Шедевр или провал?

Повесть (или поэма, согласно названию) «Двойник», самим Достоевским, в бытность его начинающим писателем, считалась чуть ли не главным произведением жизни. “Голядкин (герой повести) в десять раз выше Бедных людей (первого произведения автора)», — писал Достоевский брату. Однако после публикации она не имела успеха и даже подорвала репутацию автора. Критики негодовали.

«Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей…» — высказался знаменитый Белинский. Жестко, правда? Знал бы он, куда зайдет литература в двадцать первом веке. Легендарный критик Добролюбов трижды за четырнадцать лет брался читать повесть Достоевского, но так и не осилил ее. «Гадость, — высказался он, — завязка преглупая, читать утомительно».

В советском периоде эту работу заталкивали под ковер, печатая реже остальных произведений писателя. Ленин выражался так о Федоре Михайловиче: «На эту дрянь у меня нет свободного времени». «Морализирующая блевотина».

О чем же повесть «Двойник»? Несколько дней из жизни чиновника. В фабуле преподносится мотив о несчастной любви титулярного советника Голядкина к генеральской дочери Кларе Олсуфьевне, предпочитающей ему блестящего светского молодого человека.

Мимоходом отмечу, что стоит различать фабулу от сюжета. В данном случае различия довольно значимы. Содержание, художественное наполнение повести, ее глубина уходят довольно далеко от фабулы. Изложение преломляется через призму сумеречного сознания героя — постепенно погружающегося в безумие господина Голядкина. Странные похождения Голядкина или развернутая картина его вытеснения из сумрачного мира Петербурга во внутренний, не менее сумрачный мир — вот куда направлен фокус повествования.

По содержанию повесть имеет сходные черты с «Записками сумасшедшего» Гоголя. Однако по стилю и исполнению произведения сильно различаются. Странные и даже вычурные особенности стиля делают произведение великолепным пособием по изучению авторских приемов, целей и возможных ошибок. Разберем некоторые из них.

Главная особенность, отчерченная критиками (например, В. Виноградовым) — довольно необычное проникновения речи героя в авторскую речь. Автор как бы постепенно «заражается» речевой манерой персонажа. В начале текста рассказчик выступает как совершенно посторонний, но внимательный наблюдатель. К самому Голядкину он относится вполне объективно.

Затем герой заслоняет собою рассказчика, его стиль проникает сильнее и сильнее. Наконец, происходит сдвиг позиции рассказчика, который из бесстрастного наблюдателя превращается в поклонника. «Время от времени за маской рассказчика начинает представляться сам Голядкин, повествующий о своих приключениях», — пишет Виноградов.

Вообще, в произведениях начинающих писателей зачатую заметно наивное слияние с героем, неумение создать в произведении отстраненную и независимую позицию. Но в данном случае, это не слабость автора, а изощренный прием сатиры.

Достоевский здесь берет на себе роль пародиста, а беспощадность его иронии достигается коварной стилизацией под героя. Мастерская издевка выступает как способ художественной имитации расстройств речевой функции у персонажа.

Безусловно, в повести проступают черты и более широкой сатиры на чиновническое сословие и его нравы. Люди — марионетки, оживающее предметы, атмосфера заговора, таинственный призрак и суровая природа мрачного города, буквально преследующая героя. Вот основные черты повествования.

Рассмотрим признаки «интерференции» стиля — под последней понимается искажение авторской речи (от третьего лица) и непрямой речи.

1) Спотыкающаяся, неуверенная, сумбурная речь, с многочисленными повторами, плеоназмами, возвратами в исходную точку.

«Господин Голядкин тотчас, по всегдашнему обыкновению своему, поспешил принять вид совершенно особенный, вид, ясно выражавший, что он, Голядкин, сам по себе, что он ничего, что дорога для всех довольно широкая, и что ведь он, Голядкин, сам никого не затрагивает...»

«Герой наш не шел, а летел, опрокидывая всех на дороге, — мужиков и баб, и детей — и сам, в свою очередь, отскакивая от баб, мужиков и детей»

«он был... еще... не побежден; он это чувствовал, что не побежден».

«...покамест все идет хорошо. Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, Голядкин поставил зеркало».

2) Отсутствие точного обозначения (и осознания) цели и причин действия и состояния героя. Доходящая до патологии размытость описаний.

«Он, господа, тоже здесь, т. е. не на бале, но почти что на бале, он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту стоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь... в сенях на черной лестнице квартиры Олсуфия Ивановича».

3) Перегруженность словами «все», «свой», «это», навязчивое повторение схожих сочетаний слов, словно произносится мантра, заклинание.

«Все спрашивало, все кричало, все рассуждало»; «Все стояло, все молчало, все выжидало».

«...в глубине души своей сложил он одно решение, и в глубине сердца своего поклялся исполнить его».

Вторым интересным авторским приемом является дотошная передача мельчайших действий героя без исключения, независимо от их повторяемости, что делает повествовательный стиль однообразным. Настолько тягучим, что Белинский жаловался отдельно на этот аспект. Вероятная цель автора — придать герою черты марионетки, движимой не собственной волей, а скрытыми пружинами. К счастью, повторяемость и однообразность описаний часто разбавляется комическими эффектами.

«...герой наш... приготовился дернуть за шнурок колокольчика... Приготовившись дернуть за шнурок колокольчика, он немедленно и довольно кстати рассудил, что не лучше ли завтра... Но... немедленно переменил новое решение свое и уже так, заодно, впрочем, с самым решительным видом позвонил».

Наконец, третий немаловажный трюк Достоевского — контрастное одушевление предметов обстановки в отличие от марионеточного характера действий героя. Это подчёркивает мистический характер происходящего. Нередко предметы представлены в виде свидетелей действий героя.

«...глянули на него... стены... комод... стулья; «осенний день так сердито и с такой кислой гримасой заглянул к нему сквозь тусклое окно...»

Итак, что же мы видим? Достоевский перепрыгивает из эпохи романтизма сразу в постмодернизм, чем навлекает гнев критиков. Его поэма становится непопулярной на сотню лет, между тем в ней заложены основы стилистических приёмов, по которым лингвисты и филологи будут писать бесчисленные исследования, даже учебные пособия. Но основная мысль, ради которой я затеял это скромное исследование, состоит в другом.

Как же нам относиться к игре стиля, когда речь героя не только вклинивается в авторскую (от третьего лица), но и подменяет ее? Ответ неоднозначный, даже в исполнении мастера такой прием подвержен риску быть отторгнутым у читателя. Можно сотворить шедевр, а можно попасть впросак. Что уж говорить о случае, когда у автора просто нет в запасе иных инструментов, кроме как слиться с героем. В этом случае автор берет на себя все недостатки героя: сумбур мысли, спотыкающуюся речь, тягомотину и скуку быта, узость кругозора, банальность мышления. Хорошо, если все это в ироническом ключе, а если это преподносится на «голубом глазу»? Даже если простит публика, найдется ведь свой Добролюбов.