Хата Буденного рассказ А. И. Завалишина

                Хата Буденного

Она заброшена в далекие Сальские степи.  Когда подъезжаешь к станице Платовской, хата издали похожа на желтую картонную коробку. Сложена она из самого дешевенького материала:  глины и соломы - от этого быстро стареет, рассыпается. Когда-то заботливо обмазанные глиной бока ее сейчас уже припухли, кое-где облупились, а извилистые трещины напоминают склерозные жилки на висках дряхлого старика. Земляная крыша, "под заливку", давно проросла запекшейся от солнца рыжей лебедой и оседает. Крохотные ставни всегда закрыты. Они были окрашены в голубой "небесный" цвет и тоже облупились.
Вокруг хаты пусто: никаких признаков двора,- один густой бурьян и два-три одичавших фруктовых деревца. Поодаль - разрушенный свинарник и обвалившийся колодец.
В Платовской около четырехсот дворов. Просторная казацкая станица. Улицы широкие и длинные. Церковная площадь размерами не уступит городской. Здесь, в центре, - лучшие дома: кирпичные и деревянные, крытые железом, черепицей. Есть и .двухэтажные. Но дач иногороднего, для хаты Михаила Ивановича Буденного до революции не нашлось места более подходящего, чем окраина станицы,- на выгоне, у самого кладбища.
В поисках лучшей жизни семья Будённых переезжала с места на место. Жили сначала в Ставропольской губернии, потом переехали в Сальские степи, на Козюрин хутор, оттуда в Литвиново и наконец попали в станицу Платовскую. Здесь семья решила, наконец, обосноваться прочно. Выбрал Михаил Иванович на краю станицы клочок усадебной земли, купил его в рассрочку, начал строиться.
Грустно и с любовью вспоминает Меланья Никитична Будённая, мать Семёна Михайловича, про свою большую, дружную крестьянскую семью,рассказывая историю хаты:
- Мы вдвоем со стариком своим, Михал  Иванычем, сложили её. Детишки тогда ещё малы были, а Сёму забрили на военную службу. Я сама подавала мужу тяжёлые саманные кирпичи, а он клал стены. Покуда стены были ниже человеческого роста, я кое-как осиливала -  пудовые глыбы подносила. А как хатка выросла повыше, подняла я как-то через силу кирпич, да надорвалась... Ослепла с натуги. Шутка ли: двенадцать детей народить, да поворочать тяжести на такой мужской работе. Правда, не совсем лишилась света, но глаза испортились: двоится да и только! Идёт по улице, бывало, сосед, а я не узнаю, спрашиваю детей: "Кто это, ребятки, верхом едет?" Смеются. Но деваться было некуда, - строить надо. Хоть бессильная, слепая, а работала. Кое-как сложили стены, покрыли хату крышей, а тут подоспела страда. Муж забрал детишек, уехал на хутор Литвиново убирать хлеб купцу Яськину. Приказывает мне перед отъездом: "Смотри, Меланья, к нашему приезду хату побели".
Я принялась опять работать: обмазала хату глиной и снаружи и внутри, выбелила, крышу по вершочку выгладила вот этими ладонями...
Меланья Никитична показывает сморщенные от труда и старости жесткие ладони.
Ей уже за семьдесят, но она бодра и хлопотлива - сложа руки не сидит. Я её застал за работой - переворачивала кизяк. Одета по-крестьянски, просто, чисто: в белой кофточке, на голове ситцевый платочек с чёрными горошинками. Темно-серые глаза в угольничках припухлых век, под чёрными бровями, кажутся суровыми. Но от первой  улыбки они тают и приветливо теплеют. Меланья Никитична просто рассказывает о своей жизни среда богатеев-казаков.
- Спят, бывало, ребятишки ночью, а мы с мужем тайно разговариваем: "На что мы нужны государю? Казаки -  люди, а мы - нет. У казаков - земля, у нас - ничего. Ведь наши дети тоже служат царю. Не хуже мы тех казаков..." До чего же доходило: ты сработаешь, а богатый казак берёт готовое. Накосишь три копны сена, одну - себе, две - казаку. За усадьбу двести рубликов аренды, за десятину пахотной земли четырнадцать рублей. А скотину хоть не выпускай - ловят. Опашут Платовку кругом бороздой, и как перейдет наша скотина - штраф. В первый раз рубль с головы, второй - рубль с ноги, а третий - пятнадцать рублей. Даже за песок с реки Маныча платили по три рубля с воза. Вот ведь какая жизнь-то была!
Меланья Никитична по деревенской привычке проводит концом платка по высохшим губам и продолжает:
- Детей своих, бывало, отдавали к богатым казакам в работники, а казачата, посмотришь, с жиру бесятся: озорничают да пьянствуют, бывало, того и ждёшь - швырнут в окно чем ни попадя. Только и слышишь ругань: "Чёрт вас нанёс сюда, заселяете нашу землю!"
И,вот гляжу раз на мужа - стал он что-то невеселый такой, хмурый, отворачивается.
"Что с тобОй, Михал Иваныч?" - спрашиваю.
"Да тут казак один пристал: "Не отдашь ли, говорит, Сёмку в пастухи ко мне?"
Как услышала я это, слезами залилась. Давно я  этих слов ждала и боялась. Прискорбно матери своё дитя в чужие люди отдавать... А нужда толкает...
Думали мы, думали со стариком и отдали Сёму в батраки. Малый только что одну зиму проучился, да и то не в школе, а дома со старшим братишкой. Тот вернется, бывало, из школы, сядет уроки учить, и Семён к нему подмазывается, тоже учит буквы, счёт складывает. Лет семи-восьми был.
Хозяева измывались над работниками: ругали, били, голодом морили Потравит хлеб скотина - бьют, не так сел, не так лёг - ругаются. Придёт, бывало, Сёма в праздник на часок домой, а я встречаю вся в слезах: : "Милый ты, сыночек, не бьют тебя?"
Семён, как взрослый, махнет рукой, скажет: "Жил бы в чужих людях да не били?"
А у меня от этих слов ноги подкашиваются.
Рассказывая, старушка переносятся в прошлое. Она вновь переживает то, что пришлось вытерпеть ей в ту пору.
- На другой год, - продолжает Меланья Никитична, - наняли Сёму поденщиком в именье коннозаводчика Королькова. Чуть не извели там мальчишку! Корольковские приказчики часто пьянствовали. Вот раз и погнали они сему версты за четыре на хутор за водкой. Мальчишка по-бежал. Купил две бутылки и идет обратно. Вдруг из балочки, возле дороги, выходят бугаи. Один как заревет, да за ним. Кругом ни кустика, ни стройки, степь одна - не спрячешься. Мальчишка, что есть духу, при¬пустился по дороге, а бугай не отстаёт. Так и гнал его до самого именья.
Меланья Никитична Буденная живёт у дочери своей - Татьяны Лободиной, колхозницы и красной партизанки.
Взглянет Меланья Никитична на своего внука Гришу, крепкого лет шести, и скажет:
- Вот такой же Сёма был крепкий, как топтанный. Черноволосый, смуглый и нраву весёелого. Сошью, бывало, к празднику ему рубаху новую, штаны, - наденет и побежит по хате:
" Во, мама, какой я швидкий!"
До сих пор не забывает этого... Когда я была в Москве, в гостях у него,- смотрю, надевает новую рубаху, да вдруг как побежит по комнате, да закричит:
" Во, мама, какой я швидкий!"
Я так и покатилась со смеху.
Меланья Никитична радостно смеётся. А от смеха в памяти возникают и весёлые воспоминания из прошлого.
Никогда я не забуду, - говорит она, - как Сёма в первый раз сам на лошадь сел. Дал ему отец узду и говорит:
" Приведи-ка лошадь с выгона".
Нужно было ехать за травой на ночь. Сёма побежал за лошадью, а я отцу и выговариваю: " Мал еще, не приведёт, пожалуй".
" Приведёт", - сказал отец.
Смотрим со двора - подходит Сёма к лошади, смело надел уздечку, распутал и вскочил верхом. Я удавилась, никогда я раньше этого не замечала, - подсаживали мы его. А тут, смотрю, так расхрабрился, погоняет лошаденку на галоп. Она добежала до ворот,   да вдруг как остановится, Семён и шлепнулся, через голову, прямо перед нами.  Это была его первая скачка.
Когда подрос, стал "холостым", купил себе гармонь. Игрок был на гармошке хороший. Помню, на великий пост заперла я его гармонь в сундук, чтоб не грешил... Проходит неделя, смотрю - тоскует парень, крутится возле меня, пристает:
" Мама, можно поиграть немножко?"
" Ах, бесстыдник, говори, ведь пост великий... Что люди скажут?"
" Я на улицу не выйду... Здесь... Тихонечко..."
" Нельзя!"  - кричу, а сама жалею. Знаю - невтерпеж. А он меня на ласку берет:
" Я божественную, мама..."
Достала я гармонь из сундука, говорю:
" Играй, но только тихо и божественную..."
Встала я у печки, оперлась так вот на ухват и слушаю. Играет правильно, как следует: "Достойно есть", все по-божественному получается... Далее и самой приятно стало, уши распустила. Вдруг он как урежет гопака! Да с перебором! Я с ухватом на него, а он хохочет:
" Не бей, мама! Ошибся, сорвалось!"
Много горя и тяжелой жизни в этой хате прожито. Но и радость изредка бывала. Вечерами, летом, как управимся с работой, всей семьей
выходам ка завалинку. Заиграет Сет на гармонике. Подойдут соседи, девки, Парни, начинается веселье, хоровод.
С девятнадцати лет Сёма занялся хозяйством. Арендовал у купца Яськина землю. Пахал, косил и убирал со всей семьей. Стали мы жить лучше. Но недолго это было. Через год, по осени, оторвали Сёму от нас, забрили лоб в солдаты. Запряг отец мерина, отвез Сёму в Новочеркасск. И сдал. На проводах, конечно, плакали мы, горевали. Но Сёма сел в телегу и смеется:
"Ну, что вы плачете? Чересчур много выпили? Я вот не плачу". И добавил:
"Не думайте, что я вернусь простым солдатом!"
С тех пор шесть лет не видели мы его. Затянулась военная служба, а самого всё нет и нет. Остальные мои дети подросли уже. И вот пишем раз ему, что, мол, собираемся младшую сестру, Настю, дочь мою, замуж выдать. Получаем ответ быстро:
"Подождите, не выдавайте, скоро вернусь... Хочется на сестриной свадьбе погулять".
И вдруг действительно является. Таким нарядным, удалым стал. В жёлтом мундире с кисточками, с пуговицами, в погонах. Прямо от офицера не отличишь.
Привёз подарков много, а особо - шёлковый платок своей невесте. А невесты-то ещё и не было...
Вскоре и невеста нашлась. Поженили. Для хозяйства помощь большая. Опять Сёма взялся за крестьянство, но опять пришлось работать меньше года. Объявили германскую войну и снова забрали на фронт. А с казаками жилось все хуже и хуже. Они нас, иногородних-то, за людей не считали. Сёма на себе все издевки вынес. Был пастухом, работником, бахчевником, рабочим в экономиях и конюхом. И часто ещё до войны говаривал:
"Будет у нас война с богачами. Не на жизнь, а на смерть. Рассчитаемся за все притеснения".
И всё потом сбылось. Революция пришла. Царя прогнали. А потом и богатеев начали теснить.
Однажды Сёма написал с фронта:
"Скоро мы вернёмся расправляться с кровососами".
И другие фронтовики писали своим тоже самое. От этих писем заволновались наши бабы-армейки.
К осени вернулся с фронта Сёма. Он стал организовывать фронтовиков, собирал оружие, коней. Дни и ночи я готовила обеды. Бывало, полный двор у нас людей своих и с соседних хуторов. Началась война, и конный отряд Будённого стал уже известным. Но вот, когда мы бросили станицу, отступили из Платовки с обозом, нас белые поймали в Карповке. Узнали, что я мать Буденного, и давай надо мной измываться. Плетью били.
Офицер Сказкин, у которого раньше Сёма в работниках жил, кричал на меня:
"Как ты могла родить такого изверга?! Против кого он воюет?"
Я от побоев плачу, оправдываюсь:
"Сами вы его научили. Девять лет он вам служил. А я - неграмотная, где уж мне его учить?"
Долго царствовали белые в Сальских степях. Но конец им подошёл. Мы все ждём, бывало, своих, красных. Зимой, на заре, вышла я раз на реку Сал, приложилась ухом ко льду и слушаю: не гудят ли орудия? А по льду далеко слышно. И вот почудилось мне, что-то вроде ухает.  Прибежала до невестки, говорю ей: так и так. Она не верит, - побежали вместе, Приложились обе ко льду, слушаем.
" Идут…"
И действительно, вскоре дождались своих. Армия Будённого прошла на Ростов. Уж тогда я слышала в народе песни про Будённого. А лошади у них какие были! Орлы!
Многое рассказывала Меланья Никитична о своём сыне. Однажды беседуем мы с нею, как обычно, вдруг над станицей что-то загудело. Сильнее, ближе. Меланья Никитична оборвала речь на полуслове, насторожилась, потом торопливо встала и метнулась к выходу... Над станицей аэроплан. Меланья Никитична вскрикнула: «Наши летят! Сёма!»
Домашние растерянно засуетились. Но самолет, постепенно набирая высоту, уходил все дальше и дальше, к югу. Меланья Никитична попятилась растерянно к дверям и, не отрывая глаз от исчезавшей в чистом зеленоватом небе "птицы", вздохнула:
- А я думала - Сёма! Сколько раз он так-то вот прилетал... Сидим, обедаем, и вдруг на небе загудят... Глянешь - Сёма уж со мною рядышком. Последний раз я видел Меланью Никитичну ранним утром. Головцов, председатель станичного совета, принёс ей посылочный ящик с крупной надписью: "Станица Будённая, Азово-Черноморского края, Меланье Никитичне Буденной". Когда ящик вскрыли, в нём оказался бюст маршала Будённого.
Старушка долго любовалась бюстом сына, улыбалась, оглядывала его со всех сторон. Потом она принялась сама устанавливать его поудобнее. Она передвинула бюст на край стола - ближе к свету, губы её улыбались, а на глазах блестели теплые радостные слёзы. 
1938 г.