми к воротам.
- Да погоди ты!, дай послушать… - оборвала его Прасковья Федоровна к удовольствию остальных.
Музыканты, приметив, что их слушают августейшие особы и их игра по нраву им, старались играть еще прилежней и приятней, соперничая меж собою в том, чтоб обратить каждый на себя более вниманья и заставить всепресветлейших оставаться долее возле них. Всепресветлейшие особы и воспитанницы царской крови, с четверть часа слушали симфонию новых музыкальных инструментов, после коей похвалили всех артистов, одарили кого пряником, кого копеечкой, кому-то перепал алтын и даже целый пятачок.
- Все равно – бессовское гуденье!.. Хотите казните, хотите милуйте меня!.. – не унимаясь, выпалил Истомин.
Тогда из пестрого строя музыкантов, человек в сорок, вышли трое: в холщевых запыленных кафтанах до полу с зубчатой вышивкой зеленой нитью на локтях и воротниках. Один – старик с белой бородою до груди, морщинистый, широкоплечий, с земляным лицом в глубоких бороздах. Другой – лет сорока пяти, чернокудрый, чернобровый, с козлиной раздвоенною бородкой, чуть щуплее старика. Третьему – не более семнадцати лет на вид, с голым, загорелым, но простым мужицким беззатейным овальным лицом. Все трое в лаптях и с гуслями наперевес.
Старик костлявыми, но длинными и ловкими перстами дернул струны первым на себя, и засипел трескуче, но напевно:
- Гусли мои звонкия!
Гусли мои тонкия!
Вы воспойте-ка царю
Похвалу удалую,
Чтоб услышал вас отец,
Не прогневался…
О земных его делах,
О заморских даль-краях,
Да о чудищах…
За стариком поддался сын. Голос его был тонок и горласт. Закинув голову, вскидывая пятерни, как ворон крылья, он подпевал отцу:
- Хороша жизнь на Руси,
Только Господи спаси
Нас от лешего!
Басурманская-то рать
В ночи ползает, как тать
За воротами…
Только мы ее узрим,
Только мы ее спалим
Да крутой смолой…
В толпе пошли зевки, особенно средь молодых, но кто постарше обрывали их, шикая и теребя за рукава. Царица слушала с вниманьем, но отдаленным взором блуждая средь пришельцев. Карион торжествовал. Царевнам было интересно, хоть не понятен потаенный смысл сей песни…
- Хороша заморска даль,
Но милее нам алтарь
Позолоченный…
Пусть плывут из той дали
К нам товаром корабли
Переполнены,
А мы будем покупать,
А мы будем их менять
Да на золотце.
Третьим звонким и протяжным гласом зашелся молодец, вторя деду и отцу привычно, но без подъема, будто взвизгивая и зевая в лад:
- Катись по морю волна,
Пой хвалу моя струна
Царю-батюшке…
- Ну, что, монах благочестивый, довольна ли твоя душа? – Прасковья Федоровна оперлась на руку Кариона, подбросив нерасторопной сенной девке шлейф.
- Не токмо довольна, но и возрадована, и вознесена к сияющим облоцам под троном Божьим! – отвечал восторженный иеромонах. – Вот что значит исконно русское пенье без примеси бесовской – клавир, виолов, барабанов в зверской шкуре, да плясок, аки вскидывание копыт чертей на сковородках!..

(Из моего романа Анна Иоанновна)

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия