Последний путь еврея

Стройный ряд. За плечами котомки.
Рукой нежно, сердечно держа,
Обнимает он скрипку мальчонки,
Знаменитого уже скрипача.
Их не мало ведут "вне закона",
Не сказав им зачем и куда.
Кто-то шепчет: домой. Но он понял -
Для последнего в жизни суда.

Сердце сжаться должно бы от страха,
Крикнуть громко: Бегите друзья!
Но два шага осталось и плаха...
Помолиться успеть бы тогда.

Он молчит, слёзно смотрит на небо.
"Ты прости только душу одну.
Мы Твои соблюдали заветы,
Хоть за это спаси, я молю.
Не мою, я своё уже пожил,
Совершая порою грехи.
Не отдай сына этим подонкам,
Ты его душу, Бог, сохрани!"

В лужу алую падает скрипка.
И последнюю строчку шепча,
На стене вывел пальцем он липким:
"Сын! Прости"... Не успел - "палача".

___
Не сбылось, ранен сын, на кровати
Тихо, шёпотом просит воды.
Много рядом таких же в палате:
Братья, и сыновья, и отцы.

Губы чувствуют капельки влаги,
И знакома до боли рука.
Парень тихо глаза поднимает,
Сквозь туман разглядел он отца.
"Папа, ты? Ты живой или умер?
Я так рад, что увидел тебя.
Расскажи, что в последний миг видел?
Я не смог вот дойти до конца".

Но отец ничего не ответил,
Только скрипку сжимая рукой,
Улыбнулся, и в солнечном свете
Растворился. "Отец! Я с тобой!"

Что он видел тогда, о чем думал?
Что хотел, о чем небо просил?
Всё туман, полутьма, полусумрак.
Только выстрелы помнил и крик.
Крик детей, матерей, крик соседей,
И как в небо напоследок глядел,
Помнил злобные лица фашистов,
Сорок первый, июньский расстрел.

Лишь стена сохранила ту память,
У которой сын в детстве играл.
А теперь строки каждого ранят,
Что когда-то отец написал.

"Сын! Прости" - два слова, но значат,
Больше сотни, чем все за весь путь.
Через годы здесь внуки заплачут,
Понимая двух слов этих суть.