Синекура

Баню придумали для того, чтобы помыться в тепле, а, чтобы воду и тепло зря на одного человека не тратить, люди договорились между собой посещать это полезное заведение гигиены группами, составленными по особым гендерным отличиям: мужчины и женщины отдельно. Скорее всего во времена совсем древние они этим не заморачивались, хватало бы дров из леса да воды из реки, но первородный грех поставил всё на место. Стыд провёл невидимую грань между женским и мужским отделениями общественных помоищ, тем самым разделив в очередной раз и семьи, и коллег по труду. Но тут же смешав их, однако, в отдельных помещениях в непредсказуемый винегрет.

В бане, как говорится, все равны. С голого человека спросить нечего. В том смысле, что без одежды определить социальное положение голого трудно. Да и надо ли? Если уж человек сам в баню пришёл, разделся при всех и парится, и намывается, и радуется этому от души, что у него спрашивать о доходах, о семье, о жизни вообще? Это вам ни в церкви на исповеди, ни на допросе у следователя, ни у ревнивой жены в постели, - баня отдельное место для таких разговоров. Это театр специального назначения, и пройти его настоящему мужчине как сложно, так и почётно.

Пал Палычу баня всю его жизнь представлялась вершиной удовольствия. В ней сочеталось то, что в другом месте собрать в благоухающую чувственным наслаждением кучу было невозможно. Никакие ванны, души или бассейны в сравнение с настоящей баней не шли. Этот процесс приближался скорее к чистилищу в прямом, а не клерикальном смысле. И люди, попадающие туда по собственному желанию, бессознательно становились похожими на только что вылупившихся из яиц птенцов, не защищённых никакой скорлупой ни от грязи внешнего мира, ни от скопившейся за долгое, проведённое в собственной оболочке, немытое время мира внутреннего. И именно тут, не сразу, по мере частоты посещений парной с хорошим веником, омовений и возлияний, случайные соседи, не сравнимые со случайными попутчиками где-нибудь в поезде, чистили пёрышки прошлого и настоящего на другом гигиеническом уровне откровений человеческих …

Вот расселись в банной кабинке четверо рядом с Палычем. И один из них ни с того, ни с сего заговорил:

- А я себя заключенным чувствую, хоть и не сидел… Первый срок – детский сад, это четыре года сроку. Потом школа – десять лет. Потом – армия, работа, семья, дети – это уже пожизненное. Чуть в сторону свернул, добавляют, как за побег: то алименты, то пеню за просроченные долги, то затраты на лекарства для подорванного здоровья, то моральный ущерб в качестве внуков-хулиганов или выживающих из ума стариков-родителей. И везде – воспитатели, учителя, надзиратели да налоговые инспекторы. С вами такого не происходит?

После небольшой паузы и глотка пива второй ответил:

- Это да! Но до такого себя сам человек доводит. И, мне кажется, в нас похожее происходит чаще всего от лени и трусости. Это в Индии родился неприкасаемым и сожгут тебя неприкасаемым, родился брахманом и помрёшь брахманом, а вот если по этой жизни будешь правильно себя вести, можешь в следующей ролями поменяться. Только в памяти у тебя этого не останется. Поэтому они и не выбирают, знают, по вере, что бесполезно что-то выбирать: кем родился, тем и подохнешь в этой жизни. Вот такая йога!

- И срут на улице! – сказал третий. – Чтобы дом свой нечистотами не осквернять! И даже в нормальных туалетах там туалетной бумаги нет. Общим ковшиком из ведра подмываются. Культура такая…

- Не может быть, - возразил Пал Палыч. – Кто-то всё-таки среди них живёт и по-европейски, не все же без бумаги…

- Живут - единицы из десятка тысяч… Был я там, - сказал четвёртый. – А баня у них есть, «сведана» называется… Мажут тебя маслом, массаж делают и кладут в такой деревянный гроб по самую шею, одна голова наружи остается. А в гробу этом решётка снизу. А под решёткой камни раскалённые, и на них воду ароматную плескают, типа мирры своей. Полчаса полежишь, вынимают из гроба и опять массаж со вторым маслом: трут тебя, трут, в четыре руки. И так несколько раз, пока не одуреешь и пошевелиться уже не сможешь. А в самом конце вешают воронку с другим маслом над головой, и оно тебе на лоб капает, тёпленькое, долго-долго, чтобы твой третий глаз закрылся и уснул. Отдохнул от внешнего мира…

- А моются-то когда? – наивно спрашивал Пал Палыч.

- Да не моются они. И жопу не вытирают, говорят же тебе! – рассмеялся третий. – Поплескаются в своём священном Ганге рядом с трупами и - хорош! А потом в гроб этот ложатся, чтобы глаз третий закрыть и света белого не видеть! И правильно, что на него, их вонючий свет, смотреть!

- А мне кажется, всё намного сложнее, - задумчиво сказал первый. – Вот я по внутреннему состоянию заключенным себя чувствую, а какая у меня каста не знаю. Может, у меня в роду сплошные каторжники были, и я зря беспокоюсь: натуру не изменишь. А у индийцев всё веками проверено, и люди образ жизни ведут соответственный, и не рыпаются, куда не надо, и все оказываются на своём месте, не думая об этом вообще…

- Вот именно! – согласился с первым второй. – К чёрту эту вашу демократию с равными возможностями! Были же в России дворяне, купцы, крестьяне, мещане… И все нормально жили. Купцы торговали, дворяне за земельный надел государству служили, мужик в поле хлеб выращивал, мещане город обихаживали. Что изменилось-то с тех пор? Ни-че-го!

- Про духовенство забыли… - подсказал внимательный Пал Палыч.

- Это вы правильно заметили! – поддержал его четвёртый. – И святых отцов и синекуру проморгали…

- Кого-кого? – переспросил третий.

- Синекуру! Тех, кто ничего не делает, ни за что не отвечает, а имеет очень приличное жалованье, - ответил третьему четвёртый.
 
- Депутаты, что ли? – догадался третий.

- Почему сразу «депутаты»? – засомневался второй. – Рантье, например. Акционеры всякие. Охранников развелось… Вот что они охраняют, скажите, пожалуйста? В детских садах, в школах, в больницах? В торговых центрах? А полиция тогда что делает? А Росгвардия? Зачем они все, эти ЧОПы, нужны, если в отелях, например, на дверях швейцара и камеры вполне достаточно? В банках же охраны нет, есть только тревожные кнопки?

- Да есть они, есть в банках, только в глаза не лезут, в мониторы на всех смотрят… - успокоил второго четвёртый. – Эти хоть как-то плавниками шевелят. Основная часть синекуры вообще на работу не ходит, а только там числится и жалованье из бюджета гребёт. Этих-то к какой касте отнести? Сынков-мажоров, дочек, внучек, племянников троюродных? К дворянам, что ли? А может, к брахманам сразу?

- Я бы их всех к помазанникам причислил. Ну, будто бы, они божьей печатью отмечены, – предложил Палыч и тут же засомневался. – Или, наоборот, к неприкасаемым? В смысле неподсудным… И весь род их… До седьмого колена…

- Дети-то их беззаботные чем виноваты? – возразил первый. – За что их наказывать? Не воры, не убийцы, не грабители… пока, может быть… Тут крепко подумать надо!

Возникла неловкая пауза. Нагревшееся в кружках пиво закончилось. Компания решительно двинулась в парную, чтобы в очередной раз прочистить жаром размякшие при общении мысли и прополоскать затем в освежающей холодной воде остатки накопленных выделений.

Первый, худой и жилистый, просил отхлестать его веником и молча сносил удары, закрывая при этом глаза.

Второй, гладкий и краснощёкий, шумно дышал сквозь зубы и изредка охаживал себя по спине пучком дубовых веток, натянув банную шляпу на половину лица.

Третий, покрытый сетью разноцветных татуировок, покряхтывая, всё перебирался с полка на полок, то усаживаясь ниже, то выше, будто искал себе более комфортное место для пытки обжигающим паром.

И только четвёртый, заросший густым рыжим волосом с ног до самого лба, сидел посредине, внимательно наблюдая за всеми. Он успевал и жёстко пройтись веником по первому, и задеть вскользь, будто случайно, второго, и не забыть о третьем, сгоняя его длинным эвкалиптовым помелом со своего полка, как надоедливую муху. Свободной рукой он изредка оглаживал бороду, провожая по ней на мохнатую грудь крупные капли пота.

Палыч поддавал пива на каменку, успевая запрыгнуть на верхнюю часть полков к форточке, чтобы хлопнуть ею вовремя и сбросить наружу лишний, влажный пар.

Парное действо заняло не больше получаса. Кто-то ринулся из адской пыточной в бассейн, кто-то под ледяной душ, а Палыч, по старинке, выливал на себя шайку за шайкой прохладную воду, ожидая, когда знакомый банщик притащит с улицы, из соседнего с баней сугроба, подарок – тазик со снегом, чтобы окунуться разомлевшему пенсионеру в него с головой.

- Может, по водочке пройтись? Не рановато ещё? – тактично предложил Палыч, когда все расположились по своим местам, отирая концами простыней мокрые и просветлённые лица.

Все четверо удивлённо переглянулись между собой и утвердительно и благодарно кивнули.

- У меня своя настойка. Боярышник на спирту. Ничего лишнего. Чуть до сорока оборотов не достает. Попробуете? Угощаю.

Он вынул из рабочего рюкзачка трёхлитровую банку с закатанной металлической крышкой.

Третий надорвал крышку зубами. Пивные кружки ополоснули в душе и разлили в них жидкость из банки всем поровну. Настойка по цвету походила на импортное пиво, а пахла солнечным осенним лесом где-то под Липецком.

Компания попробовала. Оценила напиток положительно. Разложила на скамейке припасённые каждым рыбку и бутерброды для общего потребления. И продолжила разговор.

- Ну вот никуда без этого! – сказал второй, крякнув и закусив после очередного глотка. – А почему?

- Потому что человек если отдыхает, он должен во всём отдыхать. Очищаться. И снаружи, и изнутри. Понятно? На то она и баня! – уверенно ответил третий.

- Давайте о кастах закончим, пока целоваться не начали, - неудачно пошутил Палыч, поймав на себе неодобрительный взгляд четвёртого. – Что вы на меня так смотрите? По-моему, вам не дали ответить, когда я о неприкасаемых спросил…

- Вам, Павел Павлович, должно быть обидно, что на старости лет приходится канализацию прочищать вместо того, чтобы сидеть у подъезда на лавочке и резаться с бабушками в подкидного. И мне понятно ваше желание возложить сей неквалифицированный труд на плечи более молодого, но не менее достойного тому поколения золотарей… А самому причислить себя к пенсионной синекуре? Да? Так и скажите, что вам достатка не хватает, чтобы достойно жить, а копить вы не научились – вон, трёхлитровыми банками разбрасываетесь… Вы же этого добиваетесь? – спросил четвёртый.

- Я просто хочу понять, кто, когда и зачем людей на сословия или касты разделил. Не зря же это придумали? Ради чего? Ради них же самих? Или, может, существует в этом разделении какой-то божественный промысел? Богатые становятся богаче, бедные беднеют. Людей всё больше плодится. Вселенная расширяется. И пирамида популяции человеческой по своей жизнеспособности расползается в разные концы. Наверху всё больше жиреет и тяжелеет, внизу всё жиже становится, чаще с голоду дохнет. А я-то в какой её части нахожусь?

- В жиже, Палыч, в жиже! – подсказал третий, а первый и второй только неутешительно хмыкнули.

- Успокойтесь, уважаемый, - утешил его четвёртый. – Вы и есть настоящая синекура! Вас теперь ни к какой касте или сословию прилепить нельзя. А то, что вы ещё работаете, так это ваше личное дело. Не так ли? Типа плохо оплачиваемое хобби. Найдите другое хобби, подоходнее. Или вообще бросьте вы эту работу! Станете свободны, вам никто ничего не запрещает, у вас пожизненная пенсия. В чём вы, собственно, нуждаетесь? В ваши-то годы?

- Я? Я нуждаюсь в ответе! Когда у меня внук, подросток, спрашивает: кто мы? Я теряюсь… - признался растроганный боярышником Палыч. – Я не знаю, кто я… Кем был, помню, а кем стал - не понимаю… Ну вот, скажу я ему, что мы синекура какая-то. Что это ему объяснит? Что мы оба бездельники? Что за чужой счёт живём?

- А сколько лет внуку? – спросил кто-то.

- Семнадцать. Школу кончает.

- Ишь ты! – удивился третий. – А не поздно он об этом задумался? Я в его годы бывало…

- Ну! Ты ещё про себя расскажи! – осёк его второй. – Вы, Палыч, главное внуку объясните: человек на две категории делится – он или слуга, или хозяин. Кто бы он ни был! И по-другому не бывает. А все эти касты у нас в стране пока не работают. Что из грязи в князи, что наоборот, любому вляпаться можно.

- А синекура как же? – непонимающе помотал головой Палыч.

- Во всяком правиле исключения бывают! – поучительно подсказал ему четвёртый и широко улыбнулся в роскошную бороду.

После выпитой до капли наливки компания начала степенно одеваться и звонить по телефонам, чтобы вызвать к заснеженному подъезду бани служебные машины.

Первый в тёплом свитере бело-голубых цветов то ли Газпрома, то ли питерского «Зенита» плюхнулся на кожаное сиденье «мерседеса», и водитель мягко развернул у крыльца дорогой лимузин, мигнув на прощанье синим проблесковым маячком.
Второму с сенаторским триколором на лацкане пиджака помогли занести ногу в представительский микроавтобус «шевроле» и закрыли за ним пуленепробиваемую дверь.

Третий, в лёгкой куртке из викуньи, плюхнулся в минивэн и, сопровождаемый спереди и сзади двумя черными «ленд роверами» охраны, рванул на обгон второго под громкую песню Круга.

Четвертый выходил последним неспеша, поддерживая пальцами края длиннополой тёмной рясы. Встречающие проводили его под руки и по скользким ступенькам, и по посыпанной песком дорожке к кадиллаку. Перед тем как садиться в раскрытую прислужником дверь, святой отец оглянулся на стоявшего на банном крыльце Палыча и перекрестил его на прощанье.

Пал Палыч, поправив за плечами рюкзачок с пустой трёхлитровой банкой, махнул ему рукой в ответ и улыбнулся по-доброму, как и всем новым добрым товарищам по бане. Теперь он знал, что они с ним одной крови, синекуровой…