пейзаж, украденный поцелуем

Лоб – бескрайним пляжем из белого песка, на берег которого выброшены две звезды потускневших глаз; и волосы – ядовитым плющом, к которому так страшно прикоснуться. Брови – рыбы, изогнувшиеся в своём застывшем для вечности рывке, или – две вздыбившиеся волны перед белым пляжем; и щёки – как два костра, пылающие румянцем и очищающим огнём невинности в своей по-детски насмешливой угрозе обожжечь руки постороннего. Нос – скала, выступающая в центре, ровная, обмытая водой ветра, на вершине которой – белый отблеск, солнечный зайчик, заброшенный сюда светом; и под ним – полураскрытые губы, за которыми скрывается тёплая тьма.  Подбородок – обрывом, с которого бросаются влюблённые, трагическим и крутым завершением прекрасной картины; и скулы, уходящие к ушам, теряющиеся в волосах, как тропы, ведущие в заколдованный лес, из которого уже невозможно выбраться. И во всём – загадочная целостность, невидимая связь, пейзаж, нарисованный самым талантливым из художников; взор, обращённый на ту или иную деталь, теряется, расплывается, будучи захваченным этим пейзажем, не в силах сфокусироваться. И всё же – лишь неровный и слабый свет, излучаемый забытыми, выброшенными звёздами печальных глаз, всякий раз приковывал к себе взгляд, пробуждая из сладостной дрёмы. Они были синевато-серыми, как бездонные озёра, отражающие ночное небо, освещённое луной; как страшно было потревожить их неподвижную гладь, бросить в них камень оскорбления, расходящийся кругами обиды. Нет, это было невозможно; ведь озёра эти давно заледенели, эти звёзды уже давно мертвы, и лишь доносят до нас последние лучи своего тихого света. Способна ли любовь оживить эти звёзды, растопить эти озёра, заставить эту непостижимую синеву выйти из своих берегов, разлиться через край, отдаться страсти?

Румянец спадает с щёк, вернув им привычную, мертвенную бледность; костры погасли, путешественники разбрелись, и невинность вернулась в свою неприступную обитель где-то в глубине горячего и красного, раскалённого сердца. Глаза натянули на себя фату равнодушия, скрыв своё неземное свечение. Но кое-что всё же произошло: рот чуть приоткрылся, обнажив мрак, в котором скрыты величайшие грехи и величайшие добродетели, ещё не разделённые моралью. Дыхание стало слышимым, различимым; оно обратилось в ветер свободы. Вдруг рот захлопнулся, как волшебная книга, не пожелавшая раскрыть свои секреты, и тут же распахнулся вновь, чтобы произнести… Произнести что? – Слова не удалось расслышать, столь тихими они были; слова – незримыми птицами, прошуршавшими крыльями над самым ухом и устремившимися в неизвестность; казалось глупостью пытаться поймать их, бросив наугад стрелу бессильного разума. И всё же это неуслышанное обращение кое-что изменило, соорудив невидимый мост от одной – к другому; объединив, сплотив воедино, развернув фрагменты картины на более крупном ландшафте самой реальности, подставив их друг к другу. Хотелось броситься наутёк в направлении любви, пересечь мост, протянутый незримыми птицами слов, рискуя упасть в чёрные воды забвения; не оглядываться; взобраться на обрыв подбородка, подобно любовнику-самоубийце – но наоборот, отрицая смерть посланником бессмертной любви; пройти по тропе скулы и вдруг свернуть на полпути, покорив горную вершину носа; подняться выше, скользнув горящими глазами по глазам, растопив их; ещё выше – оседлать волны бровей и оказаться выброшенным на берег бескрайнего белого пляжа, чтобы потеряться в бескрайнем лесу волос… И в самом конце – чуть отдалиться, вновь окинуть взглядом пройденный путь и прильнуть губами к губам, оказавшись вплотную к влажному, тёплому полумраку страсти; пробовать на ощупь грехи и добродетели – без разбора, без различия, без размышления… Каков вкус любви? Это вкус греха, в котором мы не повинны, греха невинности, извилистой тропы к счастью, в котором укрываются добро и зло, забывшие прежние обиды; и правда: в любви есть что-то от зла, озарённого добром; в любви – бесстрашие греха и кротость добродетели. Если и есть невинное зло, то оно зовётся любовью; страсть – это ярость, влекомая кротостью, и любовь есть желание разрушить, сохранив, и сохранить, разрушив: разрушить, чтобы отбросить прошлое, и сохранить как отражение вечности.

Однажды поцелуй прекращается, но, как успокаиваем мы себя в непоколебимой уверенности, лишь для того, чтобы позднее вернуться к нам с новой силой. Мы вынуждены отдалиться вновь, созерцая встревоженный прикосновениями, вздохами и поцелуями пейзаж; собирая глазами, как в корзину, улики, оставленные на месте преступления любви; угадывая, являются ли эти следы достаточными для того, чтобы распознать преступника. Нет, нет! любовь неуловима; любовь – это тайный язык, известный лишь двоим; язык, оставляющий свои намёки на пейзаже прекрасного лица, и искушённый читатель этих шифрованных посланий без труда угадает в крохотных впадинках и едва заметных морщинках те безмолвные слова, молитвы и обещания, которые были оставлены поцелуями. Обращаться к озёрам глаз, на которые пролит туман трепета любви; туман, исчезающий почти мгновенно, рассыпающийся в ярких искрах признания. Слова здесь и вправду излишни; язык, к которому обращается любовь, недоступен ушам, даже собственным; это язык взглядов, вздохов и спонтанных движений. Эти взгляды пронзают бездыханное, убитое, бессмысленное отныне тело мира, словно копья; в любви и вправду есть что-то от войны – войны, в которой обе стороны выходят победителями; заключить союз любви – всё равно что заключить перемирие, вечное перемирие, в котором каждый что-то теряет и что-то обретает. Утраченное и обретённое здесь – сердце; мы уходим с места преступления, сжимая в ладонях чужое, бьющееся и живое сердце и ощущая сладкую пустоту в груди, зная, что наше собственное проступает где-то между тонкими, бледными пальцами с каждым стуком. Любовь – это пламя над тающей свечой мира, и мы должны хранить в своей памяти пейзаж, навеки сохранённый и воплощённый в печати поцелуя…

Ах, мои глаза? В моих глазах – лишь та сосредоточенная неизбежность, с которой я влюбляюсь в собственную судьбу, в тот пейзаж, который однажды открылся мне в сладком тумане любви, в ту свободу, которую я принимаю с величайшим смирением и осторожностью как сосуд, готовый разбиться над пропастью от одного дуновения ветра; мои глаза – лишь трепетное предвкушение столь хрупкой неизбежности…