Победа добра - рассказ Александра Завалишина

                Посвящается   А.А.  г–же   С – в о й

                Победа добра

Это было позднею весной, когда длинные дни сменялись очаровательными светлыми ночами, с мерцающими в бездне вселенной светилами. Когда вся прелесть ночной тишины, словно невинная девушка, сгораемая дико страстью любви, пред тем, как крикнуть во всеуслышание, на весь мир, что она любит, на минутку притаив дыхание, задумалась пред этим священным для неё событием...
Была такая ночь. Казалось, она собиралась встряхнуться всей своёй мощью и крикнуть, крикнуть на всю вселенную, крикнуть так, чтобы звук, разлетаясь во все стороны, встречался с эхом и, гармонично сливаясь, летел далее за границу безвоздушного пространства.
Священная ночь! Мерцающие звезды, словно детские глазки, стыдливо мигали. Все притихло. Даже суетные обитатели земли – люди, будто понимающие этот священный момент, притаились, боясь пошевельнуться, дабы не напомнить своёй великой носительнице – земле своёго жалкого существования, чтобы хоть на миг не нарушить её покоя своими вечными, детски наивными, хлопотами, терзаниями, злодействами и пошлой разгульностью... Великая ночь!
Бледный Анри, высокий худой юноша, с серыми выразительными глазами, правильной   греческой   профиль его лица, с еле заметным пушком на губах, в закинутой на затылок шляпе и расстегнутом пиджаке, вышел из своёй душной квартиры на крыльцо. Он был немного пьян... Выходя, он слышал, как в его комнате раздавались тихие голоса его, также подвыпивших товарищей, сдержанный смех и легкий звон бокалов...
Он вышел, оставив их, чтобы уйти... Удивленные товарищи не могли решить причины такого поступка, но зато решил его и знал всю его важность бледный Анри, для которого суд товарищей имел столько же значения, сколько имеет, в смысле освещёния, жалкая лампешка в солнечный день...
В раскрытом его дневнике, небрежно лежащем на столе, немного изменившимся почерком Анри было написано: «6 мая 11 часов ночи. Иду на священное дело».
Итак, он вышел... Мигом обдавшая свежесть ночи сразу отрезвила его. Он вздрогнул и удивленно впился глазами в видимую через крыши домов,  чернеющую даль, словно прислушиваясь. Нигде ни звука... Неугомонные собаки словно вымерли или, вернее – как умные животные, понимали прелесть тишины и наслаждались ею.
Взор его перенесся в правую сторону улицы, а потом в левую, и везде было тихо...
«Как хорошо!» – вырвался у него детский радостный шепот, но тут же он, будто устыдился, нарушив шепотом тишину. В его ушах, в виде шепота же, пронеслось эхо: «Как хорошо! О, как я гадок" – промелькнуло у него в голове: сама атмосфера против каких–либо ничтожных порывов радости: она отказывается принимать звук моего шепота, возвращая его с упреком словно ребенку, которому досадливо говорят: «Не лезь не в своё дело!»
 Анри глубоко вздохнул. Вбираемый легкими воздух словно передал ему все замыслы тишины. Он ещё более устыдился и тихо сел на ступеньки крыльца, облокотившись головою на подпертую руку. Он почувствовал, что понял всё, а поэтому инстинктивно принял выжидательную позу.
 Он почти был уверен, что это кончится чем–либо необыкновенным. Закрыв глаза, он будто увеличил силу тишины: ему казалось, что и мысли его звучат. Он боязливо задумался... И в этой безмолвной тиши, с едва уловимым шелестом предстала пред ним картина...
Анри, незаметно для себя, вздрогнул, увидев знакомые черты лица любимой им девушки. Сердце мгновенно, словно посаженная в клетку птичка, забилось в его груди и отрывисто стучало: тук, тук, тук!.
 Но Анри не слышал этого, впиваясь воображением в профиль красивого лица девушки, сидящей за столом в спальне за книгой.  Темно–русые волосы небрежно спадали на плечи, покрытые белым газовым платьем. Её черная бровь казалась точечкой, а низко опущенные ресницы придавала ей вид спящей. Миниатюрный носик с красиво расположенными розовыми губками её маленького рта, дополняли всю прелесть лица.
 Она была неподвижна, точно изваяние сверхестественного скульптора,  но в тоже время все было так просто и ужасно красиво. По комнате двигалась тень, и только тогда Анри заметил растворенное окно и стоящую на столе свечу с легко колеблющимся огнем. Дальше, взор Анри остановился на портрете девушки, висящем на стене, нарисованным им, Анри, заочно после первого их знакомства: портрет ему показался сейчас жалкой пародией.
Девушка, слегка вздрогнув, приподняла голову и задумчиво взглянула в сторону, – в ту сторону, откуда наблюдал Анри. Черные глаза её, окаймленные тенью, заканчивающейся сверху черными полосками полукруглых и несколько косых бровей, вонзились в душу Анри.
Они казались строгими, но в тоже время необыкновенно привлекательными, милыми. В них светилось что–то загадочное – неопределенное: не то мечта, не то скорбь, но в общем спокойное и даже почти радостное…
 Анри не понимал этого взгляда, а только наслаждался его красотой. Что говорил этот взгляд, какие мысли роились в этой прекрасной головке, для Анри представлялось тайной, словно бездонной пропастью, в которую и боязно смотреть...
Вдруг Анри нервно вздрогнул и очнулся: на каланче било двенадцать часов. Он поспешно встал и пошёл вдоль улицы. Его шаги как-то нeпpиятно раздавались в тиши: точно он шёл по комнатам необитаемого дома, где малейший шорох отдается во всех уголках... Он шёл, как выразился, вставая с крыльца: «поклониться красоте».
Переходя площадь, а затем главную улицу города, он ускорил шаги. Около магазинов, понурив головы, спали сторожа; некоторые из них, заслышав шаги, бодро прокашливались, а потом опять засыпали блаженным сном. Дальше конец освященной фонарями улицы казался туннелем, в который как–то жутко было входить, но Анри при такой мысли, или вообще, при мысли о какой–либо опасности более воодушевлялся и шёл бодрее. По каменному тротуару послышались шаги, а затем он разглядел человеческую фигуру, движущуюся по тому же направление, куда шёл и он.
В каменном доме, в окне которого свет ярко горящей лампы кидал на улицу беловато–красные полосы, мелькали тени. В открытую форточку вырывался вместе с табачным дымом шум разговора, бряцанье стеклянной посуды и железа. Приблизившись к окну, можно было заметить человек пять молодых людей, сидящих за столом, накрытым белой скатертью и обставленным графинами с вином, бокальчиками и закуской. Сидящие разговаривали, жестикулировали, некоторые, вставая с места с масляной улыбкой на лице, начинали говорить громко, другие смеялись, шептались под ухо, кивали головой и, одним словом, произносилось и проделывалось все то, что служит постоянным спутником сидящих в ресторане пьяных людей. Однако, один из них, поместившийся около самого окна, о чем-то думал, Он редко что–либо произносил и то, только отстранив слегка от лица одну руку, ко¬торой он снова подпирал свою голову, по окончании своёго разговора. Он над чем–то, видимо, сосредотачивался, так что его товарищи частенько, весело похлопывая его по плечу, кричали:
– Брось, Франц, думать, не место здесь размышлениям.
Но Франц, словно огрызаясь, произносил в ответ несколько слов и опять задумывался. Наконец, он, стукнув кулаком по столу, крикнул:
– Иду "в дом заблуждения!" и встал с места.
 Товарищи сначала примолкли, но потом, взвесив, что слова эти не так–то новы, чтобы встречались удивлением, снова стали продолжать по–прежнему. Франц же обернулся к окну. Это был человек среднего, скорее,  маленького роста, коренастый, с коротенькими на круглой голове черными волосами, и смуглый с мутно серыми глазами и острым носом. Толстые безусые губы выражали презрение, а глаза не то ехидно, не то от близорукости щурились. Напялив на голову, скорее на лоб шляпу,  он быстро вышел.
– Франц тебя ли вижу! – крикнул радостно Анри, догнав шедшую впереди его фигуру.
– Ах, Анри, –  разведя руками от удивления, произнес Франц
– Куда это ты, друг мой милый;
– В дом заблуждения!– делая ударение на словах «заблуждения» – будто с достоинством, ответил Франц.
– Зачем?... мигом переменив радостный тон, спросил Анри, понизив голос.
– Друг! – хлопнув по плечу Анри, – воскликнул Франц. – Ты давно меня
знаешь. Вот уже пять лет, как мы с тобой друзья и друзья не такие, которых соединяет узами дружбы бутылка вина или распутство, или ещё какие–либо веселые, хотя и безнравственные дела, – нет, мы друзья с тобой по духу, по характеру, до некоторой степени, и по убеждениям, наконец, по происхождению...
Ты знаешь мою метущуюся душу: она ищет свободы, ищет чего-либо нового, интересного, дотоль неизведанного...
Но злая действительность, как тебе известно, безжалостно сковывает меня, мучительно держит в тисках обыденной жизни...
С наступлением нового дня,  у меня нет ничего нового: все старое, до тошноты противное, надоедливое, и день за днем – всё одно и тоже. Душа мечется, ищет выхода из этого адского положения, но, к сожалению, все порывы тщетны: приходится или искусственно возбуждать своё настроение или уже... сделать конец всему. 
Франц замолк, вздохнув и понурив свою голову.
– Нужно надеяться на светлое будущее, – робко проговорил Анри: когда все это изменится...
– А ты куда пошел, Анри?– словно очнувшись, перебил Франц.
– Просто – погулять... Ты видишь, какая прелестная ночь. В такую ночь, мне кажется, можно делать только приятное с полезным...
– Однако, не упрекай меня, что я не делаю приятного с полезным, – прервал его Франц, – а скажи, куда ты идешь. Ты очень далеко забрел от своёй квартиры, а поэтому я не без оснований могу предполагать, что ты идешь не просто погулять, а с какой–то определенной целью.
– Иду поклониться красоте! – твердо проговорил Анри, словно переходя из шутливого тона в серьезный.
– Ха–ха–ха! – искусственно рассмеялся Франц, – поклониться красоте?! Да что есть на земле красивого? Тем более теперь, когда на земле нет места не то что красивому, но даже святому. Что может дать жизнь красивого? Ровно ничего!
– Франц, – сказал Анри: зачем ты винишь в этом жизнь и приписываешь ей свойства давать красивое или некрасивое. Всё это зависит не от жизни, а от самих людей, которые, во всяком случае, как разумные существа, одарены способностями, чтобы устроить свою жизнь, – повторяю, – устроить свою жизнь так, как им приятнее и полезнее и, вообще, не вдаваясь в подробности, – лучше...
– Нет, Анри. Всё это зависит от жизни, – горячо прервал Франц: всё это её каверзы, её насмешки. Я думал об этом и много, имей в виду, думал... Было во мне много святого или, по крайней мере, я верил во что-то святое, но подлая жизнь разбивала всё беспощадно, как несчастный корабль разбивается о прибрежные скалы разъяренным ветром. И тогда я ду¬мал,  – всё кончено... и собирался уже рассчитаться со всем, но, о, подлая жизнь! (Тут Франц крикнул, потрясая кулаком.) Я не могу выразить словами всей наглости и бесстыдства, к которым ты прибегаешь в эти мину¬ты. Ты, как пьяная распутная женщина, истощив все способы быть прелестной, по твоему мнению, конечно, открываешь новый способ заманить человека... Ты принимаешь все меры к достижению своёй цели, а потом? а потому – снова кощунственно смеёшься над святыми чувствами, желаниями и делами! Ты знаешь Анри: с год тому назад я был на концерте и слышал, как прелестная девушка, полная здоровья, красоты и таланта, пела: «За каждый миг блаженства, заплатишь ты судьбе слезами...» О, мерзость! Неужели эта девушка создана не для блаженства? Неужели она также должна платить судьбе, которую я называю жизнью, гнусную дань – слезы! О, жизнь! Ты бессвязно пьяная, говоришь одинаково пошло о слезах и блаженстве. Ты нелепа! Над тобой, гнусная, смеются уже люди, которых мы называем самоубийцами, будто страшащимися идти по твоему пути. О, нет! Они не страшатся тебя. У них достаточно сил бороться с тобой, но они знают, что борьба с тобой буквально бесцельна... Твои вечные уловки, капризы им известны, а потому они смешны... И над тобой смеются, о, подлая! Все знают, что ты требуешь за миг блаженства – море слёз. Всегда, всегда! Поэтому с тобой, глупая, и рассчитываются. Цель твоя известна почти каждому: ты ведёшь всех, конечно, без сверхестественных влияний, препятствующих свободному устройству человеком своёй жизни, или насилий, направленных большинством против меньшинства. Как то, так и другое, опять не имеют ничего общего с целью жизни – или не могут быть её действиями. Цель жизни, по-моему, дать возможность организму двигаться, – яркой противоположностью которой является смерть, – прекращающая всякое движение. Следовательно, жизнь, давшая организму движение, отнюдь не заинтересована вопросом: в какую сторону этот организм направить данное ему движение, т.е. к своёму ли благополучию или, наоборот – к своей гибели. Отсюда я делаю вывод, что дальнейшее течение жизни в организме, зависит вполне от воли его обладателя. При наличности же данного (я говорю о людях) свободного разума и чувств, мне кажется, стыдно будет обладателю жизни направлять данное ему движение про¬тив собственного благополучия.
Если ты будешь возражать, что человек иногда делает несчастье для себя не по своёй вине, т.е., как принято у нас выражаться: «в пылу раздражения, в пылу ревности, в избытке чувств" и т.д., то опять таки я тебе скажу, что в этом случае человека можно разделить, хотя бы в отношении данных ему чувств надвое, то есть,  каждое данное чувство имеет таковое же противоположное, яснее – как актив противоположен пассиву. При наличности одинакового развития этих чувств, поверь мне, никогда не случится несчастья с человеком, по его собственной вине, и выражение: «в пылу раздражения» покажется человеку абсолютно несвойственным. Мало ли что говорят люди: виновата в этом жизнь, она натолкнула меня на преступление, она требует от меня этого и т.д. Этим выражается только несамостоятельность людей, грубая первобытная несамостоятельность, причиной которой являются направленные на жизнь жалобы. Конечно, в этом, до некоторой степени, играет роль весь уклад жизни современных людей, но кто виноват в том, что они живут так? – они сами! Кто заставлял их уклоняться от законов природы, которая преследует цель: уничтожение совершенно непригодного, возвращение остального к нормальному типу и повышение этого последнего путем медленно накопляющихся изменений? Кто был причиной злоупотребление указаниями природы, которые нельзя сказать – непонятны людям. Они сами...
– Довольно, Анри! – прервал Франц: у меня от всего этого голова пошла кругом. Бросим пока про это... Подпадём пока под общее течение людских мыслей и желаний... хотя бы только в этот вечер, и будем делать всё то, что делают остальные, не вдаваясь в подробности: для чего это так, что может быть последствием такого дела... Будем думать, что мы совсем чужды таких рассуждений, что они непонятны нам и что мы преследуем значительно интересы наших физических потребностей...
– По-моему, глупо жить самообманом, – сказал с иронией Анри.
– Какой же, строго рассуждая, тут самообман?! – разгорячился Франц: ты сам сказал, не нужно уклоняться от законов и указаний природы, стало быть, я не лишен известной потребности, данной самой природой, а поэтому не должен противиться законам её. По-моему, это будет служить неоспоримым доказательством правоты моего поступка и ты, я уверен, не найдешься возразить мне, а если и возразишь, то будешь противоречить себе... Да к чему сейчас эти рассуждения: я чувствую, что должен и непременно должен поступить так, как наметил я сегодня... И чувствую я, что совершенно прав.
– Я не понимаю тебя, после этого, Франц. Да вообще почему–то отпала у меня охота продолжать дальше наш разговор на эту тему. Я чувствую какую–то пустоту в душе, внушенную тобой; я даже сомневаюсь в необходимости,  по моему конечно, идти сегодня дальше. Это будет бесполезным... Не с таким настроением я вышел из квартиры...
– Не будем пока считаться с настроениями! – воскликнул Франц: пойдем, куда влечет нас тело...
Анри на минутку задумался, но потом, будто с раздражением сказал:
– Идём! – и быстро прибавил шагу. – Только смотри: не покайся завтра. Пусть угрызения совести далеко будут от тебя. Пусть отвращение той несчастной женщины, при твоем появлении не будет угнетающе преследовать тебя потом, – теперь ты, конечно, не заметишь этого налитыми кровью глазами... Пусть не омрачится твое чело, когда ты завтра утром, просыпаясь, станешь перечислять свои поступки за прошедший день!..
– Нет! – крикнул Франц, когда оба путника уже подходили к ярко освещённому зеленому зданию, на углах которого красовались балконы…
Франц взошёл на крыльцо и вопросительно посмотрел на Анри, стоявшего около крыльца  и намеревавшегося идти далее...
– Что же ты, Анри? – спросил взволнованно Франц.
– Неужели ты, Франц, не можешь себе представить всего ужаса продажи тела? – с упреком проговорил Анри: – неужели тебя ничуть не трогает вся жалкая, несчастная, наконец, проклятая обстановка этого дома? Неужели...
 – Поздно! – дрожащим голосом прервал его Франц и нажал кнопку электрического звонка...
– Опомнись, Франц! – крикнул в исступлении Анри и быстро направился вперёд, будто страшась видеть, как отворятся двери и поглотят его друга, как пошлое животное…
 Словно он не ожидал этого, словно все это обрушилось на него так неожиданно, что он совершенно не может ничего предпринять к устранению близкой опасности. Сердце его опять усиленно стало биться, но совершенно от другого чувства.
Вдруг он услышал за собой торопливые шаги. Не успел он оглянуться, как Франц уже повис ему на шею и с диким визгом прокричал:
– Прости, милый Анри. Ты победил. Я пошлое животное, недостойное названия человека. Прости, прости! Я верю теперь, что благополучие наше зависит от нас, если мы будем относиться друг к другу с любовью, бескорыстной, святой любовью... Если мы будем ценить человеческое достоинство и всё, что в нём есть разумного и данного ему Высшим Существом, для жизненного пути. Прости меня, милый Анри!
Они повернули в тёмную улицу и приблизились к знакомому Анри дому. Низкое парадное крыльцо в темноте приветливо смотрело на них. Окна были закрыты. Кругом та же мертвая тишина, показавшаяся снова Анри, такой же привлекательной и, кроме того, какой–то особенной, волнующей кровь.
 Холодные струйки пробежали по телу Анри, и он снял шляпу, встав лицом к окну.
– Я пришёл, – прошептал он:  Ты не слышишь? Ты не подозреваешь, что пришёл я, ничтожный раб твой, поклониться твоей красоте... Пусть атмосфера, колеблемая моим присутствием, передаст тебе, о, милая Элиза, всю силу моей любви! Я пришёл доказать, что люблю тебя, люблю безмерно, святою любовью... Я пренебрегаю прочими доказательствами моей любви и потому избрал самое скромное из них, чтобы ты не подозревала моей любви и не возмутилась... Пусть будет сон твой также тих и прекрасен, как тиха и прекрасна эта ночь, бесценная Элиза! О, ты не знаешь, невинное дитя, царица моей души, как люблю я тебя. Ты не можешь вообразить себе...
Анри захлебнулся, а из глаз брызнули слезы. Он в смущении отвернулся, проговорив твердо: «Прощай, неземная красота!»
 Он несколько удивился, когда увидел пред собой стоящего с обнажен-ной головой на коленях Франца, который также шептал что–то...
Ночь, как бы прислушивалась. Атмосфера уже не возвращала в виде эхо шепот Анри: шепот этот, казалось, пролетал сквозь плотно закрытые ставни в комнату и виде амура витал над спящей сладким сном девушкой...
– Я искупил свой грех, – взволнованно сказал Франц, вставая: и в этом вижу победу добра над злом;
– А я счастлив, –  весело проговорил Анри, – и оба приятеля скрылись в темноте улицы...

 Май 1913 года
               
из архива Рубакина. (З.Дудина - Этот рассказ Завалишин отправил в Швейцарию библиографу Рубакину с  автографом. Сначала он подписывается под псевдонимом А.Кулевчинский, затем, зачеркнув, пишет Александр Завалишин. В сопроводительном письме пишет: "Это от строчки до строчки истина, всё в нём написанное лично мною пережито, перечувствовано, передумано, потому что я являюсь не только автором, а, главное, героем этого рассказа»).