Человек дождя. Пролог

Когда я закрываю глаза, я почти могу забыть. Я могу представить, что все, кого я любил, были ещё живы, а в доме было тихо лишь потому, что была ночь, и все спали. Я мог притвориться. Я не знал, что хуже: просто принять действительность, или обманывать себя так долго, насколько хватит сил, только для того, чтобы, вновь открыв глаза, разочароваться в очередной раз; я не мог проигнорировать прямые доказательства передо мной, ясные как день.

Я всё ещё лежал в моей кровати. Это был всё ещё мой дом, но никого, кроме меня, здесь больше не было. Никого больше никогда не будет здесь. Я задрожал под своим одеялом.

Когда я вновь открыл глаза, вокруг царила всё та же тьма, что и до того, как я закрыл их, стараясь притвориться, что каким-то чудесным образом всё снова было так, словно я вернулся во времени на десять, пять, даже на один год до начала эпидемии. Я не знал, сколько сейчас времени: батарея в моих часах села несколько месяцев назад. Если бы только в нашем доме были старые заводные часы – я полагаю, что у дедушки они были. Но даже если бы я смог найти эти часы, откуда мне знать, как установить правильное время? И имело ли оно теперь значение?

Я зарылся носом в исчезающий аромат брата и попытался забыть о том, что я лежал на том самом месте, где он умер.

Смерть была лишь одной ничтожно малой частью этой кровати. Я попытался помнить все те ночи, когда он был ещё жив, спал здесь, и я слышал, как бурный поток стремительно бегущей по венам крови ворвался в мои уши от звука вакуума, окружающего меня со всех сторон.

Через несколько часов наступит утро нового дня, чтобы это теперь ни значило. Всё было бессмысленно. Солнце будет по-прежнему бесполезно висеть в небе симпатичной безделушкой, да и только. Солнце, с его нелепым и даже непочтительным оживлением. Во имя чего оно продолжало даровать свой свет? Кто сейчас мог нежиться в его тёплых лучах? Кто остался на Земле, нуждающийся в его поддержке? Я почти хотел, чтобы всё время было так же темно, как ночью. Так для меня было бы гораздо легче.

Я закрыл глаза и покрепче прижал к себе подушку, молясь о забвении, которое принесёт сон.

Воздух снаружи всё ещё был тяжёлый, и я знал, что я был единственным дышащим организмом, единственным существом, чьё сердце всё ещё билось.

Мне бы хотелось думать, что я слышу, как кто-то играет в хоккей, но это было всего-навсего моё учащённое дыхание, стремительное движение крови в моих ушах. Это был только я.

Теперь отныне и навсегда буду только я, аминь.

Ранее:

Я выполнял моё домашнее задание в гостиной, в то время, пока брат щёлкал пультом от телевизора, переключая с одного канала на другой. В школе у меня были высокие оценки, поэтому он не придавал значения тому, где я делал уроки. Это был довольно милый способ провести время вместе. Тихая болтовня, исходящая от телевизора, проходила мимо моих ушей, создавая приятный фон, который не мешал, а наоборот, помогал сосредоточиться. Но что касается одного из выпусков новостей... я не знал. Разумеется, мы все соблюдали меры предосторожности относительно H1N1. Нам советовали тщательно мыть руки, оставаться дома в случае, если кто-то заболеет, и – по большей части – жители Осло были привиты от свиного гриппа. «Не называй это так, – говорил братец. – Это не уважительно по отношению к бекону». Затем он бы наверняка в почтении склонил голову, соблюдая минуту молчания во имя святейшего из видов мяса.

В этой истории не было ничего особенного. Постепенно мы становились безразличны к рассказам об H1N1. Это был единственный способ продолжать жить нормальной жизнью. Никто не хотел жить в постоянном страхе. В конце концов, любой из нас каждый день сталкивался лицом к лицу с опасностью и рисковал быть застреленным. Даже несмотря на то, что Осло был одним из тех ‘оставляй-входную-дверь-своего-дома-открытой’ мест, жизнь – не важно, где ты живёшь – была опасной. Мы игнорировали предупреждения из Центра по Контролю над Заболеваниями, иначе ни у кого не было бы возможности покинуть свой дом, боясь дышать воздухом. Жить так было невозможно.

Но эта история... почему она смогла пронзить упорно выстроенные мною стены? Почему она заставила меня задуматься над тем, насколько серьёзной была сложившаяся ситуация?

Три человека в Копенгагене, Дания погибло от осложнений загадочной гриппоподобной инфекции. У каждого из членов их семей был обнаружен сильный жар, дрожь и язвы. Центр по Контролю над Заболеваниями отрицает утверждение, что болезнь связана с H1N1.

У меня возникло неприятное чувство в глубине живота из-за этого новостного сюжета, затиснутого между последним скандалом в шоу-бизнесе и обыденным разногласием двух политических партий, и я чисто инстинктивно прижался спиной к брату, в поисках защиты. «Не волнуйся, Валер, – сказал он. – Я уверен, что это ещё ничего не значит». Я кивнул и снова склонил голову над заданием по математике, успокоившись на мгновение, потому что братишка сказал, что всё будет хорошо. Он всегда оберегал меня, для этого он и был здесь.

На следующий день погибло ещё десять. Ещё на следующий – сотня. Казалось, болезнь, которой дали предположительное название Болезнь Легионеров, не выходила за пределы Дании. Некоторые оптимисты полагали, что это может быть банальное пищевое отравление. Параноики называли это чумой нового тысячелетия. Сторонники теории заговора говорили, что правительство, должно быть, отравило воду в системе водоснабжения; религиозные фанатики говорили, что близится Конец Света. Люди опасались угрозы биологического терроризма.

Правительство стран ЕС немедленно отправилось в Копенгаген, пытаясь удержать город в изоляции. Они закрыли все аэропорты, заблокировали все шоссе и крупные магистрали. Они не имели ни малейшего представления о том, что происходило, но пытались сделать всё возможное, чтобы удержать это в секрете. Европа могла потерять один город. Остальные должны быть в безопасности.

«Что с нами будет, братик?» – спросил я, когда мы смотрели дневной выпуск новостей. Они закрыли все школы в Осло на карантин ‘просто из соображений безопасности’ хотя локализация загадочного заболевания казалось далёкой от нашего города.

«Они выяснят это, малыш» – сказал он. И я решил поверить ему.

Весь мир следил за ситуацией в Дании. Некоторые особенно храбрые или чудовищно глупые команды репортёров транслировали нам смерть города, возвращение цивилизации к её зачаткам: грабежу, вандализму, случайным убийствам и прочим видам насилия. Всё было, как если бы только они одни были обречены, люди воплощали в жизнь свои самые тёмные фантазии – в конечном счёте, они верили, что им уже нечего терять. Брательник выключил телевизор, как только показали первое убийство в прямом эфире. «Нам не нужно видеть это», – сказал он.

День за днём, братец делал запасы воды, еды, работающих электронных фонариков и радио. «Ты думаешь, нам всё это необходимо, братик?» – спросил я, кусая губу, в то время, как помогал ему разгружать автомобиль после очередной поездки по магазинам.

«Не знаю, – пожал плечами он, – но я предпочитаю быть наготове на случай чего». Увидев выражение на моём лице, он обнял меня. «Не волнуйся, малыш, с нами ничего не случится. Просто теперь нам не придётся ходить за покупками как минимум ближайшие лет десять.».

В течение месяца Копенгаген вымер.

Об этом никто не говорил. После того, как массовая истерия утихла, мы притворялись, будто бы ничего особенного не произошло, а Датская столица была чем-то вроде мифического создания, воображаемым местом. Телевизор в нашем доме покрылся слоем пыли, поскольку ни я, ни брат не осмеливались включать новости. Каждый житель города при встрече натянуто улыбался и кратко кивал головой в знак приветствия. Занятия в школе восстановились, поскольку жизнь продолжалась, однако даже учителя не могли сосредоточиться на обучении. Мы все жили, словно балансируя на тонкой грани паники, скрывая истинные чувства под хрупкой маской спокойствия. Никто не хотел принимать то, насколько мы все были напуганы. Страх мог превратить угрозу в реальность. Никто не хотел, чтобы это было правдой. Как будто, пока мы не верим в смерть, её не существует.

Возможно, наше отрицание имело смысл. По прошествии нескольких месяцев мы начали задумываться, не являлось ли всё это обыкновенным «очковтирательством». Мы были целы, в безопасности, а Дании на самом деле никогда не существовало. Планета продолжала вращаться, жизнь на земле не останавливалась.

«Эй, Валер, так что ты думаешь обо всём этом?» – спросил брат, внезапно поворачиваясь ко мне на кушетке.

«Думаю о чём?» – уточнил я.

«Ну, ты тоже думаешь, что это конец света?»

«Что? Нет, конечно, нет, – сказал я слишком резко.

«Как считаешь, что будет, если мы с тобой останемся последними людьми на планете? – спросил он и нервно рассмеялся.

«Во-первых, ничего подобного не произойдёт. Во-вторых, не заставляй ещё и меня думать о мусоре в твоей голове».

После Дании всё нормализовалось на достаточно долгое время, и я перестал запоминать каждый момент моей жизни, считая, что он мог стать последним. Всё было прекрасно, и смерть вновь казалась мне каким-то абстрактным понятием, просто словом на странице.

Сейчас:

Слабый солнечный свет разбудил меня в комнате, и я снова вспомнил о том, что я остался один. Вы бы наверняка подумали, что к настоящему времени я должен был привыкнуть к этому, но в своих снах я возвращался к прежней, нормальной жизни, где самыми большими моими заботами было, пригласит ли меня кто-нибудь на тусу, сдам ли я тест для поступления в колледж и сможет ли брат оплатить моё обучение. Иногда мне даже снилось, что я не успел подготовиться к экзаменам или потерял свои штаны. Я проснулся в поту и, вспомнив настоящее, горько рассмеялся над собой. Надо же, когда-то мои страхи были такими ничтожными.

Вечер был тяжёлым временем дня, но утро было ещё хуже, потому что во сне я забывал. Сон заставлял меня чувствовать себя нормальным подростком с глупыми несерьёзными заботами и проблемами, со своими надеждами, мечтами и страхами, с друзьями и семьёй. Просыпаясь, я вспоминал, что на самом деле я вообще не был нормальным. Если бы я был нормальным, сейчас я был бы мёртв, как все остальные. Если бы я был нормальным, я бы не остался один.

Я не мог понять, показалось ли мне или солнце действительно угасало с каждым днём? Действительно ли оно припекало на моей щеке не так сильно, как во времена моего детства? Я осторожно выбрался из постели и открыл окно. Сощурив глаза от яркого света, я смотрел на солнце, пристально уставившееся на меня своим безразличным бледным жёлтым лицом. Я протянул руку из окна, чтобы поймать ладонью немного солнечного света, но не смог почувствовать ничего, кроме воздуха.

Я вернулся обратно в постель и заправил подушку, разглаживая складки на краях. «Доброе утро, братик», – сказал я, хотя знал, что его всё равно здесь нет. Я оделся, потому что нуждался в обыкновенной рутине, натянул старые поношенные джинсы и старую футболку. Я расчесал пальцами сальные, грязные волосы. В последний раз дождь шёл очень давно, и у меня не было достаточного количества воды, чтобы тратить её на такое легкомыслие как принятие душа.

В животе заурчало, и я позволил себе помечтать, о том, что слышу звук жарящейся яичницы на сковородке, толстые ароматные блинчики, сочащиеся сиропом, полоски бекона. Я мог почти представить, что меня ждёт готовый завтрак, накрытый на обеденном столе, поскольку в кухню я шёл с закрытыми глазами, но я знал, что не увижу там ничего, кроме консервных банок, ручного консервного ножа и тарелок, протёртых влажной тканью, ожидающих меня. Я открыл банку с фруктовым коктейлем, скривившись оттого, какой на вкус оказалась ложка после того, как я провёл ею по металлической стенке банки. Отглотнул немного из кувшина для молока, наполненного дождевой водой, выпив не больше, чем было достаточно, чтобы просто намочить рот.

Я пролистал последний выпуск газеты, который был выпущен за день до того, как вирус добрался до Осло. Я знал каждый заголовок наизусть, каждую историю, каждое окончание каждого комикса. Но я читал их снова и снова, сидя на ковре в гостиной, скрестив ноги. Время тянулось ужасно медленно, и было так мало вещей, которыми можно занять себя. Я взял пульт дистанционного управления и притворился, что переключаю каналы. «Абсолютно ничего интересного здесь нет», – слабо пошутил я вслух, мой голос звучал странно в мёртвой тишине этого дома. Я подошёл к телевизору и провёл указательным пальцем вдоль пыльного экрана. Я попытался выдавить из себя улыбку, но у меня не получилось изобразить ничего и отдалённого похожего на неё. Рот оставался плоским с немного опущенными вниз кончиками губ «Я знаю, что ты чувствуешь», – сказал я своему отражению, вытирая кончик пальца о джинсы.

– Я ухожу, – объявил я окружающей меня тишине и вышел за парадную дверь, оставляя её широко открытой. Спустившись на подъездную дорожку, я обернулся и увидел, что дверь слегка пошатывалась, будто говоря «пока, Валера».

Я развернулся обратно, не заботясь о том, насколько глупо всё это выглядело со стороны до тех пор, пока не вспомнил, что вообще-то никто не мог увидеть меня.