Не те времена рассказ Александра Завалишина

                Александр Завалишин
НЕ ТЕ ВРЕМЕНА
(рассказ)

Когда Чернев продрал глаза на сеновале, над ним висела жирная рябая харя церковного старосты Ерзянкина. Отдуваясь, как корова с водопоя, он толкал Чернева в острое плечо, будил:
– Михалыч, а Михалыч...
Коммунист сел на разостланную шубу, морщился и, позевнув врастяжку, стал чесаться. Было ещё рано. На реке кричали гуси, у плетня – вздыхала тучная свинья.
– Спаси попика, пожалуйста, Михалыч, – начал староста, когда Чернев очухался.
– А чо его спасать... Нечистый одолел?
– Тебе смех... А нам ведь, как сказать, он подходящий больно. По теперешнему времю никудышный поп заламывает цены – ой, ой, ой! А этот – сколько дашь...
– И выручайте сами... Мы – ячейка, не причём. Чернев сердито поднял брови.
– Коммунисты, а валандаться с попом? Обоих с архиереем, мать их душу, в прорубь головой! И всё...
Вскочил и начал одеваться. Солнышко едва выглядывало из-за ветрянки и брызгало кровавой пылью.   Доносился завывающий гул колокола.
– Чо опять наяриваете по-праздничному?
– Ерзянкин, как мешок с мукой, мягко уселся на душистое сено, вздохнул:
– Нужда наяривать, брат, заставляет... Попика увозят в зато¬чение. Монах на двух подводах заявился, привёз приказ от архиерея: взять, – и никакая сила. Я велел ударить в колокол, а сам к тебе.
Чернев сердито убирал постель:
– Чёрт бы вас побрал!.. Как дети малые. Ерзянкин тоже засопел обидчиво:
– Так-то так, Михалыч, да ведь мы со всей душой, когда разверстка, например... Сами хвалите: "с ячейкой в ногу"... вот и вы должны, как говорится, в положение зайти... Ну, что мы без попа? Другого мы ни в коем разе не допустим. Церковь закрыть? Вздохнул протяжно:
– Ради бога, как-нибудь. Не в силах мы. Ревмя ревут все. Этакого черта архиерея слыхом не слыхали... Будь он проклят!..
Чернев ворчал, ругался, но созвать ячейку обещал. Успокоенный церковный староста слезал с сеновала:
– Собрание будет у попа, – сказал он, уходя.
– А этот тоже там, монах-то? – спросил Чернев.
– Там...
– А чо он говорит хоть?
– Сам архиерей гдей-то такое ездит близко... В Алексеевке, грит, будто...
Чернев пошел к секретарю ячейки Маштакову.
Канитель с попом тянулась с восемнадцатого года. Как только чехи взяли власть, по деревням пошли побоища. Громили бедноту-большевиков "решали" самосудами. Взяли и в Куликовке... Под ветлами "постановили" и нахлынули к избе, где были арестованные. Зачинщикам осталось только выводить, но... в это время раздался набат. Переполох – рванулись мужики и бабы в церковь, А поп Вавила, бледный, говорил с амвона:
– Если вы казните этих девять большевицких душ – меня здесь больше не увидите. Я вам не пастырь, вы – не овцы...
Мужиков как громом ошарашило от этих слов.
Но дело просто объяснялось. Перед самой революцией в селе поймали трех воров. Старинных конокрадов. Разорвали на куски. Вавиле отпевать пришлось, – и вот он у гробов свалился в обморок,.. А попадья его слегла в постель с испугу, а через некото¬рое время умерла. С тех пор Вавила и боялся самосудов...
Но от заявления попа, действительно, мужики остепенились, и большевики остались живы. Их отправили в город, в тюрьму, и за "недоказанностью преступлений" они отсидели по полгода в городе, – и этим дело кончилось.
Соседний поп узнал об этом случае. Донёс епископу. А тот поторопился разразиться архипастырским указом: приказал Вавиле сдать приход доносчику, а самому немедленно явиться к владыке.
Но когда явился в Куликовку вновь назначенный сменять Вавилу, миряне дали ему отслужить пробный молебен и сказали:
– Нет, не ндравишься, покеда обойдемся и со старым... А Вавилу из села к владыке не пустили.
С тех пор и завязалась тяжба между куликовцами и архиереем, продолжавшаяся до прихода Советской власти вновь.
Секретарь ячейки Маштаков с Черневым согласился быстро:
– Созовем, обсудим. Я за губ-чеку... Доколь же водолаз проклятый будет массы возбуждать? Напишем обязательно...
– Я, Миш, не против, – говорил Чернев, – но доведётся настрое¬ние использовать. Поставим им вопрос – мол, выбирайте: если архиерей вам мил, тогда Вавилу не видать, а за Вавилу встанете – владыку, к матери...
– Резон! Пока и этого довольно, а потом мы выкурим попа, – торжественно ответил Маштаков, – а этого монаха надо напугать, чтоб, сукин сын, медведем полыхал отсюдова. Вставай, мол, к стенке, кровопивца!
– Ха-ха-ха!
Взметнулось солнце над селом, прилипло к небу. День – январь, светло, просторно. Ряды соломенных крыш уходят в безоблачную синеву. За речкой на горе стоит ветрянка сторожем. На площади гусыней – каменная церковь. Белая. Кругом плетни, солома. Куры деловито роются, свинья в тени. Пылят, гоняются в лошадки малыши. Воркуют голуби.
Со всех концов села тянулись вереницы разноцветных баб. Косматые, как ивы, старики без шапок пёрлись в одиночку. Сыромятные физиономии старух в приспущенных платках смотрели, как с крылечков, и готовы были голосить.
По-птичьи, крадучись, шагали, переглядывались, а одна рассказывала:
– Выхожу я, бытто, из лесу, ан волк – встал передо мной. Зубами лязг, а жеребеночек стоит возле березки. "Господи, подумала сейчас ему конец". Уж вот так жалко, гнеденький такой, на солнце отливает шерсть. Волк прыг к нему и... тут проснулась я. Невестка вытряхает самовар, грит, "нехороший сон"... И верно. Волк тот есть монах...
– И знамо волк, – зашлепала губами ветхая старуха, – съест он попика. И церкву разорят. Накажет Бог...
Закашлялась, отстала, плюнула... Другая охнула:
– Ох, матушки мое! Последни времена подходют. Сын на отца, брат на брата, рихирей на батюшку. Смешалось всё. Кромешный ад. Скорей бы смертушка, глаза бы не глядели...
– Я часто выхожу к могилкам. "Господи, кличу, когда ты приберёшь рабу твою Анисью?"
– Умре–ё–м, – зловеще шамкает коричневая бабка, – погибнут за грехи.
У поповского двора народ – живой цветник. И из окон мелькают белые платки, седые бороды, блестит веселый самовар. И жареным  несёт, – должно быть, пирожки. Старуха в белой кофте, подпирая локоть, по-куриному вытягивает шею, нюхает и что–то шепчет. Жидкие холщевые штаны топорщатся здесь же, возле затхлых сарафанов. Вавила с дьяконом и старостой сидят за самоваром в горнице и спорят. На кухне до отказа прихожан, а в сенях курит забористый табак монах. Огромный, черный фараон египетский, глаза на выкате, кулак, как банный ковш. Обходят все его, сторонятся, разглядывают издали...
– Да, хорошо бы нас владыка угостил торжественным богослужением, – сказал вспотевший поп, помешивая ложечкой в стакане, – сам увидел бы на месте... Смилостивился... Поверил в искренность мирян...
– Ня – зна - ай, – сопел Ерзянкин недоверчиво, – уж ежели мы довели, то... не простит.
– А что? – сказал басистый дьякон, – мы пошлём две пары лошадей... Вёрст тридцать пять до Алексеевки. И препожалует.
– А коммунисты? – поднял палец староста. Вавила поперхнулся, но приятным тенорком сказал:
– Коммунисты?.. Просто, будут рады. Надоело им возиться с нами.
Староста поправил брюхо, произнес:
– Чернев и то: "спасайте сами”. Я ввернул ему разверстку, – смяг.
– Ха-ха-ха! – в три голоса загоготала братия.
И порешили от церковного совета написать владыке приглашение, и нарядить подводу.
Церковное собрание открылось под сараем. Втащили бабы тонконогий столик с белой скатертью, поставили на крышку погреба.
Вавила с дьяконом уселись, а Ерзянкин из-под мышки положил на стол бумаги в папке, начал речь...
– Граждане... Православные! Опять пришёл приказ: забрать отца Вавилу под конвоем. Третий год нас мучает преосвященный...
– Антихрист! – крикнула старуха в белой кофте.
– Третий год не можем отстоять отца Вавилу. Сколько раз гоняли ипутатов... Триста верст не шутка, взад-вперед шестьсот на лошадях. Он в шею их, всё долбит: "подавайте мне священника"... Расправлюсь, дескать, с ним... Мы загородили батюшку... Но вот теперь пришёл конец…  И акканчательный...
Ерзянкин тяжело вздыхал, как гирями ворочал, а миряне, как быки, глядели исподлобья, зло.
Встает с бумагой дьякон, начинает:
– Вот указ его преосвященства... "священника прихода Куликов¬ского Вавилу Раскорякова за троекратное непослушание лишаем нашего архипастырского благословения на священнослужение. Церковь за упорство прихожан считается упраздненной... Дионисий, епископ такой-то".
– Пошёл на веру? – простонал старик с клюкой.
– Лишил сана! – гордо отчеканил дьякон.
– Вот, ругали коммунистов, большевик – тот архиерей? – усмехнулся рыжеватый крестьянин. И оглянулся зажигательно на всех.
– Он хочет, чтоб мы покорилось, – начал староста, но рыжий перебил:
– Кориться не в чем! Отец Вавила не охальник и не вор! За што лишать сана?
– В монастырь на заточение!.. – добавил кто-то. Засморкались бабы, мужики тревожно гоготали по-гусиному.
Монах сидел на передке телеги и посматривал, как богатырь. Вавила поднялся, смиренно начал:
– Братие! Пусть посланный владыки передаст ему, что я не уклоняюсь от его указов, но меня паства задерживала...
– Окромя мы не допустим! – крикнул рыжеватый. – Мы Трисвятского прогнали, а попу Стефану не дали ключей от церкви... Пусть ещё хоть десять посылает, всех прогоним.
– Пра - авильно! – одобрило церковное собрание.
– За нас и коммунисты! – приотстала баба.
– Чай, видют правду...
– Я подчиняюсь вашей воле, братие, – сказал Вавила, опустив глаза.
В воротах показались коммунисты. Шёл Чернев с безногим Маштаковым, а за ними остальные, – в том числе четыре женщины.  Шли молча, с хитрецой в глазах. Чернев протискивался к столику, старухи со слезами охали, хватались за руку, шептали:
– Сыночек, Митя, помоги нам отбить отца Вавилу...
– Соколик ясный...
– Уродился же такой сын у Маришки, господи, – вздыхали в тёмном уголке сарая бабы.
– Чернев кивнул попу, а староста прильнул губами к уху и развел руками. Сгрудился народ теснее, и у столика не повернёшься.
– Сядьте, граждане! – сказал Ерзянкин.
Начали рассаживаться. Подняли глаза, как-будто пролетел аэроплан. Седые старики, прищурившись, скосили рты, под бородами дряблая коричневая кожа.
– Граждане! – обвел глазами всех Чернев.
Его село любило почему-то, верило ему. Вообще боялись коммунистов, но ему и верили, и слушали. Что ни случилось – бегут к Черневу.
– Мы, коммунисты, знаете, не верим в Бога, – начал он, – не любим и попов. Но власть советская не вмешивается в дела церковные. Кто как знает, – верует... Мы пришли потолковать, как говорится, по душам... Епископ донимает вас указами, а вам не хочется пускать священника Вавилу. Дело тянется уже третий год...
– Конца не видно! – вставила старуха в белой кофте.
– Правильно, – сказал Чернев... – Но вы являетесь и гражданами... Предположим, кто-нибудь вас обижает. Власть советская должна немедленно помочь, какой бы веры ни держались вы.
– Ага, – сказал плешивый старикашка невзначай, как-будто перед ним открылось диво.
Напряжённые все слушали Чернева, вытянувшись, точно на верёвке их тащили вверх.
– Такая архиерейская волынка надоела всем: и вам и нам!
– Волнение в народе! – загудели мужики.
– Один разор!
– Сколь сполохов было?! – визгнул рыжеватый, – самая страда, бросаешь всё, летишь, как оглашенный. Думаешь – пожар в селе.
А он указами оттеда содит. Неужели же бессудная земля? Сказали раз – "не пустим", стало быть, конец! Содержим сами. У тибе не просим, окаянная кишка!
– Правильно! – раздались голоса.
– Дайте человеку досказать, – сопел Ерзянкин у стола.
– Но Чернев стоял, потупившись, крутил свой черный ус, и будто бы ему хотелось больше слушать, чем доказывать.
– Да делу этому должен быть конец, – сказал он. – Дальше нарушать хозяйственное строительство мы не по-зво-лим! – стукнул кулаком Чернев. – Мы боремся с разрухой! Кто мешает нам – того за шиворот!
– Владыка третий год мешает! – крикнул рыжеватый.
– Мытарство с ним одно... Как банный лист, прости ты, господи, за согрешение.
– Все сёла по-людски, а мы, как проклятые...
– Но если по церковным правилам, – сказал Чернев, – я откровенно вам скажу: должен одолеть... епископ...
Как молнией всех обожгло. Аж крякнул кто-то в тишине. Вавила побледнел, а у Ерзянкина глаза колечком стали.
– Раз вы подчиняетесь духовной власти и епископ есть владыка над попами, стало быть вот с этим посланным священник должен выехать к владыке...
– И пусть его отчаливает! – крикнул бывший красноармеец Тихов, – одинаковы – что тот, то и другой. Разор от них, затмение одно, а толку, как от козла молока. Пусть едет с этим вон...
Старухи будто ждали этого. Завыли нестерпимым воем, а Чернев махал руками и кричал, но ничего не помогало.
Замешательство и гвалт, тупой звериный вой со вздохами, мокрые припухнувшие лица с узкими глазами и раскрытые красные рты.
– Я не кончил, – рявкнул Чернев и, встретившись глазами с Ермолихой, из ячеешных, хотел улыбнуться. Но та тоже вытирала слезы, плакала.
– Стало быть епископа не признаёте? – заорал Чернев.
– Не признаём! – гаркнуло собрание.
– Никаких выладыкинских правов!
– Не пустим!
– Поп народный – вот и всё! Чернев расплылся в смехе:
– Тогда придётся написать ему ответ: "мол, мы не признаём"?
– Правильно!
– Содержим сами, – выступил вперед Меркул Потапов, рыжеватый, – наше дело! Вон Микита пономарь пройдет евангилье наизусть – его в свищельника отметим. Никто нам не указ. Не те уж времена! Раз ты владыка, высший пастырь, так сказать, то ты о Боге больше думай. А он линию свою ведёт, анафема. Содержим сами, у тебя не спросим!   – Правильно!
– Пишите приговор! – гудело все собрание.
– Не поччиняемся!
– Будя, чёрт тибе кадилу унеси...
Написали приговор, а копию в ячейку. Разошлись довольные.
Но почему-то вдруг Вавила струсил. Тут же после собрания, взял у старосты постановление, сказал:
– Я хочу, чтоб миром кончилось.
Село давно уже спало. Ни огня, ни лая. Лишь стукальщик наколачивал своей весёлой колотушкой, да с реки неслось урчание лягушек. Кое-где вздыхала сонная скотина. Летняя коротенькая ночь. Теплынь.
Чернев стелил постель опять на сеновале. Только что пришел от Маштакова. Вспомнил, как тот держит на готове кобылёнку по ночам на случай банд.
– "Пока там что, а я уж стрелою в лес!" – хвалился он. И смех одолевал Чернева:
– Жалко, ведь безногий, – бормотал он в темноте... Но в это время в тишине раздался непонятный звон:
– Тинь, тинь, тинь!
Как детишки звонят в самоварную тушилку. Или ветром тронуло церковные колоколята. Но ветра не было, а звон вдруг перешел на низкий тон:
– Тон, тон, тон!
– Затем рявкнул большой колокол, как в пожар...
У–У–У–УЭ – гудело в темноте. И вся собачья нация под колокольный гомон завыла на все лады и переливы.
Съёжилось в груди Чернева, изо рта послышалось усиленное:
– Шах, шах, шах!..
Провозился с пряжкой долго. Но вытащил из кобуры наган и, соскочив на землю, в темноте махнул бегом вдоль улицы. А во дворах уж раздавались голоса. Тревожные, сонные.
– Сполох! – визжала обезумевшая баба у ворот. По улицам мелькали тени. В одиночку и попарно. С кашлем и тревожными обрывками слов. Колокола затихли, а спустя минуту раздался весёлый плясовой трезвон.
– Сволочь! – выдохнул Чернев и сбавил шагу.
Лишь теперь он догадался, что звон был для архиерея. Почесть полагается. И бешеная ненависть враз охватила коммуниста. Больно стало за беспомощность, за темноту крестьянскую, за глупых да¬вешних старух и баб.
– Эх, не восемнадцатый год!
– Возле церкви голоса, мелькали свечки. Из сторожки тоже – тусклый огонёк. Чернев вбежал на паперть, услыхал от баб:
– Сам рихирей...
– Толстенный, батюшки мои...
И повернул в совет. Там в освещённом окне мелькали тени. В тёмной сборне (прихожей) руку не просунешь. Спорили об архиерее:
– Нет, брат, поп послал за ним!     Они с утра постановили. До собрания...
– Без приглашенья не приехал бы... Одна, вить, чашка-ложка. В шею и Вавилу надо гнать...
– Постой, с одним сперва, – так говорил председатель совета Кудряков, партийный. Он поправил в сальнике огонь и прикурил.
– А Маштакова нет, здесь? – спросил Чернев с порога.
– Нет, не видно.
– Наших много?
– Есть... Партийные, отзывайси!
– Пятин, Абрамов, Мелихов, Чепайкин, Ермолина...
– Девять человек... Чернев сказал:
– Граждане беспартийные! Просим нас оставить. Маленькое совещание устроим.
– Мо-о-жно, – протянули беспартийные. И повалили в темноту...
Минут через десяток выходил с Ермолихой Чернев и говорил сурово:
– В наказание... за твою слабость к религии... Выполнишь – простим, а не захочешь – лучше говори вперёд. Дадим другому, а тебя из партии долой.
– Выполню, Митрий Михалыч! – говорила та. – Сею минутой обернусь...
И убежала в темноту.
Коммунисты пошли к церкви. За ними остальные. Из темных дверей послышалось гулкое лягушечье кваканье.
– Ты здесь побудь, – сказал Чернев Кудрякову, – я добегу, взгляну хоть на него.
– Толстенный, – засмеялся тот.
Народу собралось порядочно. Как на богатой свадьбе. Чуть заметно архиерея в черном. Держался за аналой и говорил гнусаво:
– Гонение... Безверие... И вы в слепом усердии находитесь в руках людей, которые в своей гордыне хулят Бога, человеконенависничают, борются со всем хорошим и святым... Молчат...
– Завтра, после литургии, я займусь здесь разбирательством неслыханного по упорству прихожан дела. Оповестите всех... Аминь!
На цыпочках Чернев поторопился выйти первым и, надев фуражку, что-то зашептал Кудрякову... Народ вываливал. А с площади всё двигались фигуры. То же с шепотом. На паперти опять мелькнули свечи, а за ними архиерей. Виднелись – поп Вавила, басистый дьякон, староста Ерзянкин.
– Рядом стой, – сказал Чернев Кудрякову. И оба коммуниста подошли к епископу. Тот замахнулся широченным благословением, но Чернев предупредил:
– Епископ Дионисий, по постановлению Куликовского совета крестьянских депутатов вы арестованы. Заявляем, что в целости, в сохранности доставим в город...
– А потом куда? – замялся архиерей с горевшими от свеч гла¬зами.
Голос был тупой, как бормотал во сне.
Кругом ни звука. Черная стена стояла теплая, дышавшая...
– По принадлежности, – сказал Чернев.
– Вы из ЧЕ-КА? – приветливо спросил епископ. Выдвинулся Кудряков вперед:
– Я... председатель сельского совета, и мандат имеется... вот...
– А имеете вы право... без... че-ки? – взглянул епископ на него.
– В своём селе кого угодно! – волновался председатель.
Был он фронтовик, а здесь вот пасовал...
– Но, может быть, миряне? – раздраженно было начал архиерей. Чернев вдруг обернулся, рявкнул в темноту:
– Граждане!   Считаете ли правильным арест епископа? Как из трубы фабричной неожиданно дыхнуло:
– Пра-а-вильно!
– Расстройщик! – пронесся визгливый женский голос вслед.
– Аристовать!
– Уж помытарил, будя!
– Власть народная!
Гудели, волновались, неуверенно, придушено. И только выкрики отдельных изредка вбивались острыми гвоздями в гул:
– Сидишь на нашей шее!
– Сам корись перед народом!
– Будет фордобачиться!
– Не те уж времена.
Серело к утру...
У совета слышался весёлый разговор Ермолихи:
– Митрий Михалыч!
– Ай!
– Я сяду с архиреем-то?
–   В че-ку-у?
– Нет, в первую подводу. Ты езжай на задней...
– Ха-ха-ха! – смеялись возле мужики.
– Не упусти, смотри, – сказал Чернев.
– В грязь не ударим.
И, стукнув винтовкой об землю, она также весело сказала, обернувшись:
– Марьк!
– Ну?
– Прощай, доченька. Приглядывай за Петькой хорошенько.
А доить Красульку справа подходи. Лягнет, не то в ведро наступит.
– Не пришли от Маштакова? – спрашивал Чернев кого-то.
– Нету дома... Засветло уехал на рыбалку...
Чернев захохотал:
– Холера бы тебя взяла! Монаха напугать хотел, а  сам хужее медведя... рыбки захотел.
Фыркнула пристяжка рядом.

1925 г