Пьяный корабль

Когда по спящим рекам я спускался,
мне бурлаки уже не помогали.
Под дикий крик, что над водой метался,
к цветным столбам индейцы их ковали.

Английское сукно, фламандский хлопок
и экипаж мне стали безразличны.
Без бурлаков помчался я бок о бок
с природой рек кипучей и безличной.

И более глухой зимой прошедшей,
чем мозг детей еще лишенных речи,
влетел я, в бездорожьи путь нашедший,
в моря под молний трепетные свечи.

Благословляли грозы и будили
меня, танцующего над пучиной,
и волны, что немало жертв вкусили,
мне были только радости причиной.

Нежней, чем для ребёнка яблок мякоть,
зеленая вода мне представлялась.
Готовая корабль мой убаюкать,
по палубе кружила и металась.

С тех пор в Поэме Моря я купался,
где отраженья звёзд плывут ночами.
Утопленник из бездны поднимался,
сверкая под закатными лучами.

И где от синевы мутится разум,
сильней чем от вина, смолкает лира,
мучения любви уходят разом,
день медленно плывет в объятьях мира.

Истерзанных небес познал я муки,
их молнии и смерчи рвали в клочья,
течений ощущал на киле руки,
видений череда всплывала ночью.

Охваченное трепетом светило
в седые волны луч свой упирало.
Трагедий древних чувствовалась сила,
как будто героиня умирала.

О чем-то небывалом мне мечталось:
слепящие снега, зеленый вечер,
и фосфорное зарево металось
так, словно бытию предел намечен.

Следил я месяцами за прибоем,
уродливые примерял он маски.
Не верилось, но ведь одной стопою
смирить могла Мария эти пляски.

Натягивались радуги по своду
и краски все  без удержу смешали.
Пантерьих глаз цвета мутили воду
и этим горизонты устрашали.

Болот огромных видел я броженье,
где гнили в тростниках Лефиафаны,
и водопадов шумное скольженье
и миражей плывущих караваны.

Ужасны мели в глубине заливов,
там змеи без помех растут веками
и кольцами свиваются лениво.
Деревья пахнут черными духами.

Хотел бы показать я детям это:
потоки голубые, рыб снующих,
цветы в садах тропического лета
и хор ветров, над мачтами поющий.

Иной раз и сникал я утомленный
и слушал моря сдавленные всхлипы,
от мира и природы отрешенный,
а тени прижимались, как полипы.

Я был почти что остров, злобных чаек
вмещая вместе с их истошным криком.
И на путях моих, меня встречая,
утопленников проступали лики.

Я в кудрях бухт, затерянный, метался,
в эфир заброшен урагана волей.
Один остов мой пьяный оставался,
и кто меня бы спас в стихий раздолье?

Свободный в фиолетовых туманах,
я продырявил небо, словно стену,
(мечта поэтов в сновиденьях странных)
и солнца смерч меня настиг мгновенно.

Я, утлая доска с коньков эскортом,
от лун вечерних городов бежавший,
когда июль убийств увлёкся спортом
и небосвод крушил, ему мешавший,

я чувствовал, как лье за тридцать стонут
от ярости и течки бегемоты.
Мечты мои от исполненья тонут,
Европы мне мерещились широты.

Архипелаги звездные я видел,
чьи небеса всем странникам открыты.
Мне кажется, я с детства их предвидел,
там золотые птицы с ночью слиты.

Но право же, я плакал очень много,
луна страшна и солнце слишком горько.
Любовь пьянит у смертного порога,
пусть лопнет киль, о, выйти б в море только!

И если мне вода Европы снится,
то это лужа чёрная простая.
Ребёнок там на корточки садится
и крошечный кораблик в ней пускает.

Я больше не могу в томленье остром
журчащих волн за кораблями гнаться,
за их огней и флагов бегом пестрым.
И в этом я хочу себе признаться.