Пирожки от Алексашки

Пирожки от Алексашки

- Пироги подовые! Пироги подовые! А кто хочет пирожочка – с пылу, с жару, с раскаленного пода, прямь из-под печи?!.. Подходи, налетай, кузов со дном – разберут, не зевай!.. – чернобровый, кареглазый востряк в жестком, засаленном картузе из залежалого войлока, в потертых, сморщенных в десяток складок над лаптями штанах шнырял по площади межу рядов, горланя с хрипом во все горло: - Пироги подовые! Пироги подовые! А кто хочет пирожочка… Мальцу и самому давно уж брюхо подвело, и так хотелось ухватить калач с испода – самый залежалый, остывший, пригорелый, впиться в корочку зубами, откусить в полрта, и, не жевать – сосать, сосать кусок, пропитывая его слюной и вытягивая кисло-сладкий сок дрожжей, да жалко было чети иль, может быть, полушки, что могли бы сунуть за него… И девятилетний Алексашка терпел, глотая подступивший ком и надрывая глотку, кричал, осипло средь прохожих: - Пироги подовые! Пироги подовые! А кто хочет пирожочка…
Солнце светило сквозь колонны дворца, предкупольные шатры и барабаны монастыря как раз в глаза Алексашке. Не спасал ни надвинутый на кончик длинного, но прямого, будто бы точеного, носа жесткий козырек картуза, ни то и дело поднятая мозолистая, но чистовымытая с аккуратно стрижеными ногтями ладонь. Мальчишка то там, то тут наталкивался на прохожих или просто зевак не от торопливости и нерасторопья, а от светового ослепления и усталости в глазах.
- Что ж твоя мать-то круглых напекла-то в Иоаннов день?!.. – залепетала проходившая мимо тетка в фартуке, неся квасной кувшин и кружку. – Али не знаете, безбожье, что круглое-ко грех сегодня жрать?
- А что за день-то нынче? – спросил мужик со свесившийся на его плечо от долгой ходьбы под солнцем шеей гусем.
- Да, что за день? – переспросил в надежде Алексашка, что может быть еще какой-то праздник, пропустил и в честь него накинут парочку копеек…
- День секновенья головы Крестителя Иоанна – сентября 23-й день, болван… - ударил в ухо паром неутешительный ответ.
Алексашка помнил об Иоановом дне и о запрете на круглый хлеб и пироги, но вытащил из-под печи у мачехи тайком вчерашние, не проданные, и подогрев тайком, покуда та точила лясы у калитки с соседкой, сгрузил их в короб, в чаянье – авось прокатит, и удастся выручить хоть пару пятаков на новые штаны по росту, а если повезет – и на рубаху, чтоб во приличном виде явится во Потешные к царю Петру. Не прокатило…
Бабы стаей воронья слетелись на него и начали клевать, щипать под ребрами и дергать за волосья – насилу вырвался от них и скрылся за рядами лавок, сиганув за угол монастыря. На углу у колокольни и трапезной Софи он столкнулся с бабою в синем до земли салопе, шедшею с корзиною на рынок.
- Ах ты Господи, да кто тебя, такого сделал, Ирод?!.. – запричитала та трескуче, опуская ноги вниз с поднятым подолом и ища вокруг себя скатившуюся шапку, отороченную мехом.
- Архангел Гавриил на клушу опустился, ****ь – прости, уж имя не припомню… - Алексашка привстал шагах в семи, и жадно поглядел на яйца, выкатившейся из корзины. Четыре – желтых и рябых разбились тут же – у ее подола, но два белёсых, маленьких, помене, катились по наклону прямо к его лаптям. Алексашка ждал, глотая слюни…
- Ах, ты, шельмец поганый!.. Ирод… - бабка сидя отряхала шкарлупу с желтом, растекшемся по боку ее юбки. – Ну, дай яички-то… подай…
Яйца покатились ближе к Сашке, он их схватил и бросил в кузов. – А нынче Иоанн, и круглого нельзя ни кушать, ни носить…
- Так я ж ведь не себе – куме больной… куме, негодник… - кряхтела бабка, и тянулась к шапке, опасаясь за нее, видя прыть поганца…
Поганец, завидев позади погоню из баб и мужиков, бегущих вслед за ним с базара, машущих руками, корзинами и навесным тряпьём, и, жаждущих с ним сделать, явно тоже, что и с Иоанном, сперва укрылся за колонною у входа в монастырь, а после за стеной у рва.
- Лови шельмеца, хватай за полы! – пищали вослед бабы, подбивая на бегу подолы и мелькая бледными голяшками.
- Задирай порты!
- Сыпь по заду, чтобы полнил и день святой, и чин людской! – басили мужики, стрекоча деревянными ложками о кувшины и горшки.
В спину ему сыпались мягкие и ударяющие в нос сырою кислотой огурцы и слепленная в комки капуста. Алексашка бы замедлил, поднял с земли бы что-нибудь, чтоб набить кишки и заглушить урчащий голод – все равно бы не догнали – погоня была далеко, и приостановилась, чтобы помочь еще сидевшей бабе с яйцами и попричитать с ней за одно – чего-чего, а бегать он умел – не впервой уж доводилось, но от «посланных гостинцев» так разило гилью, подогретой долгою ходьбою под еще теплым ярким солнцем сентября, что даже рьяный голод отвернулся в животе и брезгливо отрыгнул.
Сашка обернулся у стены, чтоб поглядеть, далеко ль осталася погоня, и в это время мягкое, моченое яблоко ударилося с брызгам в лоб… Сашка сморщился от кислых капель, потекших на его глаза и открыл их…
Все то же яркое полуденное солнце вливалось густым потоком света в распахнутые ставни и раздвинутую навесь над кроватью. Нефритовая опочивальня капитана бомбардирской роты его величества и его горячего любимца Александра Даниловича Меншикова облила взор плетельным покоем и благоуханной чистой теплотой. От кисло-терпкого привкуса во рту, оставленного сном, хотелось пить, но звать вездесущего Панфутия и требовать рассолу он не спешил. Ему хотелось поплавать, побарахтаться еще в этом уютном покое под лебяжьим одеялом, и осознать, что это его дом, что никто его уж не погонит, не торговать, не предлагать, не кланяться, ломая спину перед такой же проходящей голытьбой…
«Да что ж опять все эти жути снятся? – думал Александра Данилыч, подтягивая ближе уж готовый махровый, стеганный халат, отороченный медвежьим мехом. – Ведь я ж дольно заплатил тому плешивому дьячку за переписку княжьего диплома – разболтать, как-будто бы не должен… Барона Гюйссен хлопотал при венском дворе о его печати… И съезд Литовской шляхты во главе с их маршалом Воловичем, князем Радзивиллом и еще сорока шестью знатными литовцами приложили подписи свои, что я «отчизны их и княжества Литовского являюсь сыном»… Хотя… бумагу можно затерять иль сжечь, а дьяка, того проще подкупить, аль напоить – и разнесет по всей Москве, кто есть таков, откуда бедный Алексашка – молве, ведь глотки не заткнешь!!!.. Однако, что ж я это?! Бумаги есть, печати тут! Со мной сам царь… Сам царь мне брат! – Пусть вякнут только – и не дыбу!
Уж скоро именины, твои именины, Алексашка! И ты царицею Прасковьей в гости зван… А там, в Измайлове, в гнезде затишьливом царей разгуляться будет воля… Потешить и нутро и душу! Потиху надо собираться, все надобное взять, всех нужных пригласить… Хоть недалече от Москвы, да пока со сборами прискачешь – в саму пору и придется…»
- Эй, Панфутий, шельма, плесни-ка рассолу! – зычно крикнул по привычке на паталы три двадцатидевятилетний граф Александр Данилович Меншиков, позабыв о колокольце. «Нет, шельмой звать его, пожалуй, что, не стрит… - осёк он сам себя, высовывая из широкой трубы рукава кружевной волан сорочки. – Не то, как я, в графья наметит…»

(Из моего романа Анна Иоанновна)

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия