Царская баня

Царская баня

В Москве этой же порою веселился и царь Петр. Задуманный им еще при жизни брата потешный Всешутейший и Всепьянейший Собор бушевал в эти дни по улицам стольного града шибче всякого пожара. Избирали Князя-Папу. После смерти выбившегося из стольников во бояры Матвея Филимоновича Нарышкина, это место сделалось вакантным. Собранье проходило в конклаве: у Патриашего дворца разбили мраморный шатер: из царских простыней, рубах и прочего исподнего белья связали купол в пять аршинов высотой. Как ни рыдали мамки-няньки, как ни молили пощадить сукно, Великий Петр был не приклонен: «Для пользы дела, дескать, надо! Не истреблять же настоящий мрамор ради пары дней!.. А тайная палата страсть нужна!» И пришлося сенным девкам сундуки поотворять. «Ну, Мамай прошел по клетям… Ничегошки не оставил!.. Все обшарил сундуки… Хоть бы тряпочку забыл… Все сынова собирай, все сынова нашивай!» - рыдали бедные девки по углам.

Царь размашисто и быстро перекрестился на образа и распятье и ловко, но ласково схватил за косу пробегавшую мимо сенную девку:
- Ну что, готова ль банька, Акулька?!
- Готова, батюшка, свет наш, готова… - и не думала уварачиваться Акулька, преданно и нежно глядя в сверкающие очи государя. – Истопные повозились на славу: каменки топлены сушеные дровами – елью да березою; - со сладкими вздохами докладывала она. – Щелок заварен в двенадцати горшках – должно хватить на всех; мыленка прогрелась и выветрелась, как изволишь чуть – свежо…
- Готова – это хорошо, и что свежо – не худо – мы тут быстрехонько набздим и более еще погреем!
Поезд грянул смехом, занимая углы и лавки мыльни.
- А что ж вы все одеты, господа, дворяне?! – царь бросил девке шляпу, сорвал с себя расстегнутую наполовину мантию и перешел к камзолу. – Словно те невежественные чехи, наведавшие наши бани при мундирах в париках да треуголках… Вот их подняли на смех наши!.. Бежали из дверей, как шведы от Невы! Ну-ка, быстро в сени – раздеваться!
- Как – до исподнего или догола, государь?.. – сконфуженный датчанин снял маску черта и вытер выступивший пот.
- Ну, коль охота, Уилях, оставайся в парике – плоди там блох и прочих шмакозявок! – стянутые двумя рывками ботфорты отправились аккуратно из рук государя в чуть почерненные от золы, тонкие руки девки. – Чай под рубахой блохоловки не висят, как у парижских помпадурок…
- А чем сии бочки наполнены? – немец из свиты другого посла остановился у одной из кадок, стирая пот с лица промокшим париком. – Больно дух от них хмельной… - он отшатнулся от бочки, осторожно сплевывая затесавшиеся в завитки опилки.
- В сей – пивко мюнхенское из Привозной палаты; - важно, со знаньем дела, пояснял подоспевший плечистый банщик в длинной – ниже колен рубахе опоясанной кожаным, той же длины фартуком. – В сей – тентин, алкан, мушкатель и романея в равных порциях из фряжских погребов – особливо для услады молодых… - он переходил от одного бочонка к другому, проверяя, на удивленье белой и гладкой рукою степень нагрева каждого. – В энтой вот бодяге – уксус новгородский для охлады и моренья строптивых… - в последний, стоявший в дальнем углу мыльни у самого окна, он руку окунать не стал.
- Ват дас?! – донесся из сеней взволнованный немецкий восклик. – А что фрау и фройлен с нами будут тоже в неглиже?! – за ним послышалось брынчание ковшей и стук упавших на пол ведер.
- Не токмо в неглиже, но й без иже… - последовал ответом густой, закатистый хохот царя. – Вы, знать, впервые в русской бане, господа?..
- Ну, найн… Не впервые… - перевели дыханье немцы и отвечали несколько смелее. – Но мылись мы, признаться, лишь с господами до сих пор, признаться… У господина Вдовина, вы помните, позвали в баню в Пскове…
- Я, я… И в реку падали без сил…
- Ну, так привыкайте, господа мыться вместе с сударынями, не конфузя их и не обижая… - белые с едва пожелтевшими от поту носками гольфы вылетели на порог сеней и легли, скрестившись.
- Да. Наготу одну Бог нам всем дал, так что ж ее стыдиться?! – внезапно появившаяся пред очами царя Прасковья Федоровна парой ловких движений расстегнула соболью шубу и расшнуровала робу на спине.
- Браво, невестушка, ай, браво! Покажи, голубка всем пример на деле!..
- Ах, все рождаемся в одном мы, государь, с супругами все в том же почиваем, детей рождаем тоже в наготе, и в том же Богу душу отдаем – ни с чем пришли мы в грешный мир, ни с чем с него уходим… - явно желавшая угодить деверю царица перешла к сорочке…
- Молодец, Праскевушка, и только!.. А ты и Аньку за собой взяла?.. А где еще две пташки – Катя да Праскева меньшая? – обнаженный до пояса Петр – в верхних бархатных штанах на меху с расслабленной немного шнуровкой гашника, взял за руку и вывел из-под подола матери растерянную Анну.
- Так, дома, государь, остались: нечего им по гостям да праздникам таскаться – Катеньке учиться надо, а Прасковьюшка мала еще совсем… - Прасковья Федоровна высвободила сорочку из фижм, но снять ее с себя все ж не решалась.
- Что ж, невестушка, дело твое, материнское… - царь аккуратно стал к ней боком, дав понять, что оставляет сорочку на ее усмотренье.
- А что с Князем-Папой делать, государь, прикажешь?.. – один из носильщиков склонился пред царем.
- А что такое с ним случилось?
- Прикажешь обратно в сени отнести, чтобы раздеть?
- Зачем таскаться-то туда-сюда?.. Пускай невеста здесь уж разденет… Ей быть женой – вот пусть и привыкает…
Анна Еремеевна осторожно приподняла митру с головы Зотова. Старик, полулежа на широком полоке, опершись спиной о стену, смотрел приветно на жену. Протрезвев немного на ветру во время прохода, Никита Моисеевич, осознавая долг свой и обязанности, надлежащие быть выполненными им, привлек и обнял суженную за талию… Поставив колено между его ног, она неспешно, но очень ловко и расторопно развязала шнуровки козьей шкуры, покрывающей его и перешла к пуговицам.
- А во что поместим пару? – обратился банщик к царю, встряхивая веники. – В мюнхенское, аль мушкатель с алканом?..
- В мюнхенское с фряжским! – приказал Петр, снимая с Анны шубку. – И выкатить, прогреть бочонок мой парной, сосновый! Ничего не пожалеть для молодых! Все лучшее им предоставить! – расправив на девочке батистовый подол, он вновь взял ее с полу на руки и подбросил вверх. Анна улыбнулась дяде.
Ополоснутую кипятком и прогретую квасным паром в царицыной мыльне бочку выкатили двое стряпчих. Один из них постарше в кафтане без рукавов, одетым на зеленую рубаху, помчался в сторону кладовых. Другой – повыше и моложе, дав знать кивком, что сам управиться, присел и поднял дубовик в один подскок. Воротился старший с белоснежной простыней. Оба распрямив ее над бочкой, встряхнули вверх, подняв облаком под потолок. Банщик, бросив три горячих камня к стенкам кадки, стал носить ушатом пиво из-за печи. Стряпчие помчались за вином. За четверть часа, покуда гости раздевались, бочонок в ведер пятнадцать с лишком ёмкостью, был наполнен почти что до краев.
Петр окунул серебряный ковшик с загнутым наружу носиком в последний, поднятый над бочкой ушат с фряжским:
- Ну что, господа голопуцы и госпожи голопупинки, воздадим славу баннику с подруженькой его шишигою – помоемся-попаримся в благодать духа нашего, во здравье косточек!.. Эх, хорошо… – прикрякнул царь, отпив вина.
Гости заполняли мыленку. Преодолев начальную неловкость от вида наготы друг друга, они рассаживались по лавкам, натужно улыбаясь и стеснясь к углам. Но напряженье быстро снялось первыми поднесенными им кружками пива и вина. Вскоре всех расслабил хмель, квасный пар и веселый настрой царя.
- Ну, как, раздела, Еремеевна, благоверного сваво?..
- Да, государь, Никита Моисеевич готовы… - Стремоухова отступила от обнаженного Зотова, явив на общий вид несколько обрюзглое, но еще довольно плотное и сильное тело старика.
- А сама-то что наряд не сняла? Аль помочь, коль муж уже не в силах?.. – Петр подмигнул ближним своим ярыжкам, севшим от него неподалеку. Те в ожидании привстали.
- Нет, государь, спасибо, я сама… - тихо, но твердо, без стыда и трепета промолвила невеста, забираясь пальцами в пышные рюши застежки кофты.
- А я ей помогу… - потянул к ней руки Зотов.
- Ну, вот и правильно, и славно! – хлестнул себя дубовым веником Петр. – Ах, хорошо, ах, ладный веник, славно ошпаренный… - шлепки влажный листьев о здоровое и крепкое тело раззадоривали всех. – И много ли таких у нас? Хватит ли на всех? – обратился он к банщику, поднесшему ему вымоченное в щелоке мочало.
- Оброками собрали, почитай пол задних сеней: с крестьян Гвоздинской волости 320, Гуслицкой 500, Селинской 320, и с Гжельских лугов 500, с Загарских 320, с Раменской волости помене – всего 130, Куньевской 750, с села Новорожественного 170… А всего 3010 веничков-то будет… Не тревожься, государь, на всех достанет!.. Не токмо на сей день – до лета, хоть каждый день гурьбою всей ходите!
- Ах… Вот и хорошо и гут!.. Нет… Дубовым пока, пожалуй рано будет… Подай березовый, покуда… Ну, молодые там готовы, что ли?!..
- Да, государь, ждут твоего указа… - ответила одна из подруг невесты, подошедшая все же к ней на помощь, дабы было побыстрее.
- Зачем же ждать и мерзнуть?!.. На улице, в походе морозу уж хватило… Пособите молодым – опустите в кадку Кесаря с Кесаркой!
Вскочившие разом человек пятнадцать голопупских без труда подхватили пару и понесли к приготовленной им бочке. Сознававшая, что стесняться некого и бесполезно, невеста, не без удовольствия доверилась чужим рукам. Соприкасавшиеся тела друг с другом все более распалялись жаром и охотой…
Грудастая, белокурая графиня Ивакина, обмахиваясь руками, аки взмокшими лебяжьими крыльями от пару, вскарабкалась на лавку, и, шевеля двумя перстами уже изрядно увлажненное лоно, широко и белозубо улыбалась князю Лыкову. Тот, нетерпеливо поглаживая и подергивая давно уж вставшие копье, взобрался к ее игриво согнутым ножкам. Пройдясь мокрым веником по светло-розовой, словно выточенной из молодой осинке, спине, он утопил свою пятерню в левой половине зада. Помесив ее, словно поднятое тесто, князь повернул Ивакину на спину, но поняв по распахнутым глазам и плотно сомкнутому ротику, что графиня еще не готова, приник устами к лону. Он лизал, оттягивал и сосал сладко-едкую влагу до той поры, пока ее рука нежно теребящая его каштановые кудри, не потянула с силой вверх. Поводя копьем у разбухшего лона еще немного и подразнив случайную подругу, он вошел в нее… Встретив радостным криком иную плоть, она обхватила нижнюю часть его торса ногами и пятками прижала к себе…
Сев у свода пятеро молоденьких девиц, стали подкалывать друг дружке волосы, дабы те не покрывали шеи. Меж воли руки потянулись к персям, и начали сжимать сосцы. К ним подсели еще трое. Девы начали ласкать друг другу лона языками и стонать. Бояре и князья подобрались поближе, и, выбрав пару по душе, разбрелись по сторонам. Тот, кому досталось две а то и три голубки, старался не обидеть ни одну: доверив этой вздернутое жало, другой сосцы перстами жмет, а третью – в уста целует…
- Лик Небесной и Поклонный не прикрыли… - чуть склонился на бок боярин Севацкий, не выпуская скачущую на нем княжну.
- А разве мы тут богохульство чиним?! – на миг отпрянул от пенной, розовой норки его друг Умнин. – Ублажаем плоть, в которую Господь наш душу вдохнул… Ах, душенька, уж мочи нет, дозволь войти ухвату в печь… - обратился он наморщившишь к подруге, насилу сдерживая свой ухват в одной руке...
- Изволь, - прошептала сквозь зубы чернобровая графиня, которая, лишь этого и ждала.
- Но сее есть прелюбодейство… - Севацкий встал на ноги, подняв на руках княжну, продолжавшую скакать верхом.
- Не прелюбодейство, а радость тела, в коем дух Господень… - в нетерпении спустив графиню на пол на колени, он опустился к ней. Припав покрасневшей спине ее, он вытащил заколку из косы, намотал ее на руку, оседлал подругу. – Различье, невежа, разумей: мы ж никого ни принуждаем – каждый волен выбрать пару по душе для наслажденья… - графиня билась ланью. Умнин сквозь вдохи и стенанья девы продолжал шептать взахлеб. – И предки наши потешались так без страха божья, пока не выберут супруга по разуму и по душе… И грехом сие не считалось, а гармонией с природою и Богом…
Петр, став спиною к забившейся в угол окна Анне, доверил свою саблю сенной девке, припавшей к его колену головой.
- Ты уверена, невестка, что племяшке требно сие видеть?
- Да пусть учиться, самой придет, не за горами, время на спинь падать иль корачки становиться… - выглянула из-за спины банщика Прасковья Федоровна и тут же спряталась за ним, скрестив над торсом полные, но гладкие, и, на диво длинные ноги. Фигура банщика ходила ходуном: бедняге надо было ублажить и печь царицы, и чресла с талией веничком ласкать…
- И то верно… И тебе виднее, ты ведь мать… Шибче, шибче ручкою води… и язычок свой не щади, Акульюшка-голубка… и да уста открой, открой пошире… таааак… - могучая пятерня царя зарылась в светло-пепельный ворох волос, сбросив на пол чепец.
Семилетняя дочь Ивана V то ли от страха, то ли от любопытства, по младенчески засунув в ротик пальчик, наблюдала за тем как взрослые дядьки, тетки так недавно, на днях державшие себя так неприступно, богоугодно и каменно, носились теперь нагишом по мыльне, визжали щекотя друг друга, хлестались вениками и обливались квасом и вином. Заморские послы и гости, стоявшие вначале в сторонах, скоро также не вытерпели и присоединились к банной вакханалии. Вот наместник турецкого паши Мухаммед Али – высокий, стройный, рыжебородый, кучерявый молодец с хитро прищуренным, игривым взором, не допил пиво набегу и пролил кружку на живот. Бежавшая за ним светлокудрая княжна приникла языком к подтянутому торсу и стала жадно слизывать пенистую жидкость… От каждого касания живот наместника содрогался и втягивался внутрь еще более… Потом Мухаммед стал лить пиво ниже и сопеть.
Анне показалось, что перед ней лубок базарный, листаемый приезжим скоморохом под писк плакучих скрипок и звон бубенчиков на колпаке, иль «рези фряжские» на медных досках, резанные хлопским дядькой Афонькой Звервым для утехи царских чад... Все выло, охало, пестрело, дергалось, кружилось и стонало… Ей было страшно, весело и жутко интересно… Но, почему-то ныл низ живота, хотелось на горшок и к няне…
- Вынь изо рта палец, глупая! Как не стыдно, право слово!.. – Прасковья Федоровна вновь выглянула из-за спины банщика и погрозила дочери перстом. – Ну, как малый ребенок… Шибче, милый, шибче… - мать Анны поглядела вниз, а после в очи своего ублажателя. – Не сбавляй натиск… Я уже почти в откосе… Сейчас… Вот-вот… Выжму все соки с тваво огурца…
- Я стараюсь, матушка, стараюсь… - банщик, лет тридцати пяти, в задранной под самые лопатки, распоротой по бокам рубахе, припал потною щекою к покатому плечу царицы. Выя его вздулась от напряга и выступившие на ней вены чудились в близи пульсирующими реками, что вот-вот разорвут скрипящую от влаги кожу и разольются по всему телу.
Анна в ужасе смотрела на них, и ей казалось, что всклокоченный и взмыленный дядька банщик вот-вот разорвет на части ее мать, как разъяренный волк налегший на овцу у водопоя на картинке Букваря Кариона, а растрепанные кудри дяди, то и дело вскидывавшего со стоном головой, сверкали каплями от падавшего на них заходившего солнца, и казались нимбом ангела. Акулька ей почудилась извилистою, белою змеею, высасывающею кровь и силу из царя. Анна резко высунула пальчик изо рта на окрик матери, но тут же вернула его обратно для успокоенья, стоило лишь отвести царицы взор.

(Из моего романа Анна Иоанновна)

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия