Уреки

В огромном доме Германа Давидовича Русиешвили, в селении Уреки, где Черное море упирается своим правым боком в побережье Грузии с полосой базальтовых пляжей, поражающих своим металлическим блеском на слепящем солнце, и где летом к полудню ступить на тёмный песок сухой голой ногой становится нестерпимым, там, в полуподвале, среди стальных балок под потолочными бетонными плитами Пал Палыч, завалившись на спину на раскладушке, обнаружил знакомый предмет и впервые за четверо суток, проведённых в поезде из Новокузнецка до Самтредиа, умиротворённо улыбнулся. Это был рельс со штампом КМЗ имени Сталина выпуска 1947 года.

«И тут он меня достал!» - подумал Палыч не о «вожде народов», а о куске знакомого по работе проката, заброшенного сюда неведомо кем и дерзко использованного не по прямому назначению, и - закрыл глаза в прохладной тишине дома.

Наутро обнаружилось, что помимо его семьи, с женой и двумя мальчишками, в бетонных хоромах Германа Давидовича свободно расположились ещё тринадцать человек, прибывших из Кузбасса, а по всему городку таких отдыхающих набралось не меньше сотни. В восемьдесят восьмом профсоюзы работали отменно, тридцатипроцентные путёвки раздавались направо и налево, а тут пришла разнарядка из далёкой солнечной Грузии с предложением поселить здоровые, не требующие бесплатного санаторного лечения, молодые семьи в частном секторе райской Колхиды.
 
Три недели за тридцать шесть рублей (по пятьдесят копеек за койко-место в день) обещали стать интересными не только для бледных малолетних детей сибирских металлургов, но и для их молодых светловолосых жён, и для привычных к жару печей и питьевому спирту отцов семейств, твёрдо решивших подорвать в Махарадзевском районе Советского Союза антиалкогольную кампанию партии против её пламенного гегемона и жёсткой кузнецкой прослойки.

Отцы садились с хозяевами домов за стол поздним вечером, не смея отказаться от грузинского гостеприимства с тостами и песнями, а вставали из-за стола к утру, чтобы разбудить жён и своих отпрысков для похода к раскалённому пляжу. Окунувшись в море, освежившись, отчаянный кутила, будто после настоящей ночной смены у мартена, устало засыпал под солнцем, позволяя прикрыть себе голову снятыми с натруженных чресл шортами, а детям набрать ведёрком спасительной морской водички и, жалеючи, плеснуть ею отцу на спину. Отцов расталкивали иногда от мертвецкого сна, когда местная бабушка в черной одежде проносила по пляжу корзинку с горячими хачапури. Но даже соблазнительный запах возвращал их к жизни лишь на несколько минут: лёжа, привстав на локтях, глотнув из рук жены прохладного пива и сделав надкус на лепёшке, отцы семейств ждали, когда женщины или дети потянут горячий кругляш на себя и оборвут растянувшийся сыр из хачапури для того, чтобы самим не вынимать рук из песка и, вновь откинувшись на спину, дожевать и проглотить кусок уже в горизонтальном положении.

 Лень разливалась по пляжу столь заразительно, что и говорить о ней вслух было бы лишним. Пал Палыч в дрёме почитывал привезённые с собой экземпляры «Нового мира» с только что вышедшим «Доктором Живаго» и с трудом представлял себе пастернаковские снега, морозы и метели, царящие над повествованием и героем, когда сходящие с ума от жары местные рыжие лохматые свиньи косяком заходили с пляжа в пенистый прибой, цепляясь друг за друга палками, накрученными у них на шее в виде треугольного ярма, связанного по углам стальной проволокой и не позволяющего им пролезть в подкоп под забором соседа. Кахетинская порода свиней славилась своими недалёкими кабаньими предками, днём гуляла на свободе по улицам Уреков и сбивалась в стаю на лечебном пляже перед водными процедурами, на ночь разбредаясь вновь по домам в свои катухи, собранные из двухдюймового сухого бамбука.

Не отказывали себе в эдаком удовольствии и местные коровы, все как на подбор поджарые терракотовые красавицы с белоснежными рогами, волооким взглядом и симпатичным (уже молочного цвета) вымечком между ног, оснащенным бесстыдно розовыми сосками, так и просящимися уместиться в две широко раскрытые мужские ладони дояра.

Помимо скотских аборигенов на магнетитовом пляже привлекала к себе любопытные взоры и полупрозрачная человеческая фигура, восседающая ежедневно на самодельном раскладном стульчике под раскидистым саженным зонтиком и видная купающимся издалека с любой точки их телоположения. При ближайшем рассмотрении фигура оказывалась колоритным русским дедом, совершенно седым, с окладистой бородой и пергаментной кожей сказочного старичка-лесовичка, чей образ подчёркивала огромная соломенная шляпа на голове, которая тенью от своих полей полностью накрывала хрупкую тень, отбрасываемую дедом при ходьбе.

Звали старика Семёном Михайловичем, как и маршала Будённого, одевался он в старинное солдатское исподнее, простиранное до состояния марли, и рыжие кавалерийские сапоги с кожаной шнуровкой. Шестидесятилетний Герман Давидович говорил, что «дядя Симон» старше его деда, что он потомственный казак, получивший четырёх Георгиев ещё до революции, и помнит взятие Трапезунда в 1916 году. Но, главное, несколько дворов в Уреках обязаны были ему своей фамилией, Русиешвили. Каковую и Герман Давидович носил с благородным достоинством и которой публично гордился.

Хотя старик с пляжа по-русски ничего не понимал, а, может, давно и не слышал ничьего языка, зато видел и считал он в уме с завидной чёткостью: перед ним стоял холщовый мешок с тыквенными семенами, которые он отсыпал покупателям в соответствии с поданной мелочью.  Продавал он их пляжной малышне по пять, десять и пятнадцать копеек в бамбуковых стаканчиках разных размеров, коих у него было великое множество, и не было среди ребят ни одного, кто бы не имел в подарок от него своего собственного звонкого сосуда. Но на этом благотворительность деда заканчивалась. На пляже не было туалета. А стаканчик (со звенящим внутри него гривенником) служил пропуском за калитку к его дому, стоящему неподалёку, где молчаливая тётенька в тёмном платке по самые брови провожала полураздетых детей к деревянным заведениям по левую и правую стороны от вековой ленкоранской акации, усыпанной розовыми перистыми цветами, похожими на хохолки пристыженных павлинов. Благоухала урекская альбиция чистым мёдом. Возвращались дети из-под неё счастливыми и умиротворёнными, что уже через десять минут не мешало им превращаться в искренне голодных приставал, треплющим почём зря нервы своим разморённым родителям.

Кормлением детей возраста от выпускников детских садов до юных октябрят занимались выспавшиеся с похмелья отцы семейств. В Грузии в тридцатиградусную жару при тропической влажности и полном безветрии это им удавалось проще простого. Самое сложное было найти своего ребёнка в чёрном песчаном муравейнике, потому что через неделю по цвету волос и кожи они становились малоразличимы.
Пал Палыч принял простое решение: он забирал своих пацанов последними из плещущейся в морской пене визжащей детской кучи, логично рассудив, что с девяносто процентной вероятностью именно его отпрыски окажутся в остатке, потому что кормить чужих детей на свои деньги вряд ли какому мужу сибирская жена позволит.

На широком перекрёстке над старым фанерным ларьком заботливые селяне соорудили навес, затянули его брезентом, под навесом расставили алюминиевые столики со стульчиками, выдали всем отдыхающим импровизированные разноцветные куски бумажки на каждую семью, обозвав их талонами на обед, и устроили в Уреках первую рабочую столовую. Талон стоил рубль, как и на сибирском меткомбинате, но оказалось, что за сто рублей накормить обедом сто человек в Грузии намного сложнее, чем в Кузбассе. Вернее, при предложенном меню, невозможно в корне.

Через неделю общих гастрономических и организационных неурядиц, когда, отстояв в приличной очереди под безразличным к голодным людям солнцем, страждущие получали на талон неизменный суп-харчо, сациви с жирной подливкой и разбавленный виноградный сок, (почему-то тоже, как и все блюда, пахнущий кинзой); когда дети, выходя из столовой, запихивали себе в обожжённые перцем рты остатки хлеба со столов и требовали мороженного, а взрослые сметали с прилавка соседнего магазина остатки бутылочного пива; - тогда кузбасские женщины взяли столовую в свои руки. Жиденький суп-лапша и овощная жидкость с копеечными кабачками успешно заменили харчо. Рисовая или гречневая каша и макароны с сосиской – сациви и чахохбили. А ситро «Тархун» и кефир – мутноватую жидкость, пахнущую давленной виноградной или абрикосовой косточкой, по вкусу напоминающую никем неопробованную синильную кислоту.

Положение вроде исправилось. Но первое жгучее впечатление от столовой оказалось неисправимым в нежных желудках мальчишек Пал Палыча. Поэтому маму приходилось часто обманывать и направляться с пляжа не в столовую, а в гостеприимный дом Русиешвили, где жена Германа Давидовича, тётушка Ламзира, заведующая местным детским садом, помогала дочери в воспитании полугодовалой царицы Тамрико, не слезающей на землю с женских рук, и постоянно готовила что-то вкусненькое, когда хотя бы одна из её кистей освобождалась для ножа или ложки.

В просторном патио дома всегда пахло дымком, едой и специями. В дальнем углу горел негасимый очаг под котлом с соусом ткемали. Он требовал постоянной заботы о себе и сверху, и снизу. В огонь подкладывались сухие обглоданные кукурузные початки. В котел добавлялась алыча и слива с соседних деревьев.

Проходя мимо котла, можно было зацепить лениво булькающую массу с поверхности куском белого хлеба и запустить в рот просто так, никого не поставив в известность. Тётушка Ламзира даже поощряла эту дерзость, тревожно спрашивая о вкусе соуса, будто кто-то мог её чему-нибудь в этом научить. А её улыбчивая дочка Ия могла походя окунуть в котёл и соску малышки, чёрные бусинки глаз которой после облизывания лакомства загорались лукавым огнём.

За двором и небольшим садом шёл огород, стиснутый с двух сторон жирным трехметровым лесом кукурузы, посетить который ночью Герман Давидович шутя предлагал каждой из молодых сибирских жиличек (за что зарабатывал от Ламзиры лёгкий подзатыльник прямо за накрытым столом). Дальше, на спуске, ближе к мелкой речушке, поднимались непроходимые бамбуковые чащи, общие для всех коренных жителей Уреков. Из бамбука ими строились все придомовые строения, включая сараи, туалеты, души, беседки и гаражи. Бамбуком покрывали крыши, прокладывали водопровод на полив грядок, из него лепили всевозможную мебель и посуду.
Но вернёмся к еде.   

Огурцы вились по забору с рабицей наподобие лиан, помидорные кусты валялись перевитыми с картофельной ботвой и плетями фасоли по всему огороду, далеко на бахче торчали из-под лопушистых листьев бока желтеющих монстров: то ли дынь, то ли тыкв, то ли кабачков.

Ближе к дому располагались грядки с баклажанами и зеленью, а в центральной части огорода царствовал жгучий перец. Ухоженные ряды его, геометрически чёткие, яркие, вызывали уважение не только у гостей, но, казалось, и у соседних диковатых растений.

С его посадкой в Уреках был связан один обычай.

Сажали его на рассвете, ещё затемно, мужчины без трусов, держа своё хозяйство между ног в свободном полёте над грядкой. Сажали много и быстро в один определённый день и только на своём огороде. Женщинам в это утро на грядках появляться было нельзя. Кто первый заканчивал посадку, стрелял во всеуслышанье из ружья в воздух, тем самым объявляя, что к вечеру приглашает всех мужчин к себе на праздник со своим перцем, чтобы попробовать лучшее, обменяться семенами и поговорить о том о сём, по-мужски. Во время застолья выбирался лучший прошлогодний перец, сохранившийся до новой посадки, а его хозяин получал звание остряка, над шутками которого все обязаны были смеяться, как бы они ни оказывались несмешны. И такое повторялось из года в год.

Пал Палыч как-то раз встретил одного победителя перечного турнира за столом у Германа Давидовича, остряк произнёс по-грузински какую-то фразу, все задумались, остряк повторил её вновь, кто-то хихикнул, за ним следующий, потом вся компания принялась смеяться, показывая на остряка пальцем. Не удержавшийся от заразительного смеха Пал Палыч поржал вместе со всеми, а потом спросил у Германа, в чём заключалась суть остроты? Давидыч тихо ответил, что избранный юморист сказал, приблизительно, так: «питушка хвалит кикуха за то, что хвалит тот питушку». И улыбнулся снисходительно. Мол, ну и Бог с ним, а вот перец у него действительно хорош…

Ну, это, к слову, а пока ещё раз вернемся к еде.

Не секрет, что сибирские дети Палыча любили мясо и умели лепить пельмени. А у тётушки Ламзиры всегда в холодильнике были припасены фарш для хинкали и кусочек теста. Однажды занятая хозяйством тётушка позволила его пацанам слепить из своих продуктов странные крошечные пирожки, доступные только детским пальчикам, и была сильно удивлена, что изделия не развалились в кипящей воде и были поглощены вместе с остывшим кипятком двумя мальчиками практически без остатка. И закушены, ну, разве что сорванным с забора огромным огурцом, разломленным на двоих.

Поверив в их порядочность, с тех пор она оставляла тесто и фарш в холодильнике в определённом месте, зная, что её дорогие сыры и колбасы этих странных сибирских детей, пьющих пустую воду после сваренных в ней хинкали, отнюдь не соблазнят.

Накормив себя сами, подбросив в костёр кукурузных початков и макнув в чан с ткемали по куску хлеба, мальчишки уносились на пляж. А Пал Палыч оставался в прохладе дома ждать звука трактора Германа Давидовича, возвращавшегося к этому времени на обед с цитрусовых плантаций, где он служил в чайно-мандариновом колхозе бригадиром механизированной колонны. Днём оставалась возможность поговорить с ним наедине. А разговор к нему у Пал Палыча был очень важным.
 
Он уже посоветовался с женой, и она согласилась, что лучше места, чем Уреки, для неё не найти. Что отработает Палыч ещё два года своего горячего стажа, деньги они к тому времени уже подкопят, купят здесь домик, поселятся и будут жить припеваючи в тепле и холе. Палыч на трактор в колхоз наймётся, на апельсины. Она – в детский сад воспитателем устроится к Ламзире. Накопления у них на первое время есть. А дымный и холодный Новокузнецк пора бросать: не только у неё, а уже и у младшего сына лёгкие забиты графитовой грязью (рентген показал). Да и сам Пал Палыч сильно кашляет во сне. И вообще, у него никакой не гастрит, а язва. Жена это чувствует. Так и сказала: договаривайся. Пообещай, что в долгу не останешься. Грузины, они деньги любят…

Выслушав Пал Палыча, только что отобедавший Герман Давидович тряхнул густыми седыми кудрями, налил себе и ему домашнего вина из кувшина, поднял гранёный стакан и сказал:

- Я под Москвой в армии служил, под городом Наро-Фоминском. Как Сталин умер, мы на плацу без шапок восемь часов простояли. В марте, в мороз со снегом. Уши отморозил, а шапку не надел. И поклялся – вернусь на родину, сколько не проживу, а на голову ничего не надену…

Скажи, ты хочешь здесь жить только летом или остаться навсегда? Зимой в Колхиде такие ветры и дожди, что тоже придётся шапку надевать и кашлять.

 А в Наро-Фоминске чистый снег, лес, река, не так грязно и холодно, как в Сибири. А родился ты где? В Рязани? У меня племянник там в училище на десантника учился! Хороший город, река, снег, лес недалеко. Детям твоим там понравится. Дедушка рад внукам будет. Им надо жить рядом, чтобы радовать друг друга.
 
Гаумарджос!

Он поднял полный стакан выше головы.

- Гагвимарджос! – поднял за ним свой стакан Пал Палыч.

На прощание Герман Давидович рекомендовал Палычу написать честное письмо отцу и попросить у него совета:

- Твой отец у вас в семье старший? Значит, он за всех остальных и отвечает. Что скажет, то и делай. Ты свою ошибку сможешь ещё исправить, а отец может уже и не успеть исправить свою. Он крепко за тебя подумает. И не ошибётся.


Пал Палыч всего разговора жене не передал, но вечером посадил старшего сына за стол в саду, дал ему ручку и бумагу и попросил написать дедушке письмо о том, как он живёт и что нового увидел в Грузии на каникулах.

Прохладной ночью случилось очередное застолье. Тридцативосьмилетний товарищ Палыча по работе, кудрявый запевала Борис, получил телеграмму, что стал дедушкой: дочь, студентка-первокурсница, родила ему внука в Новокузнецке. Ошарашенный новостью, он пел с таким чувством, будто короткая молодая его жизнь закончилась, а началась длинная старость. А жена Бориса гладила кучерявые головы своих двойняшек, прикорнувших у неё на коленях на лавочке, и хлопала комаров на их ободранных коленках, слушая мужа и загадочно чему-то улыбаясь.

Просидели до крика петухов и первых трёх ударов из поднебесья, когда вылетевшие на боевое дежурство приграничные самолёты невидимо переходили звуковой барьер. Это случалось каждое утро. Пал Палыч поначалу принимал эти звуки за гром надвигающейся грозы, но ему объяснили, что положение Уреков и близлежащей Турции к такому обязывает. Поговорили и о Карабахе, волнениях, происходивших между армянами и азербайджанцами на общей спорной территории проживания. И улыбающийся Герман Давидович сказал всем утешительно:

- Успокойтесь! В Грузии такого не может быть и не будет! Грузины мудрый народ, честный и гордый. Они не позволят, чтобы люди на их земле убивали друг друга. Война в сорок пятом закончилась. Сталин всех примирил давным-давно. А надо будет, мы врагам об этом напомним. Так, генацвале?

И повторил громче:

- Сакартвело гаумарджос!

И все улыбнулись и поддержали его, подняв стаканы над головой:

  - Гагвимарджос!

По причине глубокого похмелья после ночных возлияний Борис, в отличие от героев-лётчиков, встать на своё дежурство не мог, поэтому чуть живому Палычу в этот трудный для мужской судьбы период пришлось выручать вновь испечённого молодого деда от грозящих ему неприятностей.

Дело в том, что мудрые жёны металлургов, напуганные высокими ценами на фрукты у местных торговцев, организовали своих мужей по графику на поездки в Поти, на дешевый оптовый рынок, где на собранные с пяти семей деньги, по согласованному жёнами списку, закупались две бездонные сумки фруктов и овощей одним из обречённых супругов. Остальные валялись на пляже, не завидуя своему товарищу и втайне глубоко за него переживая. А посланник за овощами, проклиная аппетиты своих и чужих жён и детей, вынужден был торговаться с продавцами, такими же жертвами Гермеса,  раздражёнными жарой и бестолковостью собеседника, как и он сам, не сходясь в цене за количество товара и выданной ему общественной суммы. Нередко суровым металлургам приходилось добавлять в общий котёл денег из своего кармана, чтобы обеспечить заказ в полном объёме. И, поверьте, каких-то пяти рублей им было совсем не жалко – жалко было бесцельно потраченного времени и утраченной возможности присесть где-нибудь на лавочку с пудовыми сумками и выпить бутылочку «Саперави», закусывая его волокнами терпкого овечьего сыра «тенили» под гармоничный напев из громкоговорителей соседнего кафе: «Арго-о-о! Разве путь твой ближе, чем дорога Млечная?»

Пал Палыча, наоборот, такие поездки только развлекали.

Например, Гога, юноша на автобусной остановке в Уреках, торгующий из окошка фанерного киоска одинаково тёплыми «Боржоми», кофе и коньяком в розлив, был научен смекалистым Палычем привлекать останавливающихся по нужде у общественной придорожной уборной пассажиров табличкой «Кофе с коньяком – 1 руб.» Палыч убедил Гогу, что чашка кофе с чайной ложкой коньяка доступнее и выгоднее и непохмелённым вовремя покупателям-туристам, и ему самому. Что торговать коньяком по пятьдесят граммов за три рубля на остановке глупо, потому что за три рубля на следующей остановке турист купит бутылку вина и будет прав, а Гога останется без прибыли. Гога спорил, но табличку на всякий случай у окошка вывесил. И что вы думаете? Зарабатывать он стал в два раза больше, кофе с коньяком помимо мужчин пили уже и женщины, и взрослые подростки, а выигравшему пари Палычу коньяк отпускался теперь в розлив в неограниченном количестве.

Или сам утренний автобус, подержанный ПАЗик с вывеской на грузинском «Поти-Кобулети», набитый под завязку пассажирами, молодыми людьми, выбрасывающими в кювет из разбитых для вентиляции окон пустые бутылки из-под пива и говорящих одновременно так громко, что не слышно визга колёс на поворотах, - разве он не показатель кавказского темперамента? Когда это грохочущая колымага несётся правым краем разбитого шоссе, объезжая по пыльной обочине грузовики и «Икарусы», и вдруг внезапно и резко останавливается перед огромным мешком с баклажанами, сбивая всех пассажиров внутри в потный комок? Что это? Оказывается, водитель в тени придорожных кустов замечает сидящую на венском стуле ветхую старушку в черном платье. Он что-то выкрикивает по-грузински. Горячие юноши тут же выскакивают наружу, заносят и двухпудовый мешок и старушку со стулом в салон, усаживают её в проходе и как ни в чём ни бывало продолжают своё дикое буйство, когда автобус трогается.

- Кто это, генацвале? – спрашивает Палыч у одного из них.

- Бебиа! – отвечает тот ему. – На рынок едет. Бадриджани продавать.

- А почему одна на дороге? Да ещё с таким мешком?

- Почему одна? – удивляется юноша. – Её дети принесли мешок, принесли бабушку. Мы ей помогаем, шофёр помогает, и на рынке помогут. У всех есть бабушки. И моей бабушке кто-то поможет, и твоей помогут, генацвале! Пива хочешь?..


Ответ отца на письмо внука Пал Палыч получил перед самым отъездом. Прежде чем отдать его старшему сыну, Палыч с женой прочитали его сами.

Они лежали рядом на пляже, ногами к подкатывающему к морскому горизонту солнцу и смотрели на волны, которые из цвета индиго темнели к кобальтовому и постепенно приобретали оттенки воронёной стали.

- Ты знаешь, - сказал Пал Палыч. – А ведь после войны, когда сырья не было, этот песок могли собрать в вагоны и отправить в Рустави на переплавку. Магнетит, если хорошо от примесей очистить, похлеще железной руды и окатышей в процентном содержании железа будет…

- Что? – переспросила жена, не расслышав. – Дед вот пишет: не торопитесь переезжать, мало ли что ещё депутаты придумают? Свободу митингов каких-то разрешили. А что, разве раньше нельзя было митинговать? Мы же с тобой на митинг ходили?

- Мы на демонстрации ходили, на Первомай, на Октябрьскую. Теперь перестройка, теперь каждый день можно на митинги ходить.

- Да кто же нас с работы отпустит? А по выходным у меня уборка, - рассмеялась жена.

- Ты знаешь, у меня ведь первое распределение из института именно в Рустави было. Могли бы и сюда поехать. Меня уже в министерстве на комиссии отговорили: языковый барьер, квартиры вообще не светит, зарплата маленькая, не то, что в Сибири… А тут для людей целая эвкалиптовая роща посажена для ингаляции… Ты ведь была там с девчонками?

- Была. Везде уже была. Пошли домой, - похлопала Палыча по загоревшему плечу жена. – Мне ещё вещи ребятам погладить надо…

Они отряхнули от черного песка синее покрывало, словно морскую волну от грязи, и двинулись к дому Русиешвили.

Утром Герман Давидович вызвался сам доставить семью Палыча на железнодорожную станцию. Он прицепил к трактору маленькую тележку, (в которой возил ребят уже не раз и к мандариновым деревьям, и к чайным плантациям, и к табачным, и даже туда, где пробуют выращивать бананы), погрузил чемоданы и детей и потарахтел вперёд, оставив Палычу с супругой время, чтобы, как он сказал, успеть «развести сопли» с Ией и Ламзирой.

Подружившиеся за время отдыха женщины обменялись адресами, перецеловались и договорились непременно встретиться в следующем году в это же время в Уреках, чтобы посмотреть, как вырастут дети.


По дороге на станцию жена Пал Палыча молча вздыхала и всё показывала пальцем на заборы: вот здесь Мзиа живёт, «солнечная», значит; вот тут Гика, просто цветок, «роза»; а там, через дом – Этери, значит необычная, особенная…

- И, знаешь, Этери на самом деле странная – у неё глаза такие раскосые, не поймёшь куда смотрит, а всё равно красивые и добрые…


Когда они подошли к станции, сыновья и Герман Давидович сидели перед чемоданами в рядок на скамье платформы и беседовали.

- А у всех ребят два дедушки и две бабушки, а у меня три, - рассуждал вслух младший, которому не было ещё и пяти лет.

- Так не бывает, - мягко подсказал ему Герман Давидович.

- Вы его не слушайте, он ещё маленький, - заступился за брата старший.

- Ничего и не маленький. Я считать уже умею. – и начал загибать пальцы. - Бабушка Шура раз, бабушка Валя два, бабушка Ламзира три. Дедушка Володя раз, дедушка Юра два, дедушка Герман три. Что? Неправильно?

Старший внимательно посмотрел на лицо Германа Давидовича, ожидая, что тот ответит. Пал Палыч с женой тоже насторожились, не решаясь вмешаться в столь щекотливый спор. Но тут сам Герман Давидович, явно сдерживая себя, погладил младшего по выцветшим на солнце вихрам, и, проглотив комок в горле, сказал:

- Правильно считаешь. Изо всякого правила есть исключения, швилишвили бичи.

И тогда младший прижался к его плечу щекой и показал старшему язык:

- Понял!?

Электричка до Самтредиа, где нужно было пересаживаться ночью на проходящий поезд дальнего следования, задерживалась. Пал Палыч отошёл в сторонку покурить, следом за ним увязался и растроганный Герман Давидович. Попросил сигарету. Зная, что тот не курит, Палыч не стал спрашивать, зачем она ему, вынул пачку и предложил её всю. Мол, у него ещё есть. Но Герман Давидович достал из пачки одну, закурил не по-любительски, затянулся и не закашлялся. Тут же спросил:

- Что отец ответил?

- Просил подождать с переездом года два, до девяносто первого. Обстановка, пишет, ему уважения не внушает. Как будто в девяносто первом что-то решится!

- А ты сам что думаешь?

- Да, думаю, переведусь на Руставский металлургический, у меня там сокурсники остались, помогут с переводом, надо только найти у кого там прописаться, а как стаж выработаю, сюда перееду.

- Правильно думаешь. Только семью сразу сюда привози, в Уреки. У нас пока поживут и пропишутся, и долечатся. А сам и в общежитии в Рустави не пропадёшь, не маленький. На выходные будешь к семье приезжать. Пять часов на электричке. Всё понял?

- Понял, - ответил Пал Палыч и пожал ему руку.

  ***
 А потом всё навыворот пошло. То у Палыча на работе неприятности случились, то жена серьёзна заболела, то в Тбилиси стрелять в людей начали…

Семьи их ещё пару лет переписывались, а позже и письма перестали приходить.

Настал и девяносто первый год, который подвёл последний итог с переездом в Уреки. Вычеркнул и людей, и мечты из жизни.

Но Палычу ещё долго во сне являлся белоснежный дед на чёрном пляже перед аквамариновым морем, который нашептывал себе под нос: «питушка хвалит кикуха за то, что хвалит тот питушку», и всё позванивал гривенником в бамбуковом стаканчике, созывая всех под столетнюю акацию: мальчики - налево, девочки – направо…