Девушка и мотылёк

Девушка и мотылёк

Обнажена, до готики одета.
Вся в черном с чистою душой.
Она, как песня, не допета,
Любима всеми, проклята тобой.
Не допита, как бокал с вином,
Не доласкана до дрожи…
Хозяйка в доме не своём,
И своя для всех прохожих.
Локонов небрежный пух,
На лобик лип, как у младенца…
Среди роёв занудных мух
Мотылёк порхал у сердца
Манимый внутренним огнём,
Он рвался отогреться тоже.
И была готика при нём
Обнажена до снега кожи…
Но не достать звезду крылом,
А мотылёк не станет птицей.
Жизнь не подменишь сладким сном,
О каплю камню не разбиться.
Но притяженья не унять,
И суть пройдёт через порталы,
Чтоб мотыльку орлицей стать,
И утолится бездна малым.
И вновь у сердца мотылёк
Забьётся, но уже орлицей;
Перерождённый паренёк
Не обломает крылья птице...

Лепесток шиповника

Ветер сорвал лепесток и поднял в разряженную высь. Легкий, тонкий, словно марля облака, обрывок цветка, на миг забыл, кто он… точнее – часть чего, и кружился в воздушной неопределенности… Потом он ощутил свой запах и вспомнил его. Медово-чайный запах зеленого куста с густыми, бархатными листьями…
«Я – лепесток шиповника!, – он вспомнил круглую нежно-бархатистую корону. Он крепился у самых тычинок на рыльце цветоножки, – Я часть его!»
- Да, ты был частью цветка, - прочитал его мысли ветер. - Шиповника?.. Возможно… Но уже не важно… Теперь ты будешь частью другого…
- Цветка?.., – спросил с тревогой лепесток, кружась над конусом афишной тумбы. Только что покрашенная в цвет намокшего кирпича бочка до тошноты воняла ацетоном, хотелось поскорее отдалиться от нее, но ветер будто бы нарочно держал и без того ошеломленный и терзаемый болью лепесток над ней. – А какого, какого цветка частью стану я теперь?!, – сквозь терзания почти кричал уже обрывок чего-то осознанного.
- Не важно, какого, - отвечал ему упрямо ветер. – И не важно – цветка ли! Важно, что ЧАСТЬЮ! ЧАСТЬЮ ЧЕГО-ТО!
- Но как же живые существа почувствуют мой запах?
- Там, куда ты летишь, нет запаха, потому что ощущать его нечем, и не кому осознавать его.
- Как это?! Там нет цветов?!
- Там нет обоняния. Ветер уносил его все выше к облакам, и запах действительно становился неощутим.
- Живые существа без обоняния?..
- Там нет живых существ, там все живое в непроницаемости мертвой…
- И значит, меня некому будет ощутить – мой запах, полюбоваться красотой всего цветка и разнести семена всего растения?.. Волнение в лепестке постепенно затихало. Вся суть его освобождалась от ранее неощутимо давящего, земного, наполняясь чем-то новым, невесомым и иным. Он еще не знал названия ЭТОГО ИНОГО, но принимал его, вмещал в себя, и это приносило радость.
- Ты уже развеял аромат и запах своего куста по миру, хоть того и не заметил! И потому летишь туда – стать частью высшего соцветия…
- Иной материи?, – вдруг догадался лепесток, взглянув на крылья махаона, переливающиеся разноцветной сеткой несимметричных прожилок в ворсистой бахроме.
- Да, иной, совсем иной… необъяснимой здесь, но составляющей иное!..
Солнце обожгло его, и свет померк. Разлилась тьма. Но не успел он испугаться : из бездны прорезался луч другого света. Он быстро расширялся, увеличиваясь в солнце… Он не слепил, не жег, он грел ласкающим теплом, он был горяч, бездонен и ИНОЙ…

Свинья и Бабочка

Плачь, флейта, от дыханья, дрожи, гитара от касанья: песнь нежности и дерзновенью спойте вместе…
Летела бабочка из леса, и встретила свинью отдыхавшую в канаве при дороге.
- Куда летишь? – Хрюкнула пятилетка однодневке. Яркий, порхающий лоскутик завис над самым пяточком.
- В ту сторону, где сотни глаз…
- И зачем тебе глаза? – Свинка ленно потянулась в луже. Ей вовсе не хотелось подыматься. Но солнце припекало и растопляло жир в боках.
- Чтоб любовались мною… - Тонко пропищало существо, величиною с мошку. Пестрые, трепещущие лоскутки вызывали рябь в глазах у хрюшки.
- Глаза мозолить – что за радость, не пойму? – Раздраженно хрюкнула она.
- Что взоры наполнялись красотою… - Бабочке хотелось опуститься на нос хрюшке или на травинку и передохнуть немного, но она боялась, что свинья ее раздавит, а в сторонку отлетать – тратить дорогое небогато отведенное ей мирозданьем время…
- Хм, хрю, - вновь самодовольно хрюкнула свинья. – От меня-то пользы больше: я едой желудки наполняю, а землю удобреньем, а ты – какой-то красотой!..
- Но без красоты нет радости на свете! – Дрогнула крылышками бабочка в негодовании.
- А без еды и жизни нет, а без жизни нет и любованья! Так что, глупенькая, разукрашенная мошка, не ровняйся со свиньею!
- Но без радости какая жизнь?! – Дрожала бабочка над поднимающейся из канавы жирной тушей.
- Вот мы и поглядим, кого прикончат и восхвалят люди: дающую им пищу или красоту!
Хрюшка выбралась из грязи и зачастила копытцами по тропе к селению.
- Что ж посмотрим…
Бабочка поднялась выше.
Обе подались своим путем, но в едином направлении…
Свинья попала на шампур под соус, а бабочка на острие свечи, в окно на свет влетая…
Плачь, флейта, от дыханья, дрожи, гитара от касанья: песнь нежности и дерзновенью спойте вместе…

***
Он рычал на нее и скалился,
Словно чудище наскальное,
Но точила кровушка
Камешек в груди…
Не пой в метель, соловушка –
До мая погоди…

Ожившие картины мира

Пещеру населяли змеи. В ней было сыро и темно. И лишь остатки пламени в горячих углях бросали отблески на стены. Шипенье раздавалось отовсюду.
Как возник огонь, не помнили и камни. Может быть, сам бог разжёг его, а может быть природа искру ветром занесла на прутике горящем...
Огонь погас: его задул все тот же ветер, вырвавшись поутру из входа. Но появился человек: дикарь в звериной шкуре и с дубиной. Дикарь не знал, что он дикарь: он был на тот момент высшим образцом культуры на земле. Но все это он узнает через десятки тысяч лет, а сейчас он – один из ликов в многоликости божеств...
Оглядев лысые, почти гладкие, как его колено, стены, и твердый, на удивление, тоже гладкий, едва присыпаный песочной пылью пол, человек подошел к затихающему кострищу, наклонился, замер, долго и внимательно смотря в зачерневшее «гнездо», потом взял в руки еще чуть теплый уголек, взглянув на почерневший палец, провел им по стене. Волнистость полосы напомнила ему тропинку, лежащую невдалеке берлоги зверя, затравленного им в прошлый зной, когда так долго не было дождя. Черточки и точки от крошащегося камня рожденного огнем, воображение человека превращало в мох и тонкую траву, примятую его стопами, потому что каждым утром шел он одним путем к реке за некрутым оврагом, цветущим после холодов.
Человек провел еще одну полосу, еще одну, но короче, третью – подлиннее… Еще несколько полос разных по длине. И он заметил, чем сильнее нажимает он на уголек, тем толще полоса, а стоило легко – чуть-чуть стены коснуться, остается лишь черта, едва приметная для глаза.
Фантазии бабочки кружились перед взором, роняя разноцветную пыльцу на поле памяти его… Цветы всходили некоторые сразу, иные спустя время.
Точки, черточки и линии – ломаные и прямые, из нелепой паутины, смысл которой понимал лишь сам ее создатель, и часто лишь в момент самого создания, приобретать вдруг стали явственные очертания деревьев, птиц, зверей, самого создателя рисунка, и, сородичей его из племени, в котором он родился…
- Ты кто?, Ты что? – Стало спрашивать Дитя Земное у своих творений.
- Я то, что есть.
- Я то, что было.
- Я – что будет. – Стали отвечать ему картины то отдельным персонажем, то несколькими вместе, то всем ожившим полотном на камне, оживляя хором смыслов картину мира и бытья...

***
Дракон и бабочка во мне.
И леопард я и котенок.
И с водопада на бревне –
И хищный волк, и маленький ягнёнок...
У них и страсть, у них и боль,
И первородной жизни сила...
Закон вселенной, не позволь,
Чтоб суть их бездна поглотила!..

Подражание Ахматовой

И холодно, и муторно,
И вообще никак...
В комнате полуторной
Курю я натощак.
Пульс считают ходики,
Маятником в такт;
Сфинксы на комодике
Смотрят в полумрак.
Занавеску тискает
Шалый сквознячок.
Дальнее и близкое
В уголке сверчок
Крестит сонным стрёкотом,
Полумрак дразня;
А в околье рокотом
Судят все меня:
«Разнуздалась девонька,
Как кобыла в ярь!..
Ей мала деревенька –
Ей всю Русь подай!
Ей подай жеребушку,
Да царя небес,
Чтоб от ржанья в требушку
Содрогался лес!»
Кобылицы-горлушки,
Не ревнуй меня!
Вы и сами в порушку
Поярей огня!
Мой жеребчик огненный
Все еще в пути.
Мне ночными сомнами
Все к нему идти...
Пульс считают ходики,
Стынет в поле мгла,
Сфинксы на комодике,
Вечность замерла...

***
Твое израненное тело
Меня пленит своею силой...
Я ничего бы не хотела –
С тобой быть вместе до могилы…
Я ничего бы не желала –
О твой живот в ночи согреться...
Прошу тебя, начни сначала –
От ногтя на ноге до сердца!..

***
Кружатся бабочки над лоном,
А чресла плющ увил змеёй...
Ты рождена продажною Мадонной,
И продана наложницей святой.
Приюта нет в зеленом взоре
Эдема нежным лепесткам…
И словно камушки у моря,
Качает ветер горний храм…
Душа раздеться страстно алчет
Под вязкой сенью облаков,
Как твой наивный первый мальчик
Пропиской из других миров…
Ты варишь сыр из молока и масла,
И яйца со сметаной бьёшь...
И жизнь уже читает сказку
Твоим сынам про доброту и ложь…
И не укрыться от злодея,
И змея уж не победить…
И мы старея, молодеем –
Для новой сказки, может быть…

Чёрный лебедь, Белый лебедь

В мёртвое озеро упало перо,
Белые лебеди вдруг почернели…
Фантомную боль волной принесло,
Мысли, как псы, вконец озверели…
Белый лебедь, ну куда ты? –
Выбирайся из смолы…
Черный лебедь, все закаты
В перышках золы…
Птенцов пушинки затвердели
От нежности костров;
А июльские метели
Колким порохом снегов
Рикошетят сердце в марлю –
Не сожмёшь его бинтом…
Разум порождает лярву
И резвится с ней потом…
Черный лебедь, стань вновь белым,
Взор укрой от слепоты…
Но на небе обгорелом
Лишь осколки пустоты…


Кладь странника

Притча

Человек шел по длинной и широкой дороге. Путь был разным: то гладким, то тернистым... То чистым, словно начищенный паркет царского дворца, то топким и не проходимым, будто скрытые в лесной глуши болота заповедной древней пущи.
На пути встречалось разное: и хорошее и плохое; и цветущие, бушующие зеленью и останавливающими и завораживающими взгляд другими всевозможными красками цветов, поляны и луга; и пачкающие стопы и одежды, и засасывающие в себя путников, болота.
Добрые – дарящие радость и благо другим, и лихие – отнимающие не только последние пожитки, но и силы, люди...
Путник все видел и запечатлевал в всем чутком сердце.
И все же ноша его была очень тяжела. И резала и надрывала плечо даже не груз, положенный в котомку, а неизвестность, что это был за груз...
Ведь котомка досталась путнику от старика, идущего этой же дорогой, и смотрящего уж не вперед, а вглубь пути...
- Возьми мою поклажу, и донеси до ключевой развилки, – просил на последнем издыхании старик, – больше некому доверить мне ее: никого нет на пути, мои ж глаза последние мгновения созерцают этот мир... Только не заглядывай в котомку, покуда не дойдёшь, иначе беда тебе будет... Но если все ж не выдержишь, заглянешь, поскорее завяжи покрепче узел и неси дальше, чтобы не случилось и сколько б не осталось!..
Сказал и умер на его руках. А путник, схоронив его, соблюдая все почести, какие только смог, побрел своей дорогой дальше, взяв с собою вверенную кладь до ключевой развилки дальней.
Но котомка все плечо тянула, пригибая путника к земле. И так ему порою в конце дня делалось невыносимо тяжко и несносно, что порывался он бросить узел хоть посреди дороги, уйти подальше от него, иль передать кому-нибудь попутному...
Но не встречалось в такие тяжкие мгновения никого, вселявшего доверье в сердце, а нарушить предсмертную просьбу старика, не позволяла совесть. Так и шел человек со своею и чужою кладью дни и ночи с передышками на сон, еду и прочий роздых.
Локоть за локтем, миля за милей отмеряли стопы. А котомка будто бы росла с каждым шагом. Груз тяжелее становился. Будто чрево у беременной. Да к тому ж – беременной без мужа. Замужней-то жене легко свой честный груз носить: и наполнивший ее и вся семья ждут заветного открытия-разрешения; одинокую же все шпыняют, не ведая, кто ее своим добром наполнил, и, зная, что никто ее не защитит и не укроет от позора...
И у странника котомка будто шевелиться стала, словно чрево у беременной жены...! и... покрякивать к тому же временами...
Присел однажды странник под развесистой ракитой у пруда, запасённою краюшкой подкрепиться и остатком кваса из харчевни придорожной. Кусает зачерствелый хлеб, цедит из баклажки уж с кислинкой пену... а котомка вновь шевелится на траве... да кряхтит еще к тому ж...
Не выдержал тут странник. Сжал недоеденный кусок зубами, фляжку в сторону отставил, и стал с затейливым узлом возиться... Вроде и не крепок узелок был, да заплетен замысловато. Возился человек с ним ни час, ни два, а с утра до полудня; а с полудня и к закату солнце покатилось... Узел нехотя и медленно поддавался натруженным, нетерпеливым пальцам.
Вот, наконец, и прореха, крохотная появилась. Котомка стихла: прекратилось шевеленье и кряхтенье унялось.
И только странник запустил через минутное раздумье руку в отвоеванное у веревицы суровой отверстие, вползла на кисть его толстая и плотная, как налитая соком долька апельсина, гусеница, таща за собою белее снега и тонкую как волос старца, нить.
Странник вздрогнул,– не от брезгливости иль страха, а от холодка, побежавшим вдруг по коже от неожиданного и таинственно существа. Зеленая в черных пятнах гусеница свернулась на запястье кольцом и вся затрепетала, хоть ветер не трогал ни единого листа на древе и волоска на главе озадаченного человека. Личинка росла и набухала, как бутон зеленого цветка. И вдруг бутон расправил лепестки – прозрачные и легкие, как ветрила корабля; лишь те же черные крапинки напоминали о гусенице неказистой...
- Что же ты наделал, любопытниц нетерпёжный?! – Восстала будто бы из-под земли иль выросла из воздуха тень старца. – Не дотерпел и не прошел пути, отмерянного для тебя на небе...
- Груз слишком был тяжел, отец, – оправдывался виновато путник, – уж слишком пригибал меня к земле...
- Да и не твой – скажи еще, сей тяжкий, непонятный груз... – Тень усмехнулась бледными, прозрачными губами.
- Я не отказываюсь несть ее, отец... Чтоб там не находилось... – Все пытался как-то оправдаться странник, и, невзначай встряхнул рукой... Взметнулась бабочка и поднялася ввысь...
- Ох, бабочка моя... – Вырвалось сожаление из гортани человека...
- Да, бабочка была твоя, – вздохнул и старец, провожая взором мотылька, поднявшегося выше кроны уж ракиты... – Твоя единственная радость и утеха в этом мире... Она была б везде, всегда с тобой, донеси ее до места... А так – в котомке теперь только саван твой, что соткала гусеница-шелкопрядка, не вовремя пущенная из мешка твоим нетерпеливым любопытством. Неси теперь его лишь до самого конца своей дороги...
И старец, как и бабочка, поднялся к облакам, и, растворился, как она, в темнеющей уж к ночи сини неба...

Ёлка

Шишка на материнской елке созрела в срок. В срок, назначенный природой. Точнее – космосом… Точнее – космической вариативностью…
Она не падала, как все ее сестрицы, наземь, рассыпая при ударе семена, а была сорвана хвостатой, юркой белкой, и унесена за множество полетов от родимой елки в черное дупло другой. Она была расколота, раздавлена мощными челюстями зверя и разорвана силою давления на мелкие крошки. Крошки вылетели с мелким сором из дупла, а вместе с ними и одно уцелевшее зерно. Оно кружилось на ветру во всевластной энтропии, пока черная и жирная материя не притянула его в лунку.
После второго оборота Земли вокруг Солнца в третье полнолунье зерно взошло.
Девочка-Ёлка постепенно крепла и росла. Ее питала соками земля, ветер наполнял дыханьем неба, взрослые, большие ели охраняли тыном от невзгод.
Она родилась и росла зачем-то новой елкой. Но сейчас ей хотелось быть как все они и ничем не отличаться. Лишь поравняться с сестрами макушкой. Она еще не знала, что быть такой как все смертельно скучно, и сухостью грозит ствола и веток… Но пока ей надо было просто дотянуться… макушкою до всех.
И вот явилось существо с иного мира, срубило девушку на пятнадцатом году и унесло с собой. В его берлоге было тепло и душно. Может быть, она бы задохнулась в воздухе чужом и спертом, но Елке дали пить. Холодная вода ее приободрила, ей сделалось немного интересно. Боль отрыва от родного места отступила. Она неторопливо распустила упругие ветки и осмотрелась… Берлога была тесной, хоть и большой. Зловеще трещащий, полыхающий огонь в камине едва не обжигающий ей ветки, напоминал ей солнце, но ласковое, доброе и вольное солнце в высоте. Оно никогда не обжигало – согревало материнской теплотой и призывало ввысь.
Берлога согревала, но давила…
Существо украсило ее на свой манер. Елке-девочке нравились все украшенья – играющие блестками при свете, но до боли тяжелы, хоть словно ее иглы, хрупки…
Вокруг нее водили хороводы, веселились и плясали дети и большие ряженные существа. Она дарило им подарки, подложенные ей овладевшим существом.
И вдруг все стихло. Все стали пропадать куда-то и надолго. И существо-хозяин все реже подливало воду. И силы покидали Елку. Ветки опускались. Она обронила две игрушки. Две звездочки разбились… Существо зарычало как медведь, но злобно – с обжигающим дыханьем отторженья…
А вскоре все сорвало с онемевших веток. Блестящие украшения были бережно сложены в коробку и убраны, чтобы когда пройдет тепло от солнца, повиснуть на упругих ветках другой зеленой девочки из леса.
А эту выбросили на холодный, колкий ветер в вонючий мусор…
Закон взаимозамещения неправильной, и вечноправой жизни – не сходной с нашим внутренним стремленьем часто, но правою своею истой правотой.

***
Трудно добрым быть во зле,
Трудно сохранить огонь,
Когда поленья все в золе...
Но падает искра в ладонь,
И по коже омертвелой
Вдруг бежит целебный ток,
Будто путник престарелый
Живой воды хлебнул глоток...
Его жилы встрепенулись,
Искрами зажглись глаза –
Силы вновь к нему вернулись,
Как к травинке стрекоза,
Что на миг лишь прилетела,
Оживив ее крылом;
Песню радости пропела
И исчезла за холмом...
А травинка все тянулась,
Вглядываясь в горизонт...
Стрекоза к ней не вернулась,
Бабочка раскрыла зонт –
Крылья радости и света,
Зажгла в ней жизненный огонь,
Будто бы искринка эта,
Что упала на ладонь,
И последний лучик свой
Прямо в сердце направляет –
Это добрый отклик твой
Тебе космос возвращает.


Неслучайная случайность

Портал – проход в потустороннесть... В осознание неосознанного. Не каждый видит, но проходят все ;;

Сударь просто бродил по порталам, ища притягиваемую частичку; не одного заряда с ним – нет, однозарядье лишь отталкивает, а одного пересечения струн... Вибрации разной, но единой в резонансе.
Я пересёкся с ним на пути к перерождению на одной из атмосферных планет, где у доминирующих организмов завершался первый этап развития, то есть, они почти что освоили подпитку жизни от своей планеты. До второго – подпитки от своей планетарной системы были еще миллиарды парсеков, не говоря уже о третьем – подпитки от вселенной.
Друг друга понимали мы легко: наши резонансы хоть не однородны были, но совпадали в некоторых колебаниях волн, а для короткого контакта этого более чем достаточно.
Низкая зарядность сути, угадывалась недавним невольным отщеплением от другой. Суть упростилась с атома до нейтрино. И хоть энергии не осталось в ней совсем, толчок от отторжения нёс в противоположном ее стремлению, направлении...
- Вы встречали эту женщину в прошлом?
- Да. Я её любил когда-то…
- Вы больше не пересекались?
- Мне бы очень этого хотелось… Но как? Если я где-то тут, а она где-то там… Нам обоим не известна точка пересечения во вселенском абсолюте. К тому же, улавливанию резонанса препятствует не совпадение вибраций струн в разных измерениях, не говоря уж об изменении материи, по выходе из Чёрных дыр и перерождении частиц в противоположные начальным… Потому мы рядом, но так далеко, что миллиардов жизней и смертей не хватит, чтобы докричаться друг до друга.
- Что было атомом, вселенною вдруг стало... - Добавил он прервавшись на пересечение астероида виличиной с планету, на которой предстояло мне перерождение.
- Она для вас богиня или грешница?
- Грешная богиня, которую прошу во снах вернуться и забрать меня в свой адский рай...

Астральная птица

Она замёрзла и хотела спать.
Ей не было объятий, чтоб согреться.
А тот, кто счастье мог бы дать,
Оставил рану от клинка на сердце.
Она бродила словно тень
По парижским перекрёсткам;
И ночью ей казался день,
А людный город был как остров.
Она бы предпочла дымящему камину
Простую печь с вязанкой гладких дров.
А рядом – не угарную детину,
А любящую душу без пантов.
Она хотела мудрости и счастья
И нежности ей преданной руки.
Но в пошлой паутине сладострастья
Лишь падкие на падаль пауки.
Бродила ведьма по порталам
На розмаши сиянья крыл –
По вселенским переправам,
По струнам перекрёстных жил…
Бродила ведьма по безлучью,
По материи черной бездн,
Резонансному созвучью,
Без оглядки и помпезн.
Она разглядывала тайны
Всей сути скрытое ядро.
И были вовсе не случайны
Совпадений всех зеро...
Но надёжность единицы
Притягивала ведьмы суть.
Она стремилась с рвеньем птицы
В начертанный исконью путь...
Она летела и звенела
Арфой стиснутых глубин;
Её распластанное тело
Распылялось в сто нийтрин…

поэт-писатель Светлана Клыга Белоруссия-Россия