Ich ist Iwan

Отцу моему, пропавшему без вести на фронтах Великой Отечественной войны, Пантелееву Константину Дмитриевичу посвящаю.

Поэма.

Утихала буря боя. По утру,
В росе осенней вымокнув до нитки,
Подобье скользкой гаденькой улитки
Твердит, ползя: "Ах, мать моя, умру!"

Стальные троки, рожь избороздя,
Рассыпались в овражке у ракиты.
И свастика, как решето, пробита
Искусством русского "гвоздя".

С немецким мясом кованый сапог
Мослом воткнулся в кровяную землю.
Не всхоже варварское семя
Сколь в русском поле не посеешь ног.

Играли в смерть, военную игру,
Стволы раски'дав, глупые зенитки.
Подобье скользкой гаденькой улитки
Твердит, ползя: "Ах, мать моя, умру!"

И словно с неба голос, как аркан,
Зловеще брошен: "Рус, капут! Здаватца!"
С хитринкой разхрабревшегося зайца
Слюнит: "Камрад, камрад, их ист Иван!"

Но что он понял, властелин камрад,
Европы разрушитель и губитель?
В конюшни провонявшую обитель
Их Ист Ивана подтолкнул приклад.

Захлопнулись ворота, и замок
Железным звоном лязгнул о накладку.
Хоть жизнь не предвещала быть здесь сладкой,
Их Ист Иван с мольбою не замолк:

"Ну, что же ты, камрад? Их ист Иван!
Беседа...шпрехен...антвортен желаю".
Не чует, что здесь есть душа живая
Себя всех выше ставящий мужлан.

С пучком кровавым слипшихся волос
Другой Иван, здесь кровью истекая,
Плевком прожечь последним истукана
Готов, хоть сделай сто метаморфоз.

Готов и после смерти навека
Перед живыми чистым отражаться,
Готов одним лишь взглядом драться,
Когда не хватит силы для плевка.

Но мужество не требует реклам
И подвиг для живущих не реклама.
Другой Иван почуял прелость хлама,
Предательства свершившегося план.

Но сомневаясь: "Слушай, дорогой,
Ты как сюда?"- спросил хоть не сердито,
Но Ист Иван бормочет только "Битте!"
И понял всё до капельки Другой.

А силы тают, будто в поле снег.
И вот Другой Их Ист Ивану в глотку Вцепился чтобы был коротким,
Как точка, мафусайлов век.

Дичайший хрип услышал часовой.
Их Ист Ивану век продлён был тут же,
И он запел всё так же песню ту же.
Замолк навечно лишь Иван Другой.

Нациста зверством чищенный сапог
Жизнь оборвал Другого на полвздохе.
Мы нареканье сделаем эпохе
За то, что Гитлер пакостить в ней мог.

Когда рейхстаг пылающий вводил
На трон фашистов "Славой Герострата",
Уж и тогда кровавого солдата
Пилюлю мир, поморщись, проглотил.

Уж и тогда фашисты, свирепев,
Готовы съесть нас не моргнувши глазом.
И звон подков коричневой заразы
Для мира был не только зычный блеф.

В международных правящих кругах
Шептались с деловитостью воришек,
А мостовые старого Парижа
Тужили о нацистских сапогах.

А что тужить? Тужи хоть не тужи,
Европа захлебнулась волчьей речью,
Взвалив на окровавленные плечи
Немыслимости наглой грабежи.

Арийская слюна, как яд, текла.
И мировое кресло ярому монарху
Сквозь эту жижу виделось уж ярко.
"Мои солдаты, больше крови, зла!"

А между тем подписан был уже,
Как дар Данаев, договор с Россией,
Который громозвучно огласили,
Хоть был он камуфляжем на ложе'.

Договорить, договорясь тогда,
Иным уж не пришлось июньской ночью.
Уж слишком был внезапен дымный росчерк,
Уж слишком неожиданна беда.

Их Ист Иван в конюшне лебезит
Перед фашистским стражем обезьяной.
В полглаза на убитого Ивана,
Кадык разгладив, с тупостью глядит.

Как боль души физическая боль.
И дни судьбы рисуются туманно.
Мечта былая стала Ист Ивана
Вдруг превращаться в кровяной мозоль.

И ни ступить, и не присесть, ни лечь.
И ни вперед, и ни назад. Куда же?
Что может быть противнее и гаже,
Коль бросишь щит, врагу предложишь меч?

Колес чугунных тяжкий перестук
Его доставил в полуночном мраке
В вонючие кишащие бараки
Скелетов с тенью шевелящих рук.

"Их Ист Иван, Их Ист Иван!"
Теперь уж Не Иван ты, просто номер,
Ты для себя быть может и не помер,
Но для людей не клоп, не таракан.

Пустая цифра, нуль между нулями.
Но дело тут совсем не в пустоте.
Червивый гриб хоть сверху чистотел,
Встречается груздовыми лесами.

Ты ползал в иезуитской мастерской,
Где людоедства жвачные машины.
Просился в свинопасы с хитрецой мышиной,
Ища себе затишье и покой.

Но Фридрих Бастер, лагерный божок,
Не внял твоей неумолимой просьбе.
Хоть не оставил изуверства роспись,
Грозился лишь расшаркать в порошок.

А если поумнеешь хоть чуть-чуть,
То шнапс и фрейлин для души не лишни.
И нужно-то всего лишь то, что слышно,
Ему, божку, при случае шепнуть.

Пустой такой невинный разговор
Меж узников о воле, о побеге,
О глупой и несбыточной победе,
О тех, кто греет на' сердце топор.

Теперь не то, что в первой мировой,
Когда отец твой пленный, у барона,
Уверенный в незыблемости трона,
Готов ходить был книзу головой.

Ему всё нравилось: и чистый сад,
Вдоль стриженных кустов дорожка к замку.
И то, что он тянул невольничную лямку,
Кормя баронских жирных поросят,

И электричество, и молотильный ток,
И kinder милый, маленький, как Ванька.
Но всё же он молился спозаранку
На русский нерасчёсанный восток.

Когда же воротился он домой,
Окопных вшей минуя, издалече,
То говорил, что разум нам б неметчин,
Да хватку, да характер удалой,
То не было б России пригожавей,
И бабы лишь б счастливчиков рожали.

Сам вкруг избы акации садил,
Чинил амбар, скупал у бедных землю.
Взаймы давал им за проценты семя.
Людей любя, он их закабалил.

А там Советы. И в конец разор
Глазастый Ванька, будто прыщ на теле,
Увидел как наручники надели
И увели тятяню на позор.

Маманя ж выла ночи на пролёт.
Потом забылась. И любя малышку,
Немецкой жизни бати небылишку
На сон давала, будто к чаю мёд.

И вот она, хвалёная страна.
Потомки крестоносцев. Бастер-рыцарь.
Теперь пожалуй стоит помолиться
Стальному богу с кличкою "война".

Лишь только Фридрих в просьбе отказал,
Барон теперь свиней уже не держит.
Их для него Европа режет
И шпига старому хватает за глаза.

Пасти свиней? О нет, о нет, любезный!
Коль коммунистов в лагере, как вшей.
И каждый в пакостной своей душе
Таит возмездия кулак железный.

Их Ист Иван ушёл в себя, как мог.
Замкнулся начисто душой и телом.
И лишь во сне как в марте солнце грело
Замерзшей жизни крохотный росток.

И лишь во сне он видел поля пар,
Вдыхаемый полдневной рожью.
И он шагал, шагал по бездорожью,
Не чуя под собою жёсткость нар.

И только утром, еле мглу рассвет
Обрызнет дымкой дня, сирена взвоет,
Засуетится скопище живое,
Зашаркает скелетом о скелет.

Их Ист Ивану сразу в горло ком,
Пять пальцев шею крепко-крепко давят.
Как-будто человека славят,
Убитого фашистским сапогом.

А тут ещё француз Булье твердит:
Сосед по нарам, странное заклятье,
Одно и то же: бош да бош. Проклятье!
Он возбуждает злости аппетит.

И горбоносый ноющий мусье
Их Ист Ивану надоел изрядно.
Вчера мусье (обидно и досадно)
Поведал откровение своё.

О том, что он, Булье, и смуглый серб,
Да русский с украинцем с Таганрога
Готовятся в далёкую дорогу
Лишь будет только месяц на ущерб.

И если он согласен с ними в бег,
То он, Булье, товарищей попросит.
Ведь вчетвером уверенней и проще,
И больше будет шансов на успех.

Но он не знал, доверчивый француз,
Плененье добровольное Ивана.
Не видел он в нём замкнутости странной
И самолюбья динамитный груз.

С своей французской логикою он
Уверен был, что лишь в стране Советов
Предателей и ябедников нету.
Там обще всё: и думы, и закон.

А русский меч Россию никогда
В обиду не' дал и не пре'дал.
И верил он, придёт она, Победа,
Из русских стойбищ с Миром Навсегда.

Их Ист Ивана речь Булье давно
Не смыслом, шепелявостью бесила.
Хоть сам не мог он говорить красиво,
Булье ж ворочал русским, как бревном.

Вот и сейчас его противный альт
Тяжелый мозг обваривает варом:
"Слюш, Ван, порода сенбернара
Лютчей, чем бош, живёт не только альп... "

- Да замолчи! Раскаркалась ворона, -
Их Ист Иван шипит совсем не свой, -
Ты не был в иезуитской мастерской,
Так будешь там во время оно!

- О, а ля герр ком а ля герр! -
Сказал француз и замолчал обидно.
А рядом расчихался аппетитно
Безмолвно подошедший офицер.

Их Ист Ивана знаком за собой
Зовёт и, удаляясь восвояси,
Торопит дребезжащим басом:
"Шнель! Шнель! Ходить давай за мной."

С одним оконцем грязный флигелёк.
И мухи в паутине задрожали,
Как будто от того, что отражали
Ножи ножовью ярость в потолок.

Скрипучий стол не смел свой шаткий писк
В углы рассеять елевой лодыжкой
Лишь только потому, что у него на крышке
Рассыпалась беда ножовых искр.

Неясность злая будущих ножей
Их Ист Ивану так кольнула в душу,
Что на спине мильон болотных мушек,
И кожа поползла, как на уже'.

Потом в мозгу роди'лась дерзко мысль: Ножом проткнуть мундир немецкий разом.
И целился на сталь звериным глазом,
Сказав руке: смотри не горячись.

И точно. Горячится ни к чему.
Заданье немец дал Их Ист Ивану.
Согласно бастерскому плану
Зарезать кабана приказано ему.

И на костре по-русски опаля,
Для шпига засолить уж по-немецки,
Чтоб древняя закуска по-простецки
Была не хуже, чем у короля.

Их Ист Иван в домашней сфере здесь.
Он выбрал нож и к кабану в ограду,
Как к самому любимейшему брату,
Идёт проведать про свою болезнь.

Кабан, как вепрь, растравлен, разъярен.
И лязгает свирепыми клыками,
А за забором хлопает глазами
Весь лагерный отважный батальон.

- О, будет зрелище!
- Свиной тореадор!
- Геноссе швайн!
- Хи-хи!
- Хо-хо!
- Ха-ха-хи!
Сужаются зразрачки у парубка рубахи
Под этот непредвиденный позор.

Нет! - Этот смех напомнил о другом
Коленопреклонённых ниц не ставят.
Пять пальцев шею крепко, крепко давят
И в горло закатился горький ком.

Их Ист Иван и яростный кабан
Отважно приближаются друг к другу.
Вот-вот кабан протянутую руку
Отхватит и запрыгает Иван.

Но что такое? Это ль не друзья!
Их Ист Иван за ухом другу чешет,
А тот похрюкивает нежно.
И кто-то крикнул: "Русская свинья!"

Их Ист Иван шептался с кабаном.
О чём? Не знаю. Только очень странно
Кабан не пискнув лёг у ног Ивана,
А с лезвия ножа закапал алый ром.

О, пить его! И сгустки на губе
Вишнёвым студнем липко застывали.
И зрелище фашисты покидали,
Не видя интереса в той борьбе.

Потом помощник номер двести пять,
Назвавшись Янеком, костёр разло'жил.
И у костра Их Ист Иван вдруг о'жил
И начал потихоньку напевать.

Там, где-то за неделями войны,
Он мастаком слыл по мясному делу.
И вот теперь задвигался, запел он,
Почуяв ветер с дальней стороны.

Уже готова туша кабана.
Приятная усталость лучше неги
К тому же Янек сказку о побеге
Рисует, соблазнится сатана.

Блицкриг, как выстрел. Рус капут. Конец.
Потуск Их Ист Иван от предложенья.
России не уйти от пораженья,
Как не ушёл от гибели отец.

Дороги к дому нет уже ему,
Хотя несладок суп из кукурузы.
-Ты знаешь, Янек, обратись к французу
Мусье Булье, соседу моему.

Ведь тот Булье, ещё цыганин- серб,
Да русский с украинцем с Тагарога
Готовятся в далёкую дорогу.
Лишь будет только месяц на ущерб.

А я? Я - нет! Свой крест готов нести
До чёрного конца иль до рассвета.
И Янек улыбнулся вдруг при этом,
Сказав многозначительно: "Прости!"

Когда барак сковал усталый сон,
Их Ист Иван жевал кабанье ухо.
Мясистый хрящ был вкусен с голодухи,
А хруст его, что мышь между досо'к.

Но вдруг среди вонючей тишины
Рыгающим наскоком пьяным
Стащили с нар жующего Ивана
И потащили в пекло сатаны.

Куда? Зачем? Кому не угодил?
Вопросов тьма и темнота в ответах.
Лишь только окна иезуитским светом
Долбят мозги, как рвущийся тротил.

Но тихо в освещенной мастерской
Безмолвна окровавленная мебель.
И жуткая таинственная небыль,
Как молния, над былью роковой.

Сквозь зал Их Ист Ивана прямо в душ.
И через час, при галстуке, он в гости
Доставлен был желтей вороньей кости
На пир полночный лагерных чинуш.

Ну пир - не пир, а стол накрыт был всё ж,
И русской водки хватка удалая,
Слова от смысла властно удаляя,
Сводила речь в бессмысленный галдёж.

Казалось так со стороны, но близь
В бессмыслье смысл улавливала чёткий.
Их Ист Иван горит от крепкой водки,
И вот уж он и Бастер обнялись.

Их Ист Иван кричит: "Мне - ружьецо
Я расстрелял бы завтра до обеда
Большевиков, сбивающих к побегу.
И если вру, то плюньте мне в лицо."

Брезгливо руку Иста сняв с плеча:
-Зер гут! Зер гут! - гудит с усмешкой Бастер,-
Ти ночь гуляйт, давайт ти фрейлин Настья
Дойчланд золдатен завтра получайт.

Их Ист Иван в разгуле боевом
И фрейлин Настя, общая девица,
Глазами перестиранного ситца
Их Ист Ивана слопала живьём.

Ей, венеричке, видеть не впервой
Голодных опустившихся мужланов.
И по привычке в закуток чулана
Уводит под хихикающий вой.

Там белая уютная постель
Подушками ерошится жеманно.
- Не надо, Ваня. Слышишь, Ваня? Рано.
Бесстыжий, ведь увидят в щель.

И дверь на крюк. И комната впотьмах.
- Больна я, Ваня.
- Все мы нездоровы.
И вон летят фашистские обновы,
И сполз с бельём притворства женский страх.

Свилось удушье дикости в комок.
В молчанье вечном комнатные стены.
...С рассветом вместе отрезвлялся пленный,
И, всполнив всё, трусливостью промок.

Костистой фрейлин сиплый голосок
Царапал растревоженное сердце.
И жутко так посвистывало в сенцах,
И колотило, бу'хало в висок.

"Дойчланд золдатен"
"Ваня, я больна"
А мысли гложут будто в чемодане.
Стук резкий в дверь и появился Янек,
Фашист фашистом, как сама война.

О, гутен морган! Фрейлейн, как спалось?
Прости  Иван, за маленькую хитрость.
Но мы раздавим коммунизма гидру
Любым из способов, каким б не довелось.

Ну а теперь по-быстрому на плац.
Война - не преферанс, промедлишь - проиграешь.
Тут сам себе порой не доверяешь.
Не Янек я, а чистокровный Ганс.

И вот он, плац. Подковой серый строй.
Как смерть идёт в подковы центр изменник.
Дрожат, дрожат трусливые колени,
Хотя с лица решителен и строг.

Четыре жертвы. Восемь острых глаз
В пустую душу врезались зловеще.
Всей ненавистью ярой человечьей
Жгут безрассудность слабости сейчас.

Их Ист Иван холодный автомат
Берёт и цель нащупывает жёстко.
А на пути пруток ощипанной берёзки,
И два листа о чём-то шелестят.

Коль промахнёшься, срежешь пленных строй
Уж бить, так  в цель. Ведь за спиной фашисты,
И новой формы спрыснутой душисто
Ждёт посвящённость в звание "герой".

Нет, не царь-пушка громом по Руси,
Не гул паденья высоты Эйфеля,
Не эхо провалившихся в ущелье
Динарских гор и не разрыв грозы,

А треск,  рас плюнуть, и берёзки прут
Был брошен смертникам под ноги.
Четыре жертвы, но стоят как Боги
И восемь глаз пустую душу жгут.

Вдруг в Ист Иване что-то заскребло,
Пять пальцев хватко в горло уцепилось,
Кабанье сердце под ножом забилось,
И Янека фигурой проросло.

"Дойчланд золдатен."
"Ваня, я больна."
И чудится что будто застонала,
Словами "Интернационала"
Сама в кровавом рубище война.

И взвидел он за тридевять дорог,
Ржавея, свастика дыряво дремлет,
Мослом воткнулся в кровяную землю
С немецким мясом кованый сапог.

И доигрались (шалость высший класс!)
Стволы раски'дав, глупые зенитки...
А за спиной - улыбчивая пытка,
А перед ним - штыки тяжёлых глаз.

Их Ист Иван сжал крепче автомат
И через спину полоснул мгновенно.
И Бастер сковырнулся на колено
И с ним фашистов скалящихся ряд.

Их Ист Иван пошёл вдруг быстро в рост
И превратился в русского Ивана.
С последней пулей задымилась рана
И самосудом опалила рот.

А где то в центре тихого утра'
Бросала в дрожь эсэсовцев потеха.
Катило незадачливое эхо
Стальное громозвучное "Ура!"

1973